Доннер Пати

Для термина «Доннер» см. также другие значения.

Доннер Пати (Доннер-Рид Пати, англ. — Donner Party) — группа американских пионеров, возглавляемая Джорджем Доннером и Джеймсом Ридом, которая отправилась обозом в Калифорнию в мае 1846 г. Из-за серии неудач и ошибок группа задержалась в пути и провела зиму 1846—1847 гг. в горах Сьерра-Невада. Чтобы выжить, некоторым членам группы пришлось прибегнуть к каннибализму.

Обычно путешествие на запад занимало 4 — 6 месяцев, но группа Доннера пошла новым, более длительным маршрутом (Hastings Cutoff), проходящим через хребет Уосатч и пустыню Большого Соленого озера (территория современного штата Юта). В процессе движения вдоль реки Гумбольдт (современный штат Невада) переселенцы столкнулись с пересеченным рельефом и различными трудностями, что вылилось в потерю скота, поломки повозок и расколы внутри группы.

К началу ноября 1846 г. переселенцы достигли хребта Сьерра-Невада, где у озера Траки (ныне — озеро Доннер), находясь высоко в горах, застряли из-за раннего и сильного снегопада. Запасы еды у них подходили к концу, и в середине декабря часть группы пешком отправилась на поиски помощи. Спасатели из Калифорнии пытались помочь переселенцам, но первая группа спасателей достигла их только в середине февраля 1847 г., почти через четыре месяца после попадания обоза в ловушку. Выжили и достигли Калифорнии 48 из 87 членов группы. Многим из которых, чтобы выжить, пришлось есть умерших товарищей.

Историки описывают этот эпизод как одну из самых странных и впечатляющих трагедий в истории освоения Калифорнии и переселения на запад США.

Предпосылки

В 1840-е гг. в США резко выросло число пионеров — людей, которые покидали свои дома на Востоке и селились на Западе, в Орегоне и Калифорнии. Таким, как Патрик Брин, Калифорния виделась землей, где они могли бы исповедовать истинный католицизм. Многие другие были заражены идеей явного предначертания, утверждавшей, что территории от Тихого до Атлантического океана предназначены для американцев, и они должны заселять их. Большая часть обозов следовали по Орегонскому пути от города Индепенденс (штат Миссури) к Американскому водоразделу. Средняя скорость движения составляла 24 км в день; таким образом, весь путь занимал 4 — 6 месяцев. Маршрут проходил по долинам рек и поднимался к Саут-Пасс — перевалу на территории современного штата Вайоминг, который был относительно легким для преодоления обозами. Далее от этой точки пути караванов расходились по районам их назначения.

В 1842 г. в Калифорнию прибыл один из первых иммигрантов, Лэнсфорд Хэстингс, который оценил перспективы этого региона. Чтобы привлечь переселенцев, он выпустил Путеводитель по Орегону и Калифорнии для эмигрантов. В нем он описал прямой маршрут через Большой бассейн, который проходил через хребет Уосатч и пустыню Большого Соленого озера. При этом сам Хэстингс не проходил по своему маршруту до начала 1846 г., когда он ехал из Калифорнии в Форт Бриджер. Форт на тот момент представлял собой небольшую перевалочную базу на реке Блэкс-Форк (штат Вайоминг), основанную Джимом Бриджером и его партнером Пьером Луисом Васкесом. Хэстингс остался в форте и убеждал путешественников поворачивать на юг, на свой маршрут. По состоянию на 1846 г., Хэстингс был вторым человеком, кому удалось пересечь южную часть пустыни Большого Соленого озера; при этом никто из них не пользовался обозом.

Самым трудным участком маршрута в Калифорнию был заключительный 160-километровый отрезок, проходящий через горы Сьерра-Невада. Более 500 вершин этого горного хребта имеют высоту более 3700 м, и из-за высоты и близости к Тихому океану в них выпадает больше снега, чем в большинстве других гор умеренных широт Северной Америки. Кроме того, восточные склоны хребта обладают сильной крутизной. При преодолении огромных расстояний от Миссури до Орегона до Калифорнии время имело ключевое значение. Обозы не должны были, с одной стороны, вязнуть в весенней грязи, а с другой стороны, застревать в горах в снежных сугробах, появлявшихся там уже в сентябре. Кроме того, по пути должно было быть достаточное количество свежей травы для питания лошадей и волов.

Семьи

Весной 1846 г. из города Индепенденс на запад отправились почти 500 повозок. В хвосте обоза 12 мая выехали девять повозок с 32 членами семей Доннер и Рид и их прислуги. Джордж Доннер родился в Северной Каролине и постепенно перемещался на запад, в Кентукки, Иллинойс и Индиану. Кроме того, один год он провел в Техасе. В начале 1846 г. ему было около 60 лет. С ним вместе ехала его 44-летняя жена Тэмсен, три их дочери Френсис (6 лет), Джорджия (4 года) и Элиза (3 года), а также две дочери Джорджа от предыдущего брака — Элита (14 лет) и Лианна (12 лет). Младший брат Джорджа, Джейкоб (56 лет), также присоединился к группе вместе со своей женой Элизабет (45 лет), подростками-пасынками Соломоном Хук (14 лет) и Уильямом Хуком (12 лет) и пятью детьми: Джорджем (9 лет), Мэри (7 лет), Исааком (6 лет), Льюисом (4 года) и Сэмюэлем (1 год). Также с братьями Доннер выехали возницы Хайрам О. Миллер (29 лет), Сэмюель Шумейкер (25 лет), Ноа Джеймс (16 лет), Чарльз Бургер (30 лет), Джон Дентон (28 лет) и Аугустус Шпитцер (30 лет). Джеймс Ф. Рид, 45-летний уроженец современной Северной Ирландии, поселился в 1831 г. в штате Иллинойс. Компанию ему в путешествии составили его жена Маргрет (32 года), падчерица Виргиния (13 лет), дочь Марта Джейн «Пэтти» (8 лет), сыновья Джеймс и Томас (5 и 3 года соответственно), а также Сара Кейес, 70-летняя мать Маргрет. У Сары была запущенная форма туберкулеза, от которого она вскоре, 28 мая, умерла и была похоронена на обочине дороги. Помимо оставленных позади финансовых проблем, Рид надеялся, что климат Калифорнии поможет Маргрет, которая долгое время страдала от слабого здоровья. Для управления воловьими упряжками Рид нанял трех человек: Милфорда (Милта) Эллиота (28 лет), Джеймса Смита и Уолтера Херрона (по 25 лет). Бейлис Уильямс (24 года) следовал в составе группы в качестве разнорабочего, а его сестра Элиза (25 лет) была кухаркой семьи.

За неделю до выхода из Индепенденс семьи Рид и Доннер присоединились к группе из 50 повозок, номинально возглавляемой Уильямом Расселом. К 16 июня они преодолели первые 720 км пути, и до города Форт-Ларами (штат Вайоминг) оставалось еще 320 км. Им пришлось прервать путь из-за дождей и поднятия уровня воды в реке, но Тэмсен Доннер написала другу в Спрингфилд: «конечно, я не знаю, будет ли мне хуже, чем было, но мне кажется, что все беды закончились уже в начале». Молодая Вирджиния Рид вспомнила несколько лет спустя, что на первом этапе путешествия она была «совершенно счастлива».

По пути к обозу присоединялись и другие семьи. Левина Мерфи (37 лет), вдова из Теннесси, возглавила семью из тринадцати человек. Ее пятью младшими детьми были Джон Ландрум (16 лет), Мериам «Мэри» (14 лет), Лэмюель (12 лет), Уильям (10 лет) и Симон (8 лет). Также с ней следовали две ее замужних дочери со своими семьями: Сара Мерфи Фостер (19 лет) с мужем Уильямом (30 лет) и сыном Джереми Джорджем (1 год); Хэррит Мерфи Пайк (18 лет) с мужем Уильямом (32 года) и дочерьми Наоми (3 года) и Кэтрин (1 год). Мастер по строительству повозок Уильям Эдди (28 лет) из Иллинойса взял с собой жену Элеонор (25 лет) и двоих детей: Джеймса (3 года) и Маргарет (1 год). Семья Брин состояла из фермера из Айовы Патрика Брина (51 год), его жены Маргарет («Пегги», 40 лет) и семерых детей: Джона (14 лет), Эдварда (13 лет), Патрика-младшего (9 лет), Симона (8 лет), Джеймса (5 лет), Питера (3 года) и 11-месячной Изабеллы. С ними поехал их сосед, 40-летний холостяк Патрик Долан. Иммигрант из Германии Льюис Кесеберг (32 года) ехал с женой Элизабет Филиппин (22 года) и дочерью Адой (2 года); в пути у них родился сын Льюис-младший. С другой немецкой парой Волфингеров поехали двое юношей — Шпитцер и Рейнгардт, а также нанятый ими кучер «Датский Чарли» Бургер. С ними следовал также пожилой мужчина, назвавшийся Хардкупом. Также в составе группы был Люк Хеллоран, который переходил из семьи в семью, и каждый день из-за туберкулеза он выглядел все хуже и хуже, поскольку никто не тратил на него ни свое время, ни ресурсов.

Hastings Cutoff

С целью рекламы своего маршрута Хэстингс разослал всадников с письмами для путешествующих эмигрантов. 12 июля одно из них дошло до семей Рид и Доннер. В нем Хэстингс предупреждал эмигрантов, что в Калифорнии они могут столкнуться с противодействием мексиканских властей, и советовал им объединяться в большие группы. Также он заявлял о «необходимости прокладки новой и лучшей дороги в Калифорнию», и он будет ожидать в Форт Бриджер и консультировать эмигрантов по новому маршруту.

Квин Торнтон проехал часть пути с семьями Рид и Доннер. В своей книге Из Орегона и Калифорнии в 1848 г. он назвал Хэстингса «Мюнхаузеном для путешественников в этих краях». Как писал Торнтон, Тэмсен Доннер была «опечалена и подавлена» мыслью о повороте основного пути по советам Хэстингса, которого она считала «искателем приключений и эгоистом». 20 июля, находясь на реке Литтл-Сэнди, группа разделилась по мнениям: большая часть группы выбрала уже проторенный путь через Форт Холл; меньшая решила направиться в Форт Бриджер, ей нужен был глава отряда. Большинство молодых мужчин во второй группе были иммигрантами из Европы и не считались идеальными командирами. Джеймс Рид к этому времени уже прожил достаточно времени в США, был старше и имел армейский опыт, но его авторитарное отношение уже почувствовали на себе многие участники каравана, и они находили его властным и хвастливым. Напротив, зрелость и опытность американца Доннера, его миролюбивый и отзывчивый характер сыграли в его пользу, и выбор группы пал на него. Членам группы было комфортно существовать не по существующим стандартам. Хотя их называли пионерами, им не хватало определенных навыков и опыта путешествий через горы и пустынные земли, и не было понятия о том, как взаимодействовать с индейцами.

Журналист Эдвин Брайант достиг местечка Блэкс-Форк за неделю до Доннер Пати. Он прошел первый отрезок пути и был обеспокоен тем, что повозкам Доннера, особенно с большим количеством женщин и детей, будет трудно его преодолеть. Пройдя этот отрезок, он вернулся в Блэкс-Форк и оставил там записки, призывавшие членов группы не сокращать путь. К 27 июля, когда караван Доннера достиг Блэкс-Форк, Хэстингс уже уехал, возглавив группу из 40 повозок группы Харлана-младшего. Джиму Бриджеру с его торговым постом было гораздо выгоднее, чтобы люди использовали маршрут Hastings Cutoff, и он пояснил группе, что это легкий маршрут, лишенный пересеченного рельефа и враждебных индейцев, и при этом длина их маршрута должна сократиться на 560 км. Вода на маршруте должна быть легко доступна, хотя ей нужно будет запастись на несколько дней, пересекая сухое дно озера (48 — 64 км).

Рид был очень впечатлен этой информацией и выступил за Hastings Cutoff. Никто из членов группы не получил писем Брайанта, советовавших избегать маршрута Хэстингса любой ценой. В своем дневнике Брайант заявляет о своем убеждении в том, что Бриджер намеренно скрыл письма — это описал позже и Рид в своих показаниях.

31 июля 1846 г., после четырех дней отдыха и ремонта повозок, группа покинула Блэкс Форк, оказавшись в 11 днях позади ведущей группы Харлана-младшего. Доннер нанял другого извозчика, и к компании присоединилась семья Мак-Катчен, состоявшая из 30-летнего Уильяма, его 24-летней жены Аманды, двухлетней дочери Хэрриет и 16-летнего юноши Хуана Баптисты Трудо из Нью-Мексико, который сказал, что знает индейцев и рельеф на пути в Калифорнию.

Горы Уосатч

Караван повернул на юг и вышел на маршрут Hastings Cutoff. Уже в первые дни стало понятно, что рельеф гораздо более трудный, чем описывалось, и возницы были вынуждены заклинивать колеса повозок на крутых спусках. За несколько лет основной маршрут мигрантов — Орегонский путь — стал заметным и легким, тогда как Cutoff на местности распознать было труднее. Хэстингс оставлял ориентировочные знаки и прикреплял записки на деревьях. 6 августа группа нашла письмо, в котором Хэстингс рекомендовал им остановиться до тех пор, пока он не найдет для них альтернативный маршрут относительно группы Харлана-младшего. Рид, Чарльз Стэнтон и Уильям Пайк выехали вперед, чтобы встретить Хэстингса. По пути им попались крайне сложные каньоны, где нужно было сдвигать валуны, а стены каньонов отвесно обрывались в реку — по этой дороге повозки пройти не могли. Хэстингс в своем письме обещал провести группу Доннера в обход самых сложных районов, но проехал обратно только часть пути, показал основное направление и приглашал следовать за ним.

Стэнтон и Пайк остановились передохнуть, а Рид в одиночку вернулся к каравану спустя четыре дня после прибытия группы. Не имея обещанного проводника, группа должна была решить — или поворачивать обратно и выходить на проторенный маршрут, по следам Харлана-младшего через пересеченный рельеф каньона Вебер, или наладить собственный маршрут в направлении, рекомендованном Хэстингсом. Рид убедил двигаться по маршруту Хэстингса. Продвижение группы замедлилось до 2,5 км в день, и всем физически крепким мужчинам приходилось очищать дорогу для повозок от кустарника, рубить деревья и сдвигать камни.

Пока группа Доннера прокладывала себе путь в горах Уосатч, она наткнулась на семью Грейвс, которая отправилась на поиски Доннера. Семья Грейвс состояла из 57-летнего Франклина Грейвса, его 47-летней жены Элизабет, их детей Мэри (20 лет), Уильяма (18 лет), Элеонор (15 лет), Ловины (13 лет), Нэнси (9 лет), Джонатана (7 лет), Франклина-младшего (5 лет), Элизабет (1 год) и замужней дочери Сары (22 года), а также зятя Джея Фосдика (23 года) и 25-летнего возницы Джона Снайдера, ехавших вместе в трех повозках. Их прибытие в группу Доннера увеличило ее численность до 87 человек, размещенных в 60 — 80 повозках. Семья Грейвс была частью последней стартовавшей из Миссури группы, подтвердив тот факт, что группа Доннера находилась позади всех ушедших в этом году на Запад групп.

Между тем, было уже 20 августа, когда они достигли точки в горах, с которой им открылся вид вниз, на Большое Соленое озеро. Почти две недели понадобилось каравану, чтобы спуститься с гор Уосатч. Мужчины начали спорить, и выражались сомнения по поводу благоразумия тех, кто выбрал этот маршрут, особенно Джеймса Рида. В самых небогатых семьях начала заканчиваться еда и корм для животных. Стэнтон и Пайк выехали с Ридом на разведку, но потерялись на обратном пути; к тому моменту, когда группа нашла их, они находились на расстоянии дня пути от еды для лошадей.

Пустыня Большого Соленого озера

25 августа Люк Хеллоран умер от туберкулеза. Через несколько дней караван наткнулся на разодранное письмо от Хэстингса. Лоскуты письма собрали, и стало понятно, что группе на протяжении двух суток предстоит трудный переход без травы и воды. Группа дала отдохнуть волам и стала готовиться к переходу. Через 36 часов они выдвинулись к лежащей на их пути 300-метровой горы, чтобы обозреть местность. Поднявшись на вершину, они увидели впереди сухую, голую, идеально плоскую равнину, покрытую белой солью. Размеры равнины были больше, чем у той, которую они только что пересекли, и, по данным Рерика, «она им показалась одним из самых негостеприимных мест на Земле». Их волы к этому моменту уже устали, и запасы воды были на исходе.

Не имея альтернативы, 30 августа группа выдвинулась дальше. В полуденные часы из-за жары влага из-под соляной корки поднималась к поверхности и превращала почву в клейкую массу. Колеса повозок иногда проваливались в нее по самые ступицы. Дни были нестерпимо жаркими, а ночи — холодными. Некоторые наблюдали миражи озер и других караванов и верили, что наконец маршрут Хэстингса подходит к концу. Через три дня вода кончилась, и некоторые члены группы выпрягли быков, чтобы двигаться вперед быстрее. Некоторые животные были настолько слабы, что их оставляли запряженными в фургонах и оставляли на произвол судьбы. Девять из десяти волов Рида, обезумевшие от жажды, вырвались из упряжи и унеслись на просторы пустыни. Скот и лошади многих других семей также начали пропадать без вести. Суровость маршрута привела к тому, что некоторые повозки понесли непоправимый ущерб, но никто из людей не погиб. Вместо отведенных двух дней на преодоление 40 миль, прохождение участка через пустыню Большого Соленого озера длиной 80 миль заняло шесть дней.

Когда они пришли в себя на родниках на другом краю пустыни, уже ни у кого из членов группы не осталось доверия к маршруту Hastings Cutoff,. Несколько дней они провели на отдыхе, пытаясь вернуть к жизни скот, подбирая оставленные в пустыне повозки и распределяя по ним еду и грузы.. Семья Рида понесла самые ощутимые потери, и Рид стал настойчиво просить другие семьи предоставить ему перечень их еды и грузов для его семьи. Он предложил двум мужчинам из группы отправиться в Калифорнию, в форт Саттера; он слышал, что Джон Саттер был необыкновенно щедр к первопроходцам и мог помочь им с провизией. Чарльз Стэнтон и Уильям Мак-Катчен вызвались пойти в это опасное путешествие. Оставшиеся исправные повозки были запряжены смешанными упряжками, состоявшими из коров, волов и мулов. Была середина сентября, и двое юношей, отправившихся на поиски пропавших волов, заявили о лежащей впереди еще одной 40-мильной (64 км) полосе пустыни.

Скот и волы на тот момент были тощие и выдохшиеся, но группа Доннера пересекла следующую полосу пустыни относительно невредимой, и стало казаться, что путешествие становится легче, особенно при прохождении долины рядом с Рубиновыми горами. Несмотря на ненависть к Хэстингсу, у них не было другого выбора, кроме как следовать по его следам, которые имели давность в несколько недель. 26 сентября, через два месяца после выхода на Cutoff, караван Доннера наконец вышел на существующую тропу вдоль ручья, который сегодня именуется рекой Гумбольдт. Прохождение новой «срезки», вероятно, задержало группу примерно на месяц.

Существующая тропа

Изгнание Рида

На реке Гумбольдт группа встретила индейцев-пайютов, которые прошли с ними несколько дней и при этом украли и убили нескольких волов и лошадей. Октябрь вступил в свои права, и с целью экономии времени семьи разделились. В одной из групп из-за двух повозок возникла ссора, и Джон Снайдер гневно ударил вола нанятого возницы Рида, Милта Эллиота. Когда Рид вмешался, Снайдер направил на него хлыст. В ответ Рид нанес Снайдеру смертельный удар ножом под ключицу.

В тот вечер свидетели собрались обсудить произошедшее. Законы Соединенных Штатов не распространялись на территории к западу от Континентального водораздела (на тогдашнюю территорию Мексики), и в караванах часто практиковались собственные законы. Начальник каравана Джордж Доннер в тот день со своей семьей находился впереди основного обоза. Попытка физического насилия Снайдера над Ридом не осталась незамеченной, и некоторые утверждали, что Снайдер угрожал и жене Рида, Маргрет, но Снайдер, в отличие от Рида, пользовался у группы авторитетом. Кесеберг предложил повесить Рида, но был найден компромисс, и Риду было дозволено в одиночку покинуть караван; о его семье должны были позаботиться другие. На следующее утро Рид, лишенный оружия, был изгнан, но его дочь Виргиния выехала вперед и в тайне привезла ему ружье и еду.

Распад каравана

Терпение членов каравана Доннера закончилось, и эмигранты распались на несколько мелких групп, каждая из которых думала только о себе и подозрительно относилась к другим. Травы становилось мало, и животные постепенно слабели. Чтобы облегчить на них нагрузку, людей ждала пешая прогулка. Кесеберг вытолкал Хардкупа из своей повозки, сказав старику, чтобы тот либо пойдет пешком, либо умрет. Через несколько дней Хардкуп присел рядом с ручьем — его ноги очень сильно отекли — и больше его никто не видел. Уильям Эдди призывал других найти Хардкупа, но все отказались, заявив, что больше не будут тратить свои силы на почти 70-летнего старика.

Между тем Рид догнал Доннеров и следовал вместе с одним из своих возниц, Уолтером Херроном. У них на двоих была одна общая лошадь, и им удавалось пройти по 40 — 65 км в день. Остальная часть группы снова встретилась с Доннером, но их злоключения продолжились. У Грейвсов индейцы угнали всех лошадей, и была оставлена еще одна повозка. Травы было мало, и скот разбегался на большую площадь — этим пайюты и воспользовались, угнав за один вечер 18 голов, а через несколько дней убив еще 21. Таким образом, караван потерял около 100 голов скотины и волов, и запасы еды были почти полностью истощены. Впереди на пути была еще одна полоса пустыни. Волы семьи Эдди были убиты индейцами, и им пришлось оставить повозку. Семья съела все свои запасы, но другие семьи отказались помогать их детям. Семью Эдди заставляли идти пешком, мучающуюся от жажды. У Маргрет Рид и ее детей также не было повозки. Но тут пустыня подошла к концу, и группа достигла прекрасного и богатого района реки Траки.

У эмигрантов было мало времени на отдых, и они поспешили в горы, чтобы перейти через них до выпадения снега. По пути они встретили Стэнтона (одного из двух мужчин, отправившихся месяцем ранее искать помощь в Калифорнии), и он привел мулов, еду и двоих индейцев-мивоков, назвавшихся Луисом и Сальвадором. Также он сообщил, что Рид и Херрон, хоть и измученные и изголодавшиеся, но достигли форта Саттера в Калифорнии. К этому моменту, цитируя Рерика, «потрепанным и полуголодным членам Доннер Пати показалось, будто самое худшее уже позади; они уже пережили больше, чем многие эмигранты до этого».

В снежной ловушке

Перевал Доннера

Подойдя к последнему переходу через горы, которые, по описаниям, были гораздо более суровыми, чем Уосатч, разношерстной компании пришлось решать, следует ли двигаться дальше или дать отдых скоту. Было 20 октября, и они обсуждали, не будет ли в середине ноября перевал занесен снегом. Уильям Фостер, небрежно разрядив пистолет, по халатности убил Уильяма Пайка, и это событие косвенно повлияло на их решение. Постепенно, семья за семьей, они пришли к выводу, что нужно продолжать движение — сначала семья Бринс, затем Кесеберги, Стэнтон и семья Рида, Грейвсы и семья Мерфи. Доннеры выжидали и вышли последними. После прохождения нескольких миль по пересеченной местности на одной из повозок Доннера сломалась ось; Джейкоб и Джордж ушли в лес за материалом для новой оси. Во время долбления древесины Джордж Доннер порезал руку, но рана выглядела неглубокой.

Начал идти снег. Семья Брин наткнулась на 300-метровый «массивный, почти вертикальный склон» у озера Траки, и оказавшись в 3 милях от вершины, устроила лагерь у избы, построенной двумя годами ранее другой группой пионеров. К ним присоединились семья Эдди и Кесеберги — попытавшись пройти на перевал, они попали в сугробы до 3 метров высотой и не смогли найти тропу. Они вернулись обратно к озеру Траки и, в течение дня, здесь остановились все семьи, кроме Доннеров, которые были позади них на расстоянии 8 километров — полдня пути. В последующие несколько дней были предприняты еще попытки пробиться к перевалу вместе с повозками и животными, но все усилия были тщетны.

Зимний лагерь

Члены семей Брин, Грейвс, Рид, Мерфи, Кесеберг и Эдди и их прислуга — всего 60 человек — поставили на зиму лагерь на озере Траки. Жилищем им служили три избы из сосновых бревен, находящиеся на приличном расстоянии друг от друга. В избах был земляной пол и некачественно построенные плоские крыши, протекавшие в дождь. Одну избу заняла семья Брин, другую — семьи Эдди и Мерфи, третью — семьи Рид и Грейвс. Кесеберг построил для своей семьи навес, пристроив его сбоку к избе Брин. Для устранения протечек крыш использовались парусина и воловьи шкуры. В избах не было ни окон, ни дверей — лишь большой проем, служивший входом в жилище. Из расположившихся на озере Траки 60 человек — 19 были мужчинами старше 18 лет, 12 женщин и 29 детей, из которых 6 были дошкольного возраста и младше. Ниже на тропе, у ручья Элдер-Крик, расположилась семья Доннеров, наскоро сконструировав палатки и разместив в них 21 человека, в том числе миссис Уолфингер с ребенком и прислугу Доннера — всего шестеро мужчин, три женщины и 12 детей. Вечером 4 ноября вновь пошел снег, который затем перешел в стадию снежной бури и не прекращался в течение 8 дней.

К моменту постановки, от тех припасов, что Стэнтон принес из форта Саттера, осталось очень мало. Волы начали дохнуть, и их туши замораживались и складировались. Озеро Траки было еще свободным ото льда, но пионеры не были знакомы с рыбалкой и озерной форелью. Эдди, самый опытный охотник, убил медведя, но после этого удача от него отвернулась. Семьи Рид и Эдди лишились почти всего, и Маргрет Рид пообещала заплатить вдвойне, если они доберутся до Калифорнии на трех волах, взятых у семей Грейвс и Брин. Грейвсы установили для Эдди цену в 25$ за тушу умершего с голоду вола, хотя обычно за нее обычно давали двух здоровых волов.

В лагере нарастало отчаяние, и некоторые начали подумывать о том, чтобы попробовать выбраться на перевал индивидуально, без повозок. 12 ноября шторм ослабел, и небольшая группа людей попыталась достичь гребня пешком, но искать тропу в мягком и рыхлом снегу было очень трудно, и они в тот же вечер вернулись обратно. На следующей неделе другими членами группы были предприняты еще две попытки, но они довольно быстро провалились. Наконец, 21 ноября большая группа из 22 человек успешно достигла вершины. Далее она прошла еще 2,5 км на запад, но потом они снова застряли и вернулись 23 ноября к озеру. 20 ноября Патрик Брин начал вести дневник. Его в первую очередь интересовала погода — он отмечал штормы и количество выпавшего снега, но постепенно в дневнике стали появляться ссылки на Бога и религию. Жизнь на озере Траки была скверной. Хижины были тесными и грязными, и выпадало столько снега, что эмигранты не могли сутками выйти на улицу. Рацион эмигрантов состоял из воловьих шкур, которые нарезались на полосы и варились до состояния «неприятной» киселеобразной массы. Для бульона неоднократно варились кости волов и лошадей, при этом они становились такими хрупкими, что могли крошиться при жевании. Иногда они размягчались при обугливании и затем съедались. Постепенно, кусок за куском, дети семьи Мерфи разорвали коврик из воловьих шкур, лежавший перед очагом, пожарили его в огне и съели. После ухода из лагеря группы на снегоступах, дети стали составлять две трети всех жителей лагеря на озере Траки. За восемью детьми присматривала миссис Грейвс, а над еще девятью взяли шефство Левина Мерфи и Элеонор Эдди. Эмигранты ловили и ели прятавшихся в избах мышей. Многие жители лагеря ослабли настолько, что не могли встать с постели. Иногда кто-то один набирался сил и уходил на целый день, чтобы повидать Доннеров. Дошли новости, что Джейкоб Доннер и три человека из их прислуги умерли. Один из них, Джозеф Рейнгардт, признался на смертном ложе, что убил Уолфингера. У Джорджа Доннера гноилась рука, и он послал четверых мужчин работать в лагере.

Маргрет Рид удалось отложить еду на Рождественский горшок с супом, чтобы порадовать детей, однако к январю они изголодали и поедали воловьи шкуры, служившие им крышей. Маргрет Рид, Виргиния, Милт Эллиот и служанка Элиза Уильямс попытались выйти на улицу, понимая, что лучше пойти попробовать добыть еду снаружи, чем сидеть и наблюдать, как дети умирают от голода. Они отсутствовали в снегу четыре дня, пока им не пришлось вернуться. Их хижина теперь была непригодна для жилья; крыша из воловьих шкур служила им источником пищи, и семья переехала к семье Брин. Служанки перешли жить к другим семьям. Вскоре Грейвсы пришли собирать долги семьи Рид и забрали воловьи шкуры — все, что семья должна была съесть.

«Потерянная надежда»

Участники группы «Потерянная надежда»
Инициалы	Возраст
Антонио*	23‡
Луис*	19‡
Сальвадор*	28‡
Чарльз Бургер†	30‡
Патрик Долан*	35‡
Уильям Эдди	28‡
Джей Фосдик*	23‡
Сара Фосдик	21
Сара Фостер	19
Уильям Фостер	30
Франклин Грейвс*	57
Мэри Энн Грейвс	19
Лэмюэль Мерфи*	12
Уильям Мерфи†	10
Аманда Мак-Катчен	23
Хэрриет Пайк	18
Чарльз Стэнтон*	30
* погиб на маршруте † повернул обратно, не достигнув перевала ‡ примерный возраст

Горный лагерь у озера Траки начал нести потери. Умер Шпитцер, затем Бейлис Уильямс (возница семьи Рид) — скорее от недоедания, чем от голода. Франклин Грейвс соорудил 14 пар снегоступов из остатков сбруй и спрятал их. Группа из 17 человек — мужчин, женщин и детей — вышли пешком из лагеря в попытке снова достигнуть перевала. Свидетельством того, насколько жестоким был их выбор, является тот факт, что четверо из них были отцами, а три женщины — матерями детей, оставленных ими другим женщинам. Они легко собрались, взяв то, что должно было стать им едой на ближайшие 6 дней, винтовку, шерстяные одеяла каждому, топор и патроны, в надежде достигнуть Медвежьей долины. Историк Чарльз Мак-Глашан позднее назвал эту вылазку «Потерянной надеждой». Два человека, оказавшихся без снегоступов — Чарльз Бургер и 10-летний Уильям Мерфи — вскоре повернули обратно. Остальные в первый же вечер сделали еще одну пару снегоступов для Лэмюэля из вьючных седел, которые они несли с собой. Снегоступы оказались хоть и грубо сделанными, но полезными при тяжелом подъеме. У членов группы не было ни сил, ни опыта ночевки в глубоком (до 3,7 м) снегу, и на третий день большая их часть страдала от снежной слепоты. На 6-й день Эдди обнаружил в своем рюкзаке спрятанные женой полфунта медвежьего мяса. 21 декабря группа снова вышла на маршрут; Стэнтон на протяжении нескольких дней постоянно отставал и в итоге остался позади, сказав, что он вскоре догонит. На следующий год в этом месте обнаружили его останки.

Группа стала нести потери и впала в замешательство. После более чем двух суток без еды Патрик Долан предложил кому-то из них добровольно умереть ради других. Кто-то предложил дуэль (другие источники сообщают о попытке провести своего рода лотерею). Эдди предложил двигаться дальше, пока кто-нибудь не лишится сил окончательно, но налетевшая метель вынудила группу остановиться. Первым кандидатом на смерть был погонщик Антонио; следом шел Франклин Грейвс.

По мере усиления бури Патрик Долан начал кричать в бреду из-за гипотермии, разделся и убежал в лес. Чуть позже он вернулся и через несколько часов скончался. Далее, возможно, из-за того, что 12-летний Лэмюэль Мерфи был при смерти, часть группы начала есть тело Долана. Сестра Лэмюэля хотела запасти часть плоти для своего брата, но он вскоре также умер. Эдди, Сальвадор и Луис отвергли эту пищу. На следующее утро группа вырезала мышцы и органы из тел Антонио, Долана, Грейвса и Мерфи и высушила их про запас на последующие дни, соблюдая правило, что никто не будет есть своих родственников. После трех дней отдыха они продолжили искать тропу. Эдди в итоге уступил и тоже начал есть человечину, но вскоре закончилась и она. Они начали разбирать свои снегоступы и есть лямки из воловьих шкур и обсуждать, кого убить — Луиса или Сальвадора, но Эдди втайне предупредил их обоих, и они скрылись. Ночью умер Джей Фосдик, и в живых осталось только семеро. Эдди и Мэри Грейвс пошли на охоту, но когда они вернулись с мясом оленя, тело Фосдика уже было порезано на куски. Еще через несколько дней — а именно, через 25 дней с момента выхода с озера Траки — они пересеклись с Сальвадором и Луисом, которые не ели уже около 9 суток и были при смерти. Уильям Фостер застрелил их, полагая, что плоть индейцев была их единственной надеждой избежать неминуемой смерти от голода.

12 января группа наткнулась на лагерь мивоков, находясь в таком состоянии, что индейцы сначала испугались и убежали. Индейцы дали им «еды»: желудей, травы и кедровых орехов. Через несколько дней Эдди продолжил движение с помощью мивоков и добрался до небольшого ранчо в долине Сакраменто. Организованный тут же спасательный отряд 17 января обнаружил еще 6 выживших. Их путешествие от озера Траки заняло 33 дня.

Спасательные операции

Попытка помощи со стороны Рида

Джеймс Рид выбрался из гор Сьерра-Невада на ранчо Джонсон в конце октября. В форте Саттера он восстановил силы и находился в безопасности, но с каждым днем он все больше переживал за судьбу своей семьи и друзей. Он упросил полковника Джона Фримонта собрать отряд мужчин с целью перейти перевал и помочь эмигрантам — за это Рид пообещал, что присоединится к силам Фримонта и будет участвовать в американо-мексиканской войне. К Риду примкнул Мак-Катчен, который не мог возвращаться со Стэнтоном, также как и некоторые члены группы Харлана-младшего. Караван Харлана-младшего прибыл в форт Саттера 8 октября — последним, кто перешел горы Сьерра-Невада в этом сезоне. Группа из примерно 30 лошадей и дюжины мужчин несла запасы еды и рассчитывала обнаружить Доннер Пати на западной стороне гор, у Медвежьей реки, ниже крутого подхода к Проходу Эмигрантов, возможно, изголодавшими, но живыми. Когда они прибыли в долину реки, они обнаружили там лишь пару пионеров-иммигрантов, отбившихся от своих групп и голодающих.

Рида и Мак-Катчена покинули два проводника с несколькими лошадьми, но они поспешили продолжить путь вверх по долине до местечка Юба Боттомс, пройдя последнюю милю пешком. Рид и Мак-Катчен смотрели наверх, на Проход Эмигрантов, находясь всего в 12 км от его вершины. Перевал был весь в снегу. Возможно, в этот же день Бринс предпринял последнюю попытку штурмовать перевал с противоположной, восточной стороны. Подавленные, они повернули обратно в форт Саттера.

Первый спасательный отряд

Члены Доннер Пати, спасенные первым отрядом
Инициалы	Возраст
Элита Доннер	14
Леанна Доннер	12
Джордж Доннер-младший	9
Уильям Хук*	12
Маргрет Рид	32
Виргиния Рид	12
Эдвард Брин	13
Симон Брин	8
Уильям Грейвс	17
Элеонор Грейвс	14
Ловина Грейвс	12
Мэри Мерфи	14
Уильям Мерфи	10
Наоми Пайк	2
Филиппин Кесеберг	23
Ада Кесеберг*	3
Дорис Уолфингер	20
Джон Дентон*	28
Ноа Джеймс	20
Элиза Уильямс	31
* погиб на маршруте

Большая часть военных, то есть здоровых мужчин, Калифорнии была занята в американо-мексиканской войне. В частности, солдаты полковника Фримонта в это самое время штурмовали Санта-Барбару. По всему региону были перекрыты дороги, подорвана связь и нарушено снабжение. На призыв стать волонтерами для спасения Доннер Пати откликнулись лишь трое. Рид был вынужден задержаться в Сан-Хосе до февраля из-за местных восстаний и всеобщей путаницы. Это время он проводил, знакомясь и договариваясь с другими пионерами, и жители Сан-Хосе создали петицию с просьбой к американскому флоту помочь эмигрантам на озере Траки. Две местных газеты выпустили статьи, в которых распространили информацию, что члены группы вынуждены были прибегнуть к каннибализму, что подстегнуло к действиям тех, кто ранее сомневался. Жители района Йерба Буэна, в основном сами недавние эмигранты, пожертвовали 1300$ (экиввалент 33 тыс.$ на 2015 г.) и организовали работу по постройке двух лагерей для участников спасательной операции.

Спасательный отряд с Уильямом Эдди в составе стартовал из долины Сакраменто 4 февраля. Дождь и вздувшаяся река несколько раз задерживали движение. Эдди остановился в Медвежьей долине, а другие продолжали настойчиво, сквозь снег и метели, продвигаться к перевалу, ведущему к озеру Траки, оставляя по всему пути специально подготовленные запасы еды. Трое человек повернули обратно, но семеро выстояли.

18 февраля группа из 7 человек взобралась на перевал Фримонта (ныне перевал Доннера); поскольку они находились примерно в том месте, где, по словам Эдди, должен находиться лагерь, они начали кричать. Из одного из отверстий в снегу показалась миссис Мерфи, которая уставилась на них и спросила: «Вы из Калифорнии или с небес?». Спасатели разделили еду на маленькие порции, опасаясь, что отощавшие эмигранты могут умереть от переедания. Все хижины были занесены снегом. Раскисшие крыши из воловьих шкур начинали гнить, распространяя ужасный запах. 13 человек в лагере погибли, и их тела были небрежно закопаны в снег прямо у крыш хижин. Некоторые эмигранты выглядели потерявшими рассудок. Трое человек из спасательного отряда отправились к Доннерам и помогли выбраться оттуда четырем изможденным детям и троим взрослым. Особенно трудно крутой подъем от Элдер-Крик до озера Траки давался Леанне Доннер, позднее написавшей: «Боль и страдания, которые я пережила в тот день, описать невозможно». Рука Джорджа Доннера сильно страдала от гангрены, и он не мог двигаться. Спасательный отряд выбрал 23 человек, которых он возьмет с собой обратно. 21 человек остался в лагере на озере Траки, и еще 11 — на Элдер-Крик.

Спасатели утаили подробности судьбы группы на снегоступах, сообщив спасаемым эмигрантам, что они не вернулись из-за обморожения. Вскоре, пробираясь через сугробы, Пэтти и Томми Рид сильно ослабели, и ни у кого не было сил нести их. На глазах Маргрет Рид ее двоих старших детей отправили обратно на озеро Траки и разлучили с матерью. Она потребовала спасателя Акиллу Гловера поклясться честью масона, что он вернется за ее детьми. Пэтти Рид сказала ей на прощание: «Ладно, мама, если нам больше не суждено увидеться, делай самое лучшее, что только можешь». При возвращении детей на озеро семья Брин категорически запретила им входить в их жилище, но так как Гловер принес еду, в итоге с неохотой их впустили. Спасательный отряд с тревогой обнаружил, что первую закладку еды на пути уничтожили животные, что означало ближайшие четыре дня без пищи. После борьбы с самим собой на перевальной тропе Джон Дентон впал в кому и умер. Вскоре умерла и Ада Кесеберг; ее мать была безутешна, не выпуская ребенка из рук. После нескольких дней перехода по сложной местности спасатели стали сильно переживать, что дети могут не выжить. У одного из спасателей, к удивлению последних, они съели полоску из оленьей шкуры от штанов, у другого — шнурки. На спуске с перевала они встретили следующую партию спасателей, в которой был и Джеймс Рид. Услышав его голос, Маргрет Рид, ошеломленная, села в снег.

После того, как спасенные эмигранты спустились в безопасную Медвежью долину, Уильям Хук, пасынок Джейкоба Доннера, ворвался в погреб с припасами и вскоре умер от переедания. Остальные продолжили движение к форту Саттера, где Виргиния Рид написала: «Я реально подумала, что попала в рай». Ее очень позабавил тот факт, что один из юношей предложил ей выйти за него замуж, хотя ей было всего 12 лет и она только отошла от голода, и она ему отказала.

Второй спасательный отряд

Члены Доннер Пати, спасенные вторым отрядом
Инициалы	Возраст
Исаак Доннер*	5
Пэтти Рид	9
Томас Рид	4
Патрик Брин†	51
Маргарет Брин	40
Джон Брин	14
Патрик Брин-младший†	9
Джеймс Брин†	5
Питер Брин†	3
Изабелла Брин†	1
Элизабет Грейвс*	45
Нэнси Грейвс†	9
Джонатан Грейвс†	7
Франклин Уорд Грейвс-мл.*	5
Элизабет Грейвс†	1
Мэри Доннер†	7
Соломон Хук	15
* погиб на маршруте † вышел с Джоном Старком

1 марта на озеро Траки прибыла вторая партия спасателей. Эти люди были в основном опытными альпинистами, которые уже сопровождали Рида и Мак-Катчена. Рид переживал за свою дочь Пэтти и ослабевшего сына Томми. Семью Брин обнаружили в своем жилище в относительно сносном состоянии, а вот жилище Мерфи, по словам Джорджа Стюарта, «находилось за гранью описания и почти за гранью воображения». Левина Мерфи ухаживала за своим восьмилетним сыном Симоном и двумя детьми Уильяма Эдди и Фостера. Она была психически подавлена и близка к слепоте, а дети — вялыми и несколько дней не мылись. Льюиса Кесеберга перенесли в жилище, и он едва мог двигаться из-за поврежденной ноги.

На озере Траки в промежутке между отправлением первого отряда и прибытием второго никто не умер. В последнюю неделю февраля Патрик Брин записал свою душераздирающую беседу с миссис Мерфи, когда та сказала, что ее семья подумывает съесть Милта Эллиота. Рид и Мак-Катчен нашли его изуродованное тело. В лагере на ручье Элдер-Крик ситуация была не лучше. Подошедшие к нему первые два спасателя обнаружили Трудо несущим человеческую ногу. Когда они обозначили свое присутствие, он бросил ее в дыру в снегу, где лежало расчлененное тело Джейкоба Доннера. Внутри дома Элизабет Доннер отказывалась есть, хотя ее дети были накормлены органами своего отца. Спасатели обнаружили, что три их тела были истощены до предела. В другой палатке Тэмсен Доннер был неплох, а вот Джорджу было очень плохо — инфекция дошла до плеча. Во вторую кампанию эвакуировались 17 человек, только трое из которых были взрослыми. К выходу готовились семьи Брин и Грейвс. Таким образом, на озере Траки оставалось всего пятеро: Кесеберг, миссис Мерфи с сыном Симоном и дети Эдди и Фостера. После того, как Рид сообщил, что скоро прибудет и третья группа спасателей, Тэмсен Доннер решила остаться со своим болеющим супругом. С собой миссис Доннер оставила трех дочерей — Элизу, Джорджию и Френсис.

Обратная дорога в Медвежью долину была очень долгой; на одной из остановок Рид выслал вперед двоих мужчин с целью вскрыть первый тайник с едой, полагая, что в любой момент может подойти третья небольшая группа спасателей под руководством Селима Вудворта. После того, как они забрались на перевал, их накрыла жестокая снежная буря. Пятилетний Исаак Доннер замерз и погиб, а Рид был близок к смерти. Ноги Мэри Доннер сильно горели, они были настолько отморожены, что она не осознавала, что спит с ними в огне. Когда шторм миновал, семьи Брин и Грейвс были безразличны и лишены сил двигаться дальше, не видя еды уже несколько суток. У спасательной партии не оставалось иного выбора, кроме как пойти дальше без них.

Трое спасателей из этой группы остались с эмигрантами — один на озере Траки и двое на Элдер-Крик. Когда один из них, Николас Кларк, ушел на охоту, двое других, Чарльз Кэди и Чарльз Стоун, запланировали вернуться в Калифорнию. Тэмсен Доннер договорилась с ними, чтобы они забрали с собой троих ее детей (по данным Стюарта, вероятно, за 500$ за каждого). Кэди и Стоун забрали детей на озеро Траки, но затем пошли дальше без них, обогнав Рида и других на несколько дней. Через несколько дней Кларк и Трудо также договорились уйти вместе. Когда они увидели детей Доннера на озере Траки, они вернулись на Элдер-Крик и сообщили об этом Тэмсен.

Уильям Фостер и Уильям Эдди, оба выживших в «группе снегоступов», стартовали из Медвежьей долины навстречу Риду, взяв с собой мужчину по имени Джон Старк. Через сутки они встретили Рида, помогающего замерзшим, истекающим кровью, но живым его детям. Отчаявшись спасти собственных детей, Фостер и Эдди убедили четырех мужчин, мольбами и деньгами, вернуться с ними на озеро Траки. На полпути туда они обнаружили грубо искалеченные и поеденные останки двух детей и миссис Грейвс, а также годовалую Элизабет Грейвс, кричащую рядом с телом своей матери. 11 выживших съежились вокруг костра, провалившегося в снежную яму. Спасатели разделились: Фостер, Эдди и еще двое пошли дальше к озеру Траки, а двое других спасателей, в надежде спасти самых крепких, взяли с собой по ребенку и ушли обратно. Джон Старк отказался их покинуть — он забрал еще двоих детей, всю еду и помогал девяти оставшимся Бринам и Грейвсам спуститься в Медвежью долину.

Третий спасательный отряд

Члены Доннер Пати, спасенные третьим отрядом
Инициалы	Возраст
Элиза Доннер	3
Джорджия Доннер	4
Френсис Доннер	6
Симон Мерфи	8
Хуан Баптиста Трудо	16

14 марта Фостер и Эдди достигли озера Траки, где обнаружили своих детей мертвыми. Эдди узнал от Кесеберга, что тот питался останками его сына, и Эдди поклялся убить Кесеберга, если они когда-нибудь встретятся в Калифорнии. Джордж Доннер и ребенок Джейкоба Доннера все еще были живы, на Элдер-Крик. Тэмсен Доннер недавно прибыла к семье Мерфи, где могла бы ходить в одиночку, но она предпочла вернуться к мужу, даже несмотря на то, что ей сообщили, что никаких других групп спасателей в ближайшее время не ожидается. Фостер, Эдди и оставшиеся от второй спасательной партии забрали четырех детей, Трудо и Кларка. Набрались еще две партии спасателей, которые должны были эвакуировать всех оставшихся в живых взрослых. Но обе они повернули обратно, не дойдя даже до Медвежьей долины, и больше попыток не предпринималось. 10 апреля, почти через месяц с момента ухода третьей группы помощи с озера Траки, алькальд из района форта Саттера организовал группу людей, чтобы забрать с собой все, что имело отношение к Доннерам. Вещи должны были быть проданы, а часть средств направлена на поддержку детей-сирот Доннера. Группа по спасению имущества обнаружила палатки на Элдер-Крик на месте, кроме тела Джорджа Доннера, скончавшегося всего несколькими днями ранее. На обратном пути к озеру Траки они обнаружили живого Льюиса Кесеберга. Как он сообщил, миссис Мерфи скончалась через неделю после ухода третьей группы спасателей; через несколько недель Тэмсен Доннер перед уходом на перевал зашла в жилище мужа, осела и явно расстроилась. Кесеберг сказал, что он обернул ее в одеяло и предложил стартовать на следующее утро, но ночью она умерла.

Группа по спасению имущества подозрительно отнеслась к словам Кесеберга и обнаружила в хижине горшок, наполненный человечиной, а также патроны, ювелирные изделия и 250$ золотом. Они угрожали линчевать Кесеберга, который признался, что спрятал 273$ Доннера по совету Тэмсен, так как когда-нибудь это может пригодиться ее детям. 29 апреля 1847 г. Кесеберг последним из членов Доннер Пати прибыл в форт Саттера.

Реакция общественности

Более отвратительной и ужасной картины я никогда не видел. По приказу генерала Керни останки были собраны в кучу и сожжены. Они были похоронены в яме, которая была вырыта в центре одной из хижин в качестве "склада". Когда эти печальные мероприятия были проведены, хижины были сожжены, и каждая вещь в округе, связанная с этим ужасным событием, была уничтожена. Тело Джорджа Доннера было обнаружено в его лагере, примерно в 8 – 10 милях, завернутое в полотно. Оно был сожжено специально созданной группой мужчин. — Член группы генерала Стивена Керни, 22 июня 1847 г.

Новости о произошедшем с Доннер Пати несчастье распространялись на востоке США Сэмюелем Бреннаном, священником Церкви Иисуса Христа Святых последних дней и журналистом, который следовал с последним отрядом при его спуске с перевала вместе с Кесебергом. В Нью-Йорке впервые об этом узнали в июле 1847 г. По всей территории страны новости о судьбе группы сильно повлияли на энтузиазм людей переселяться на запад. В некоторых статьях, несмотря на тенденции по созданию сенсационных заголовков, новости о группе печатались очень кратко. Несколько газет, в том числе в Калифорнии, описали случаи каннибализма в графически преувеличенной форме. В некоторых источниках члены группы Доннер Пати изображались героями, а Калифорния — раем, требующим при входе в него значительных жертв.

В последующие годы процесс эмиграции на запад замедлился, но, возможно, это было вызвано в первую очередь страхами по поводу итога американо-мексиканской войны, чем поучительной историей Доннер Пати. В 1846 г. в Калифорнию переехали около 1500 человек. В 1847 г. это число снизилось до 450 и в 1848 г. — до 400. Однако затем сильное влияние оказала Калифорнийская золотая лихорадка, и в 1849 г. на запад отправились уже 25 тысяч человек. Большая часть сухопутных передвижений проходила по реке Карсон, но некоторые «сорок-девятники» использовали маршрут Доннера и оставили свои описания места, где находился его лагерь.

В конце июня 1847 г. члены Мормонского батальона под предводительством генерала Стивена Карни сожгли человеческие останки и частично сожгли две хижины. Впоследствии те немногие, кто отважился идти через перевал в последующие несколько лет, находили кости, другие артефакты и обнаружили хижину семей Рид и Грейвс. В 1891 г. на берегу озера был найден тайник с деньгами. Видимо, его устроила миссис Грейвс, поспешно уходя вместе со второй группой спасателей и собираясь забрать эти деньги позже.

Лэнсфорду Хэстингсу угрожали расправой. Эмигрант, прошедший тем же маршрутом до Доннер Пати, противостоял Хэстингсу по вопросу встречавшихся на пути препятствий, заявив: «Конечно, он не мог ничего сказать, кроме того, что ему очень жаль и он хотел как лучше».

Судьба выживших

Из 87 человек, перешедших горы Уосатч, выжили 48. Смерть пощадила только семьи Рид и Брин. Дети Джейкоба и Джорджа Доннеров и Франклина Грейвса осиротели. Остался в одиночестве Уильям Эдди; большая часть семьи Мерфи погибла. Калифорнии достигли лишь три мула; остальные животные погибли. Большая часть имущества членов Доннер Пати была уничтожена.

Я не описала тебе и половины несчастий, которые с нами приключились, но я написала достаточно, чтобы ты знала, что такое беда. Спасибо Господу, мы все через это прошли и мы единственная семья, кто не ел человечину. Мы потеряли все, но меня это не волнует. Мы сохранили наши жизни, но не позволь, чтобы это письмо кого-то обескуражило. Никогда не сдавайся и беги так быстро, как только можешь. — Виргиния Рид кузине Мэри Кейес, 16 мая 1847 г.

Несколько вдов через считанные месяцы снова вышли замуж; с невестами в Калифорнии было туго. Семья Рид поселилась в Сан-Хосе, с ними жили двое детей Доннеров. Рид хорошо нажился на Калифорнийской золотой лихорадке и стал богатым. Виргиния написала объемное письмо своей кузине в Иллинойс о «бедах по пути в Калифорнию», которое затем отредактировал ее отец. Журналист Эдвин Брайант в июне 1847 г. вернул его назад, и оно было полностью опубликовано 16 декабря 1847 г. в издании Illinois Journal с некоторыми редакционными изменениями.

Виргиния приняла католичество во исполнение обещания, которое она дала сама себе, наблюдая Патрика Брина, молящегося в своей хижине. Выжившие из семьи Мерфи жили в Мэрисвилле. Члены семьи Брин отправились в Сан-Хуан-Батиста, где открыли трактир и стали анонимными субъектами истории Джона Росса Броуна о том, как он испытал сильный дискомфорт, узнав, что находится якобы среди каннибалов (напечатана в Harper’s Magazine в 1862 г.). Многие из выживших встречались с подобной реакцией.

Детей Джорджа и Тамсен Доннеров у форта Саттера забрала себе пожилая пара. Элизе, самой маленькой из детей Доннеров, зимой 1846—1847 гг. было три года. В 1911 г. она опубликовала рассказ о Доннер Пати, основанный на предыдущих рассказах и воспоминаниях своих сестер. Самой маленькой дочери семьи Брин, Изабелле, той зимой был всего один год, и она была последней выжившей из Доннер Пати, скончавшись в 1935 г.

Сейчас я дам вам один хороший, дружеский совет. Сидите дома – если заболеете, вы не умрете голодной смертью. — Мэри Грейвс – Леви Фосдику (тестю ее сестры Сары Фосдик)

У детей семьи Грейвс жизнь сложилась по-разному. Мэри Грейвс рано вышла замуж, но мужа убили. Когда убийца сидел в тюрьме, она готовила ему еду, чтобы быть уверенной, что он не умрет от голода до казни. Один из ее внуков отметил, что она была очень серьезной по жизни; однажды Грейвс сказала: «Я хотела бы плакать, но не могу. Если бы я могла забыть трагедию, возможно, я бы вспомнила, как плакать». Уильям, брат Мэри, так и не смог успокоиться на протяжении всей жизни.

Нэнси Грейвс зимой 1846—1847 гг. было 9 лет. Она отказывалась признавать свое участие в Доннер Пати, даже когда встречалась с историками, которые были заинтересованы в наиболее правдивых версиях событий. По имеющимся данным, Нэнси не могла восстановить свою роль в каннибализме своего брата и матери.

Эдди снова женился и завел в Калифорнии семью. Он попытался было выполнить свое обещание убить Льюиса Кесеберга, но его разубедили Джеймс Рид и Эдвин Брайант. Годом спустя Эдди поделился своим опытом с Квином Торнтоном, который первым создал комплексное описание эпизода, используя также воспоминания Рида. Эдди умер в 1859 г.

На Кесеберга обрушилась волна клеветы со стороны нескольких спасателей, которые обвиняли его в убийстве Тэмсен Доннер. Суд присудил ему символический 1$ ущерба и заставил оплатить судебные издержки. Опубликованная в 1847 г. в издании California Star статья описала действия Кесеберга в непристойных тонах, а также «самосуд» со стороны группы по спасению имущества. В частности, в статье говорится о том, что он предпочитал человеческое мясо останкам скота и лошадей, проявлявшимся по весенней оттепели. Историк Чарльз Мак-Глашан собрал немало материалов, доказывающих убийство Тэмсен Доннер Кесебергом, но после личной беседы с ним он заключил, что убийства не было. Элиза Доннер Хогтон также не считала Кесеберга виновным.

В старости Кесеберг не выходил из дома, стал изгоем, и ему часто угрожали. Он сказал Мак-Глашану: «Я часто думаю, что из всех людей на Земле Всемогущий выбрал меня с целью посмотреть, сколько трудностей, страданий и нищеты может выдержать человек».

Наследие

Масштаб истории с Доннер Пати, по сравнению с сотнями и тысячами людей, переезжавших в Орегон и Калифорнию, был незначителен, но она послужила основой для многочисленных работ в истории, литературе, драме и кино.

Ссылки

• [www.newsru.ru/world/16jan2006/pioner.html Пионеров Дикого Запада реабилитировали: они не ели своих товарищей]
• [www.americastates.us/california_history.html История штата Калифорния]
• [rumbur.ru/history/204-jertvi-zolotoi-lihoradki-gruppa-donnera Жертвы золотой лихорадки]

Отрывок, характеризующий Доннер Пати

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.