Доргонь

Доргонь<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Регент Цинской империи
1643 — 1650
Рождение:	17 ноября 1612(1612-11-17)
Смерть:	31 декабря 1650(1650-12-31) (38 лет) Хара-Хотун
Отец:	Нурхаци
Мать:	Сяолэ

Доргонь (17 ноября 1612 — 31 декабря 1650) — крупный маньчжурский полководец и государственный деятель, регент Цинской империи в Китае (1643—1650), четырнадцатый сын Нурхаци (1559—1626), первого хана маньчжурской династии Цин (1616—1626), младший брат и сподвижник второго цинского императора Абахая (1626—1643). Его матерью была ханша Сяолэ, третья жена Нурхаци.

Биография

При жизни свого отца Нурхаци Доргонь получил титул князя третьей степени (бэйлэ) и пятнадцать рот (ниру) самого почетного маньчжурского «желтого знамени». В 1626 году после смерти хана Нурхаци и воцарения его сына Абахая (1592—1643, правил с 1626 по 1636 год) началась блистательная карьера Доргоня. Абахай присвоил ему высший тогда княжеский титул (хошо бэйлэ), утвердив его командующим «белым знаменем». Абахай покровительствовал своему младшему брату, а тот платил монарху своей верностью. С годами Доргонь приобрел большой военный опыт, постоянно участвуя в завоевательных маньчжурских походах. Особенно отличился Доргонь в 1628 году в войне против южномонгольского Чахарского ханства. За проявленную отвагу Доргонь получил от старшего брата Абахая почетный монгольский титул «Мэргэнь дайчин» (Мудрый воитель). С созданием в 1631 году системы «шести ведомств» (министерств) Доргонь получил пост начальника ведомства чинов (либу), то есть стал вторым после Абахая лицом в Маньчжурском государстве. Сановную должность «министра» Доргонь прекрасно совмещал с карьерой военачальника. Весной и летом 1635 года Доргонь вместе с князьями Иото и Хаогэ (1609—1648) руководил покорением Чахарского ханства. Конница под его командованием захватила врасплох остатки чахарских войск и вынудила их сдаться. При этом в руки Доргоня попали последний правитель Чахарского ханства — малолетний Эджэй-хан и его мать. Доргонь завершил завоевание Южной Монголии и присоединение её к маньчжурским владениям.

В том же 1635 году Доргонь руководил военным походом против империи Мин. Пройдя через Великую стену, маньчжурская конница ворвалась в Северный Китай и разорила провинцию Шаньси. Нападавшие захватили и разграбили четыре города. Все их население и 76 тыс. голов скота маньчжуры увели на свою территорию. К этому времени Доргонь имел реноме не только отважного воина, искусного полководца, но и рассудительного политика и опытного администратора. Именно ум и управленческие способности выделяли его из общей массы князей, большинство которых блистало лишь воинскими доблестями. Когда маньчжурский хан Абахай в 1636 году провозгласил себя императором государства Цин, он сразу же присвоил Доргоню титул князя первой степени. С тех пор Дорогнь именовался Мудрый князь (Жуй циньван, Жуй-ван). В 1638 году ему было присвоено звание «Великий военачальник, получающий приказы» от самого императора.

В ноябре 1638 года бэйлэ Доргонь и Иото повели двумя колоннами маньчжурскую кавалерию в очередной поход на Китай. В этом победоносном набеге на Минскую империю жуй-ван Доргонь полностью затмил своего соартника Иото. В битве при Инлу он наголову разбил армию минского императора. Прорвавшись далеко на юг от Пекина, конница Доргоня прошла через три провинции — Чжили, Шаньдун и Шаньси. Нападавшие захватили и разграбили 58 городов, среди них такие крупные, как Тяньцзинь и Цзинань. В руках победителей оказались богатые трофеи и огромное количество пленных, в том числе ближайший родственник минского императора удельный князь Дэ-ван. На обратном пути войско Доргоня с колоссальным обозом беспрепятственно переправилось у Тяньцзиня через Великий канал и в начале 1639 года благополучно возвратилось в Маньчжурию. Этот военный рейд окончательно закрепил за Доргонем славу талантливого и удачливого полководца, что вызвало некоторую настороженность у императора. Цинский император Абахай ждал только повода, чтобы поставить опасного для себя младшего брата на место. Для этого он приказал Доргоню участвовать в длительных осадах китайских крепостей Суншань и Цзиньчжоу. Отсутствие тут явных успехов можно было легко приписать промашкам слишком зарвавшегося «выскочки». Такой случай представился в 1641 году при осаде Цзиньчжоу. Абахай обвинил Доргоня в нерешительности, понизил его княжеский титул на одну ступень (до цзюньвана) и наложил штраф — 10 тыс. лянов серебра. Так Доргонь оказался в положении обиженного.

Однако судьба полуопального князя круто изменилась 10 сентября 1643 года, в день смерти императора Абахая. Кончина 52-летнего богдохана была окружена тайной. По одной версии, он был ранен, болел и безуспешно лечился. Чуя приближение конца, Абахай созвал совет великих князей. Наследником престола он объявил своего девятого малолетнего сына Фулиня (1638—1661), а до его совершеннолетия управлять государством поручил двум регентам — Цзиргалану (1599—1655) и Доргоню (1612—1650). Главным был оставлен 44-летний Цзиргалан, сын Шурхаци (1564—1611), младшего брата и соратника Нурхаци. Это был племянник Нурхаци, князь первой степени (хошо циньван) и видный военачальник. Отличился в походах против Кореи (1627), Чахарского ханства (1632) и империи Мин (1641). Еще при жизни Абахай всячески выдвигал своего двоюродного брата Цзиргалана в противовес сводному младшему брату Доргоню. Остальные великие князья (бэйлэ) должны были обеспечить поддержку двум регентам, в чем они и поклялись умирающему.

По другой версии, смерть Абахая была скоропостижной, что породило всевозможные домыслы о её насильственном характере. Тотчас же в Мукдене — тогдашней столице Цинской империи — вспыхнула яростная схватка за власть между различными группировками внутри царствовавшего Золотого рода (Айсинь-Гиоро). На экстренном заседании Совета великих князей разгорелись бурные страсти. Все началось с предложения бэйлэ Дайсаня (1583—1648), младшего брата покойного императора, посадить на трон Хаогэ (1609—1648), старшего сына Абахая. Когда этот вариант не прошел, бэйлэ Аджигэ и бэйлэ Додо попытались отдать престол своему родному брату Доргоню, но последний решительно отказался. По маньчжурским правилам престолонаследия, Сыном Неба мог стать человек только из нисходящей по отношению к Абахаю линии, то есть его сын или внук. Тогда маньчжурские князья-военачальники потребовали провозгласить императором одного из сыновей покойного императора Абахая. Выбор пал на его девятого сына — шестилетнего Фулиня (годы царствования 1643—1661, девиз правления Шуньчжи). До его совершеннолетия Цинской империей должен был править регент. На эту ключевую должность каждая из двух борющихся за власть группировок намеревалась посадить своего лидера. Во главе одной стоял Цзиргалан, а другая считала своим лидером Доргоня. Между этими соперниками вспыхнула подковерная, но от этого не менее жестокая схватка за власть. Большинство маньчжурской аристократии — разные ветви царствующего рода Айсинь Гиоро побоялись начать открытую междоусобицу, которая грозила ослабить Цинскую империю и сорвать далеко идущие завоевательные планы. Поэтому дело кончилось компромиссом. Регентами стали оба лидера враждующих группировок — Доргонь и Цзиргалан. Многие опасались, что неумный политик Цзиргалан вкупе с послушным ему мальчиком-государем провалят выполнение «великих замыслов» Нурхаци и Абахая. Уже после принесения клятвы верности новому богдохану князья Адали и Сото предприняли попытку возвести на престол Доргоня. Узнавшие об этом, бэйлэ Дайсань и Доргонь публично разоблачили заговорщиков, а те сложили свои головы на плахе.

Во главе государства встали два «князя-регента» (шэчжэн ван). Однако очень скоро волевой и умный Доргонь забрал в свои руки бразды правления, оттеснив от власти своего двоюродного брата Цзиргалана. К своему званию «князь-регент» Доргонь присоединил еще и титул «дядя императора». А на следующий год понизил своего соперника до звания «регент-помощник», то есть сделал его всего лишь своим «заместителем». На посту фактического правителя Цинской империи Доргонь проявил себя деятельным и прозорливым политиком. Его дальновидность и предусмотрительность во многом способствовали укреплению династии Цин в Китае.

С конца 1643 года Доргонь начал подготовку к очередному набегу на северные провинции Минской империи. Для этого он подтянул к Великой стене 140 тыс. всадников «восьмизнаменной» армии. Вместе с тем со смертью Абахая на плечи Доргоня легло ведение секретных переговоров с крупным китайским военачальником У Саньгуем, который командовал восточной китайской армией со ставкой в крепости Шаньхайгуань представлял на них интересы Минской империи. Последняя была истощена войной на два фронта — против маньчжуров (с 1618 г.) и против восставших крестьян (с 1628 г.). Династия Мин находилась на краю гибели и искала мира с империей Цин. В Пекине хотели развязать себе руки в Маньчжурии, а затем разгромить повстанческие армии. Предполагалось использовать для этого и грозную конницу «северных варваров». За эту услугу Пекин обещал часть китайской территории и денежное вознаграждение. Между тем стало ясно, что династия Мин уже не в силах остановить победного наступления миллионной повстанческой армии во главе с «чуанским князем» и крестьянским императором Ли Цзычэном. Регент понял, что создается идеальная обстановка, чтобы захватить Северный Китай вместе с Пекином. Но для этого требовалось перетянуть на свою сторону армию У Саньгуя и в союзе с ним разгромить полчища «бандитов» Ли Цзычэна. 24-25 апреля 1644 г. Ли Цзычэн овладел Пекином. Минский император повесился. И Ли Цзычэн, и Доргонь каждый предлагал У Саньгую перейти на свою сторону. Регент терпеливо ждал, пока неизбежные трения между минским полководцем и крестьянским императором перерастут в открытую войну. Доргонь заставил У Саньгуя, боявшегося наступления крестьянских войск Ли Цзычэна, присягнуть на верность династии Цин. Затем регент со своей конницей вступил в Шаньхайгуань. Теперь на стороне Цин оказалось до 300 тыс. воинов. В двухдневном генеральном сражении 26 и 27 мая 1644 г. союзники разгромили крестьянское войско под командованием Ли Цзычэна. Решающую роль в сражении сыграла внезапная атака маньчжурской панцирной конницы. Путь на Пекин для Доргоня был открыт. Запретив У Саньгую приближаться к Пекину и даже вступать в него , Доргонь захотел сам овладеть столицей Китая. Это был огромный и хорошо укрепленный город с 6-7-миллионным населением, которое могло оказать маньчжурам упорное сопротивление. Если бы маньчжуров не пустили в город, им бы пришлось брать его штурмом или начать осаду. Доргонь не хотел ни того, ни другого. Ему нужно было мирно овладеть Пекином как будущей столицей Цинской империи. Доргонь умело воспользовался «манифестом для чиновников и народа», изданным У Саньгуем накануне его предполагавшегося вступления в Пекин. После издания манифеста жители столицы с нетерпением ожидали прибытия войска У Саньгуя. Они были заранее оповещены о вступлении 6 июня 1644 года войск У Саньгуя, который должен был привезти с собой наследника минского престола. Жителям приказали с утра выйти за крепостные ворота, чтобы приветствовать будущего императора династии Мин. Когда же торжественная встреча состоялась, то выяснилось, что привезли не того, кого ждали. А тем временем Доргонь с передовым отрядом «восьмизнаменных» маньчжурских войск беспрепятственно проник во внутренний город через другие ворота. Пекинцы еще не знали, что сюда вошли не китайские воины У Саньгуя, а маньчжуры. По приказу Дорогоня его воины по всем крепостным стенам столицы водрузили белые знамена и флаги, выдавая себя за китайских солдат У Саньгуя. Даже высшие сановники династии Мин не сразу узнали, что дворцовый комплекс занят «варварами». Все это было неожиданностью не только для простого народа, но и для многих минских чиновников. На следующий день регент сменил китайскую охрану девяти ворот крепостной стены внутреннего города и объявил об отстранении китайских сановников от дворцовых дел. Минские сановники смиренно прибыли в императорский дворец на поклон к князю-регенту. Все они подали ему верноподданнические доклады с прошением взойти на вакантный китайский императорский престол. Однако Доргонь благоразумно отказался от этой чести и известил столичное население, что в Пекин скоро прибудет новый государь — маньчжурский богдохан. Доргонь ввел в Пекин все новые и новые «восьмизнаменные» части. Когда их оказалось достаточно, изгнал из Внутреннего и Императорского городов все китайское население. Затем повелел всем мужчинам-китайцам соорудить маньчжурскую прическу, обрить головы спереди, а волосы сзади заплести в косу. Чиновникам и прочему служилому люду регент приказал носить одежды маньчжурского образца. 19 октября 1644 года регент Доргонь доставил своего племянника Фулиня в Пекин и через одиннадцать дней провозгласил его императором Китая. Фулинь был стал третьим монархом Маньчжурского государства и вторым цинским императором — после Абахая, но первым императором Китая, то есть хозяином наследия империи Мин. Правда, подавляющую часть распадающегося Минского государства маньчжурам еще предстояло завоевать.

Главной заботой Доргоня оставалось завоевание территории минского Китая. Волевой, хитрый и коварный, он успешно применял выработанную еще монголами практику окружения огромных территорий вместо их «фронтального» захвата. Такими гигантскими «клещами» Доргонь охватил сначала Северный Китай, а затем и остальную Минскую империю к югу от Янцзы. Под командованием Доргоня маньчжурские войска в 1644 году захватили провинции Чжили, Шаньси, Шэньси, Хэнань и Шаньдун, в 1645 году — провинции Цзянсу, Хубэй и Цзянси, в 1646 г. — провинции Сычуань, Фуцзянь и Чжэцзян. Между тем в 1648 году в ряде уже покоренных маньчжурами провинций (Гуандуне, Цзянси и Шаньси) вспыхнули выступления китайских патриотов против завоевателей. Однако благодаря организаторским и военным талантам Доргоня, его умелому руководству и энергии маньчжуры быстро преодолели кризис и перешли в контрнаступление. В этой критической ситуации регент в очередной раз показал себя талантливым стратегом и главнокомандующим, блистательным тактиком-полководцем. В 1649 году Дорогонь лично повел стотысячное маньчжурское войско в Шаньси и умело подавил восстание мятежного военачальника Цзян Сяна. Сконцентрировав в своих руках власть верховного правителя и главнокомандующего, регент мог своевременно принимать ответственные решения и быстро перебрасывать войска с одного фронта на другой. Это дало Доргоню возможность остановить всеобщее наступление китайских патриотов и сторонников династии Мин 1648—1649 гг., а затем начать контрнаступление на их позиции. Дорогнь завоевал Китай руками самих же китайцев. Всячески оберегая «драгоценную» маньчжурскую кровь, регент гнал на убой войска бывших минских военачальников, перешедших на службу к династии Цин. «Пушечным мясом» служили солдаты У Саньгуя, Кун Юдэ, Шан Кэси и Гэн Чжунмина. Последних Доргонь всячески поддерживал, жаловал им титулы «князей-данников». Чтобы сохранить жизни маньчжурских воинов, Доргонь использовал также конницу южномонгольских ханов и князей, давая им за это различные льготы. Заинтересованный в закупках оружия, и прежде всего у европейцев, он не препятствовал приезду христианских миссионеров и оказывал им знаки уважения. Под командованием Доргоня находились пять из восьми маньчжурских «знамен». Власть его настолько окрепла, что в 1647 году он сместил своего двоюродного брата Цзиргалана с поста «регента-помощника», обвинив его в присвоении императорских привилегий. С устранением опасного соперника Доргонь стал единоличным и всемогущим владыкой при малолетнем богдохане Фулине. Решение всех военных и административных дел, кадровых перестановок и денежных вопросов происходило в его ставке — в Наньчэне. Здесь же находилась главная регалия государства — Великая императорская печать. Без неё любой указ или эдикт был недействителен, не подлежал оглашению и исполнению. Власть Фулиня оставалась сугубо номинальной. Став фактически диктатором, Доргонь вызвал к себе враждебность многих маньчжурских князей и сановников. Их бесило, что Великая императорская печать — высший знак монаршей власти — хранилась в резиденции регента и он мог издавать указы от имени малолетнего императора, не обращаясь к нему за подписью. В то же время вокруг Доргоня сложилась мощная группировка приверженцев. Среди них его братья — Аджигэ и Додо, а также сын последнего — Дорбо. В эту клику входили князья и полководцы Боло (1612—1652), Никань, Маньдахай и Убай, высшие сановники империи, в том числе императорская родня. Регент уверенно опирался на своих братьев — бэйлэ Аджигэ (1605—1651) и Додо (1614—1649). Сместив в 1647 году Цзиргалана с поста регента, Доргонь назначил на его место младшего брата Додо. В 1649 году после смерти бэйлэ Додо от оспы Доргонь оказался единственным правителем Цинской империи. Тогда же он присоединил к титулу регента добавление «отец императора» (хуанфу).

С точки зрения маньчжурской аристократии регент Доргонь был деспотом. Он унижал знатных князей, обвинял их в разного рода проступках, злодеяниях и преступлениях, а затем бросал в темницу. С теми князьями и сановниками, кто осмеливался противиться ему, Доргонь был крайне суров и скор на расправу. В 1648 году Доргонь предъявил новые обвинения Цзиргалану, понизив его еще раз по службе, титулам и рангам. В том же году Доргонь отправил в темницу и приказал умертвить своего племянника Хаогэ (старшего сына Абахая). При всем том Доргонь постоянно заботился о возвышении своего статуса: в 1643 году он получил титул «князь-регент», в 1644 году — «регент-дядя», в 1645 году — «регент-дядя императора», в 1649 году — «регент-отец императора». Доргонь вплотную подошел к титулу «отец императора». Кроме того, у него появился и монгольский титул государя — каган, хан. Таким образом, Доргонь стремился сохранить своё всевластие и после достижения императором Фулинем совершеннолетия. По маньчжурским правилам, когда управление государством переходило к монарху, регент становился рядовым членом совета великих князей. Чтобы этого не произошло, Доргонь заранее создавал для себя исключительное положение. Однако 31 декабря 1650 года 38-летний цинский регент Доргонь внезапно скончался в Хара-Хотуне, недалеко от Великой китайской стены.

Литература

• Непомнин О. Е. История Китая: эпоха Цин. XVII — начало XX века. — М., 2005.
• Бокщанин А. А., Непомнин О. Е. Лики Срединного царства. — М.: РАН, 2002.

Отрывок, характеризующий Доргонь

Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.