Доржжавын Лувсаншарав

Доржжавын Лувсаншарав
Секретарь ЦК МНРП
30 июня 1933 — 5 октября 1934
Предшественник:	Жамбын Лумбэ
Преемник:	Хас-Очирын Лувсандорж
Рождение:	1900(1900) Их-Уул, аймак Хувсгел, Монголия
Смерть:	27 июля 1941(1941-07-27) Расстрельный полигон "Коммунарка", Москва, , РСФСР, СССР
Партия:	МНРП

Это имя — монгольское; «Доржжавын» — отчество, а не фамилия; личное имя этого человека — «Лувсаншарав».

Доржжавын Лувсаншарав (1900 — 27 июля 1941) — секретарь ЦК Монгольской народно-революционной партии (МНРП) с 1932 по 1937 год, генеральный секретарь ЦК МНРП с 1933 по 1934 год. Он был из основных организаторов ожесточенных политических репрессий в Монголии. Начиная с 1937 по 1939 год, Лувсаншарав руководил и контролировал аресты, пытки и казни более 25 тысяч «врагов революции». Он сыграл важную роль в организации политических репрессий против премьер-министров Пэлжидийн Гэндэна и Анандын Амара. В конце концов он сам стал жертвой политической чистки. Он был арестован по обвинению в контрреволюции в 1939 году и казнен в Москве в 1941 году.

Биография

Молодость и карьера

Лувсаншарав родился в 1900 году в аймаке Дзасагту-хана (ныне Их-Уул сомон аймака Хувсгул). В возрасте 10 лет он был отправлен в Мурэнский монастырь, чтобы стать ламой, но бежал оттуда в 1921 году. В 1925 году вступил в МНРП, вначале возглавив местную ячейку МНРП, в 1927 году поступил в партийную школу в Улан-Баторе, где он проявил себя в борьбе с «правым уклоном» среди слушателей. После учёбы в 1928—1929 гг. в Коммунистическом университете трудящихся Востока имени И. В. Сталина в Москве, он вернулся в Монголию, чтобы возглавить аймачный комитет МНРП в Хан-Тайшир-Ууле (ныне аймак Завхан).

Один из нескольких «новых левых», выдвинувшихся во время VIII съезда партии в 1930 году, Лувсаншарав вначале возглавил отдел Президиума ЦК МНРП, а затем стал членом Президиума и заместителем секретаря ЦК до тех пор, пока он не был избран одним из трёх равноправных секретарей ЦК в июне 1932 г. (Эту должность он будет занимать до 1937). С 30 июня 1933 года по 5 октября 1934 года он занимал пост первого секретаря ЦК.

Политические репрессии в Монголии

Изгнание Гэндэна, 1936 год

Лувсаншарав был ярым противником премьер-министра Пэлжидийн Гэндэна, открыто критикуя многие его решения, он постоянно искал возможность, чтобы подорвать его влияние. Гэндэн противопоставил себя Сталину во время их встречи в Москве, отказавшись преследовать буддийскую церковь во Монголии. Он публично назвал Сталина «русским царём» и даже выбил трубку у Сталина изо рта во время приёма в посольстве Монголии. Этой возможностью воспользовался Лувсаншарав, начав резко критиковать действия премьер-министра в ЦК МНРП. В течение четырех месяцев Гэндэн был лишен всех государственных постов и отправлен в СССР «для лечения». Он был арестован и казнен через год за контрреволюционную деятельность и шпионаж в пользу Японии.

Чрезвычайная комиссия, 1937—1939 годы

В 1937 Лувсаншарав провёл пять месяцев на политическом и организационном обучении в Москве. Целью обучения была подготовка Лувсаншарава для управления чистками, которые Сталин планировал начать в Монголии. 2 октября 1937 года он был назначен одним из трёх членов (вместе с министром внутренних дел Хорлогийн Чойбалсаном и министром юстиции Г.Церендоржем) Комиссии по внеочередной чистке или тройки, которая руководила и контролировала аресты, расследования и показательные процессы, связанные с «ламами, шпионажем и контрреволюцией». На первом показательном процессе 18 октября 1939 г. в Центральном театре, тринадцать из четырнадцати обвиняемых были приговорены тройкой к смертной казни.

С октября 1937 по апрель 1939 года тройка Лувсаншарава расследовала 25 785 дел и осудила 20099 лиц, в том числе более 16 тысяч лам. Из высшего руководства партии были казнены 25 человек, из военного руководства — 187 человек, из 51 члена ЦК МНРП были казнены 36 человек. Хотя Лувсаншарава описывают, как «незаметного человека, который редко привлекал внимание, труса с латентными садистскими наклонностями», он стал известен как опытный «извлекатель признаний».

Изгнание Амара, 1939 год

К началу 1939 года Сталин стремился устранить популярного премьер-министра Анадын Амара, в частности, для того, чтобы расчистить путь Чойбалсана на должность премьер-министра. На встречах с советским руководством в Москве Чойбалсану было поручено обязать Лувсаншарава начать пропагандистскую кампанию против Амара. Лувсаншарав осудил Амара на расширенном заседании ЦК МНРП 6 марта 1939 года. После того как Чойбалсан поддержал обвинения, мнения внутри ЦК быстро повернулись против Амара. Он был арестован прямо во время заседания и доставлен в Москву, где 10 июля 1941 года его приговорили к смертной казни.

Конец чистки

Так как внутренняя оппозиция в основном была подавлена, а на восточных границах Монголии возросла угроза японской военной экспансии, Сталин приказал Чойбалсану положить чисткам конец. 20 апреля 1939 г., во время специальной конференции в МВД, и Чойбалсан и Лувсаншарав пролили фальшивые слезы сожаления о том, что чересчур усердные сотрудники МВД и ренегаты среди советских советников были привлечены для проведения чистки. Официально вина пала на заместителя министра внутренних дел Насантогтоха и советского советника Кичикова.

Арест и смерть

Летом 1939 года большинство «приспешников» Лувсаншарава по проведению чисток, в том числе Насантогтох, Баясгалан, Дашцевег и Лувсандорж, были арестованы и отправлены в Москву в рамках операции по ликвидации свидетелей репрессий. 9 июля 1939 года Лувсаншарав был арестован сотрудниками Министерства внутренних дел. Обвиненный в контрреволюции, Лувсаншарав был доставлен в Москву, где его содержали в той же тюрьме, что и бывшего премьер-министра Амара. 5 июля 1941 года Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в участии в контрреволюционной националистической организации он был признан виновным и 27 июля 1941 года расстрелян на полигоне «Коммунарка» под Москвой, в один день с Анандын Амаром, Дансранбилэгийн Догсомом и Золбингийн Шижээ, расстрелянными там же.

Адреса

Последний адрес: Улан-Батор, правительственная дача.

Реабилитация

Несмотря на активную роль Лувсаншарава в проведении политических репрессий (монгольский историк Баадар считает, что советское партийное руководство видели в Лувсаншараве потенциальную замену Чойбалсану, если последний окажется не в состоянии выполнять приказы Москвы по политическим репрессиям), тем не менее он специальной комиссией, созданной при Президиуме Великого Народного Хурала для расследования политических репрессий 1930-х и 1940-х годов, рассматривался как жертва и был реабилитирован в 1962 году.

Отрывок, характеризующий Доржжавын Лувсаншарав

Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.