Дорлиак, Нина Львовна

Нина Дорлиак
Основная информация
Полное имя	Нина Львовна Дорлиак
Дата рождения	24 июня (7 июля) 1908(1908-07-07)
Место рождения	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти	17 мая 1998(1998-05-17) (89 лет)
Место смерти	Москва, Россия
Страна	Российская империя Российская империя СССР СССР Россия Россия
Профессии	камерная певица, оперная певица, педагог
Певческий голос	сопрано
Награды

Ни́на Льво́вна Дорлиа́к (24 июня (7 июля) 1908, Санкт-Петербург — 17 мая 1998, Москва) — российская советская камерная и оперная певица (сопрано), педагог. Народная артистка СССР (1990).

Биография

Нина Дорлиак родилась в Санкт-Петербурге, в семье с французскими, английскими и немецкими корнями.

В детстве учились в немецкой гимназии св. Петра (Петришуле) в Санкт-Петербурге. Первоначальное музыкальное образование получила у своей матери К. Н. Дорлиак. В 1932 году окончила Московскую консерваторию по классу К. Н. Дорлиак. В 1935 году окончила аспирантуру консерватории также под руководством матери.

В 1933—1935 годах пела в оперной студии Московской консерватории партии Мими («Богема» Дж. Пуччини), Сюзанны и Керубино («Свадьба Фигаро» В. Моцарта).

С 1935 года выступала в концертах, в том числе в ансамбле с С. Т. Рихтером (с 1943), который впоследствии стал её мужем. В 30—40-е годы с певицей выступали пианисты-солисты К. Н. Игумнов, А. Б. Гольденвейзер, М. В. Юдина, М. И. Гринберг. Не раз пела в концертах органиста А. Ф. Гедике. В концертный репертуар входили романсы и забытые оперные арии русских и западно-европейских композиторов, вокальная лирика советских авторов (часто была первой исполнительницей). Впервые исполнила ряд камерных произведений С. С. Прокофьева и Д. Д. Шостаковича (вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии» (1948—1955)).

Гастролировала за рубежом: Чехословакия, Китай, Венгрия, Болгария, Румыния.

В 1961 году оставила сцену.

С 1935 года вела педагогическую работу в Московской консерватории (с 1947 года — профессор). Среди её учеников — Т. Ф. Тугаринова, Г. А. Писаренко, А. Е. Ильина, А. Ф. Гай, В. И. Зарубин, Е. П. Брылева, Р. Г. Кадиров, Э. С. Курмангалиев, А. А. Науменко, Н. И. Бурнашева, М. А. Суханкина, Я. Иванилова, Е. Кичигина, О. Усов, А. Соболева, Т. Черкасова, [en.wikipedia.org/wiki/Alla_Ablaberdyeva А. Аблабердыева] и другие известные певцы.

Квартиру Рихтеров в Москве на Большой Бронной улице в доме 2/6 певица завещала Государственному музею изобразительных искусств им. Пушкина.

Скончалась 17 мая 1998 года в Москве, не пережив мужа и на год. Похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с матерью и братом.

Семья

• Отец — Лев Фабианович Дорлиак (1875—1914), финансист, на протяжении долгих лет был личным секретарём министра финансов В. Н. Коковцова.
• Мать — Ксения Николаевна Дорлиак (урожд. Фелейзен) (1881/1882—1945), фрейлина двора Марии Фёдоровны, впоследствии советская оперная артистка (меццо-сопрано), вокальный педагог и музыкально-общественный деятель. Доктор искусствоведения (1941). Заслуженный деятель искусств РСФСР (1944). После смерти мужа оставила сцену.
• Муж — Святослав Теофилович Рихтер (1915—1997), пианист. Народный артист СССР (1961). Aвтор и кинокритик Инга Каретникова в своих мемуарах указывает на то, что данный брак имел фиктивный характер.
• Брат — Дмитрий Львович Дорлиак (1912—1938), актёр
• Племянник — Дмитрий Дмитриевич Дорлиак (род. 1937), актёр. После смерти отца с годовалого возраста воспитывался Ниной Львовной. В настоящее время живет во Франции.

Награды и звания

• Заслуженный деятель искусств РСФСР (1944)
• Заслуженная артистка РСФСР (1946)
• Народный артист РСФСР (1974)
• Народный артист СССР (1990)
• Орден Трудового Красного Знамени (1966)

Память

• В январе 1999 года в Москве на Большой Бронной улице в доме 2/6 состоялось открытие Мемориальной квартиры Святослава Рихтера — отдела Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина, где есть рабочий кабинет Нины Львовны Дорлиак.

Ссылки

• [www.sviatoslavrichter.ru Сайт Святослава Рихтера]

Отрывок, характеризующий Дорлиак, Нина Львовна

– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.