Доротеенштадт

Доротеенштадт (нем. Dorotheenstadt) — исторический квартал в центре Берлина, относится к административному району Митте. Известен расположенными в нём Бранденбургскими воротами, Парижской площадью и бульваром Унтер-ден-Линден.

Границы Доротеенштадт образуют Большой Тиргартен на западе, река Шпрее — на севере, канал Купферграбен — на северо-востоке, улицы Хинтер-дем-Гисхаус (нем. Hinter dem Gießhaus) и Обервальштрассе (нем. Oberwallstraße) на востоке и Беренштрассе (нем. Behrenstraße) — на юге.

В 1670 году Великий курфюрст Фридрих Вильгельм I подарил своей второй супруге Доротее Софии Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургской усадьбу Тиргартен в Кёльне, расположенное между берлинской крепостной стеной и Большим Тиргартеном. В соответствии с планом застройки квартала улицы в новом городе прокладывались строго перпендикулярно друг другу. В 1674 году новое поселение получило городские привилегии и в 1681 году в честь курфюрстины Доротеи получило название Доротеенштадт. В 1710 году Доротеенштадт вместе с другими самостоятельными городами Берлин, Кёльн, Фридрихсвердер и Фридрихштадт был объединён в «главную королевскую резиденцию» Берлин. Со строительством в Берлине городской железной дороги наряду с аристократическим Унтер-ден-Линден к 1880 году другим оживлённым местом в Доротеенштадт становится вокзал Фридрихштрассе. Численность населения Доротеенштадт составляла на 1867 год 20 144 человека, а в 1910 году — 11 558. В 1920 году в ходе формирования Большого Берлина Доротеенштадт вошёл в состав нового городского округа Митте. Во времена ГДР в Доротеенштадт были восстановлены многие исторические здания, разрушенные во время Второй мировой войны, в частности: здание Берлинского университета имени Гумбольдта, Государственной оперы и Старой библиотеки. После объединения Германии началась застройка территории вокруг Парижской площади.

Достопримечательности Доротеенштадта

• Парижская площадь
  • Бранденбургские ворота
  • посольство США
  • Берлинская академия искусств
  • посольство Франции
• улица Вильгельмштрассе
  • Маршальский мост (нем. Marschallbrücke)
  • Дом Якоба Кайзера
  • посольство Великобритании
• Унтер-ден-Линден
  • посольство РФ
  • музыкальный театр «Комише опер»
  • главное здание Берлинского университета имени Гумбольдта, бывший дворец принца Генриха
  • Берлинская государственная библиотека
  • Старая библиотека
  • Бебельплац
  • Берлинская государственная опера
  • конная статуя Фридриха Великого
  • Нойе-Вахе
  • Дворец Принцесс
• Фридрихштрассе
  • мост Вайдендаммер-брюкке
  • Адмиральский дворец
  • вокзал Фридрихштрассе

Отрывок, характеризующий Доротеенштадт

Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.