Дорофей (Маммелис)

Митрополит Дорофей Μητροπολίτης Δωρόθεος
Митрополит Прусский
25 октября 1908 — 6 марта 1921
Церковь:	Константинопольский патриархат
Предшественник:	Нафанаил (Папаникас)
Преемник:	Константин (Арабоглус)
Митрополит Никопольский и Превезский
8 сентября 1901 — 25 октября 1908
Предшественник:	Косма (Евморфопулос)
Преемник:	Нафанаил (Папаникас)
Митрополит Гревенский
7 декабря 1896 — 1901
Предшественник:	Климент Гревенский
Преемник:	Агафангел (Константинидис)
Епископ Галлипольский
10 марта 1892 — 7 декабря 1896
Предшественник:	Фотий (Вуюкас)
Преемник:	Иероним (Горгиас)
Рождение:	1861(1861) Сийя, Османская империя
Смерть:	6 марта 1921(1921-03-06) Лондон, Великобритания
Похоронен:	монастырь Живоносного Источника

Митрополи́т Дорофе́й Мамме́лис (греч. Μητροπολίτης Δωρόθεος Μαμμέλης; 1861, Сийя, Османская империя — 6 марта 1921, Лондон, Англия) — епископ Константинопольской православной церкви; митрополит Прусский (с октября 1908 года), с 1918 года по 1921 был Местоблюстителем Константинопольского Патриаршего престола.

Биография

Родился в 1861 году в селе Сийи (ныне Кумьяка, Турция) в Малой Азии.

По рекомендации Митрополита Халкидонского Каллиника поступил в Богословскую школу на Халки, которую окончил в 1883 году.

После завершения образования был назначен директором общественной школы Хрисокераму.

В 1892 году, по рекомендации митрополита Ираклийского Германа (Кабакопулоса), впоследствии Константинопольского Патриарх, единогласно избран Синодом Великой Церкви епископом Каллиопольским и Мадитским.

7 декабря 1895 года возведён в сан митрополита Гревенского.

В 1899 году, в патриаршество Константина V, был введён в состав Священного Синода; участвовал в повторном избрании Патриарха Иоакима III в 1901 году.

18 сентября 1901 года переведён на Никопольско-Превезскую кафедру; 25 октября 1908 года переведён на кафедру города Прусы.

В 1912 году назначен председателем Смешанного Совета.

Под его влиянием 12 октября 1918 года принёс отречение от Патриаршего престола Патриарх Герман V — ввиду народных волнений и недовольства им. С перевесом в 1 голос был избран Местоблюстителем и оставался в таком статусе до своей смерти, что составило самый длительный со времени падения Константинополя период вдовства Константинопольской кафедры. Основная причина неизбрания патриарха состояла в опасениях Греческого правительства Элефтериоса Венизелоса, что новый патриарх мог занять проосманскую позицию и помешать его планам расширения границ Греции за счёт малоазийских территорий распадавшейся в результате поражения в войне и внутреннего кризиса Оттоманской империи.

21 января 1919 года, находясь под защитой расположенного в Константинополе греко-иритского полка, митрополит Дорофей отменил преподавание турецкого языка в греческих школах города. 16 марта в храмах Константинополя была обнародована прокламация об «Объединении с Грецией», после чего Патриархия и местные греки, в надежде на поддержку английских войск, отказались признавать султанское правительство.

После смещения Венизелоса же прихода к власти в Греции нового правительства 1 ноября 1920 года, Афины выразили желание возвратить на престол Германа V, что не нашло поддержки в Синоде Константинопольского Патриархата.

Скончался 6 марта 1921 года в Лондоне вследствие заболевания дыхательных путей, где находился как участник Лондонской мирной конференции 21 февраля — 18 марта 1921 года (пыталась примирить Османское правительство с Великим национальным собранием в Анкаре для спасения Севрского договора).

Отпет в Патриаршем храме в Константинополе; похоронен в монастыре иконы «Живоносный источник» в Балыклы.

Неопределённость с замещением Патриаршей кафедры продолжалась и по смерти Дорофея, при его преемнике митрополите Кесарийском Николае (Сакопулосе), и завершилась 25 ноября 1921 года избранием константинопольским патриархом Архиепископа Афинского и всея Эллады Мелетия (Метаксакиса).

Экуменическая и иная деятельность

Был первым руководителем Константинопольского патриархата, активно и конструктивно развивавшим связи с инославными организациями (кроме римо-католиков). Целью подобной деятельности было получение поддержку всех нетурецких сил в регионе в условиях войны между греками и турками.

В январе 1919 году в Константинополе была проведена греко-армянская конференция, с целью координирования деятельности этих двух групп населения в городе.

В январе 1920 года было издано «Окружное послание Константинопольской Церкви всем христианским Церквам» с предложением организовать Лигу Церквей, аналогичную созданной в то время Лиге Наций. Патриархат положительно откликнулся на инициативу Епископальной Церкви о проведении Всемирного христианского конгресса в рамках движения «Вера и устройство»; в 1920 году Патриархат впервые направил делегацию на VI Ламбетскую конференцию в Лондон.

По пути в Париж на международную мирную конференцию в январе 1919 года о судьбе Османской империи, посетил в Риме собор святого Петра, но уклонился от встречи с Римским папой.

На международных конференциях призывал к уничтожению Османской империи; Патриархия при нём перестала признавать султанское правительство и по гражданским делам обращалась к оккупационным властям.

В конце ноября 1920 года, по поручению Временного Высшего Церковного Управления на Юго-Востоке России, с ним вели переговоры о церковно-правовом статусе русских архиереев и беженцев на территории юрисдикции Константинопольского Патриархата архиепископ Анастасий (Грибановский) и епископ Вениамин (Федченков); Синодальной Грамотой от 2 декабря 1920 года Патриархия признала за оказавшейся на её территории частью Русской Церкви право ограниченного внутреннего самоуправления (см. статью Русская православная церковь заграницей).

Литература

• Православная энциклопедия. Т. XVI, стр. 24—25.
• [asiaminor.ehw.gr/Forms/fLemmaBody.aspx?lemmaid=4149 Δωρόθεος Προύσης]

Отрывок, характеризующий Дорофей (Маммелис)

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.