Дорси, Томми

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Томми Дорси
Tommy Dorsey

Томми Дорси в фильме «The Fabulous Dorseys»
Основная информация
Имя при рождении

Томас Фрэнсис Дорси
Thomas Francis Dorsey

Дата рождения

19 ноября 1905(1905-11-19)

Место рождения

Шенандоа, Пенсильвания

Дата смерти

26 ноября 1956(1956-11-26) (51 год)

Место смерти

Гринвич, Коннектикут

Годы активности

1923-1956

Страна

США США

Профессии

исполнитель
композитор

Инструменты

тромбон

Жанры

джаз

Сотрудничество

Джимми Дорси

Томми Дорси (англ. Tommy Dorsey; 19 ноября 1905, Шенандоа — 26 ноября 1956, Гринвич) ― американский джазовый тромбонист, композитор и руководитель биг-бэнда.

Томас Фрэнсис «Томми» Дорси-младший (Thomas Francis «Tommy» Dorsey, Jr.) родился 19 ноября 1905 года в Шенандоа, штат Пенсильвания и был вторым из четырех детей Томаса Фрэнсиса Дорси-старшего и Терезы (урожденной Лэнгтон) Дорси. Он и его старший брат Джимми позднее станут известными как «Dorsey Brothers». В семье также были младшие дети — Мария и Эдвард (умер молодым).

В возрасте 15 лет Джимми был рекомендован Томми в качестве замены для Раса Моргана в местный ансамбль 1920-х годов «The Scranton Sirens». Позже Томми и Джимми работали в нескольких оркестрах, которыми руководили Таль Генри, Руди Вэлли, Винсент Лопес, Натаниэль Шилкрет. С этими составами Томми Дорси добился определённой популярности в кругах любителей джазовой музыки. Он приобрел также опыт работы в самом знаменитом эстрадном коллективе той поры, оркестре Пола Уайтмена, исполнявшем джазовую, симфоджазовую и танцевальную музыку. Дорси выдвинулся в число ведущих солистов этого ансамбля.

В 1929 году Дорси впервые записывает со своим братом кларнетистом и саксофонистом Джимми Дорси свой первый хит «Coquette» для студии записи Okeh: на этикетке пластинки оба значатся руководителями биг-бэнда. Это был студийный состав, окончательно сформировавшийся к 1934 году как концертный и гастролирующий на регулярной основе свинговый оркестр, один из первых в своем роде. Создать постоянный коллектив помог Гленн Миллер, который стал также первым музыкальным руководителем оркестра. Однако уже на следующий год, в результате разногласий между братьями, коллектив прекратил существование.

Трения и растущая раздражительность, царившие в отношениях Томми и Джимми, подтолкнула младшего брата к уходу из биг-бэнда. Резкий по характеру Томми являлся фактическим лидером оркестра, а Джимми, менее взрывной, был вынужден подчиняться его представлениям о темпо-ритмических и прочих музыкальных вопросах. На одном из выступлений Джимми не вытерпел: «Не слишком ли быстровато ты считаешь этот такт?» — сказал он брату. Ничего не ответив и забрав свой тромбон, Томми удалился со сцены. Братья не разговаривали и не общались 11 лет.

Джимми остался работать с прежним коллективом, а Томми собрал в 1935 г. новый состав, который получил известность сразу же после заключения контракта с RCA Victor. Уже первые из четырех хитов — «On Treasure Island» и «Every Little Moment» продемонстировали стремление Дорси к исполнению «горячего» джаза. По национальному радио транслировались выступления биг-бэнда: в 1936 году из Далласа, а затем из Лос-Анджелеса. В 1937 году Томми Дорси и его коллектив пригласили на радио-шоу комика Джека Перла. Большую популярность Дорси принесла запись свинговой версии «Песни индийского гостя» Н.Римского-Корсакова из оперы «Садко». В составе оркестра Томми Дорси начали свою карьеру многие музыканты-инструменталисты и вокалисты, впоследствии ставшие известными, например, барабанщик Бадди Рич, перешедший к Дорси в 1939 году от Арти Шоу, после того как Шоу на время отказался от собственного биг-бэнда. Тот факт, что Томми сформировал свой коллектив из остатков оркестра Джо Хеймса и постоянная его готовность предложить работу понравившемуся исполнителю или аранжировщику, дали повод критикам Дорси, обвинять Томми в практике переманивания талантливых джазменов из других ансамблей. На самом деле, если он, перфекционист по натуре, восхищался тем или иным исполнителем, то стремился подписать с этим музыкантом контракт. Кроме того, Дорси был человеком настроения, что сказывалось на процессе приема в оркестр и увольнения из коллектива.

Достигнув большого коммерческого успеха с собственным биг-бэндом, Дорси начал делать бизнес в музыкальной индустрии. Он одолжил Гленну Миллеру деньги, когда тот собирал свой новый оркестр в 1938 году. Томми рассматривал этот кредит как инвестицию, дающую ему в будущем право на постоянный процент от доходов Миллера. Миллер долг вернул, но на кабальные условия был не согласен. Рассердившийся Дорси даже спонсировал новый оркестр во главе с Бобом Честером, который намеренно копировал стиль и звучание биг-бэнда Миллера.

В середине 1940-х годов Томми принадлежали два музыкальных издательства — Sun и Embassy. В пику владельцам нового дансинга The Hollywood Palladium в Лос-Анджелесе, он открыл в 1944 году конкурирующий боллрум The Casino Gardens. Дорси также владел в течение короткого времени журналом под названием The Bandstand (Эстрада).

В 1940 году Томми Дорси нанял начинающего певца Фрэнка Синатру из оркестра Гарри Джеймса. За два года Синатра сделал восемьдесят записей с оркестром Дорси, в том числе «In The Blue of Evening» и «This Love of Mine». Именно тогда он достиг своего первого большого успеха как вокалист и позже утверждал, что узнал, как контролировать дыхание, наблюдая за игрой Дорси на тромбоне. В свою очередь, Дорси говорил, что стиль его тромбона находился под сильным влиянием Джека Тигардена.

В разные годы у Дорси работали талантливые аранжировщики: С. Оливер, А. Стордал, Н. Риддл, П. Уэстон, Б. Финеган. 1939 году Томми пригласил Сая Оливера, ранее сотрудничавшего с оркестром Джимми Лансфорда. Среди вечнозеленых хитов Сая Оливера, записанных оркестром Томми Дорси, стали аранжировки джазового стандарта «On The Sunny Side of the Street» и быстрой пьесы «T.D.'s Boogie Woogie». Оливер также сочинил две инструментальные композиции, ставшие визитными карточками коллектива — «Ну, Git It» и «Opus One». Аксель Стордал специализировался на балладах и вскоре выступил в качестве дирижера первой сольной программы Синатры. Тромбонист Нельсон Риддл станет аранжировщиком и дирижером Синатры в 1950-х. Билл Финеган, работавший с орестром Гленна Миллера, сотрудничал с Дорси восемь лет после ухода Миллера на фронт в 1942 году.

К середине 1940-х гг. Томми Дорси завоевал огромный авторитет как бэндлидер и музыкант, он активно работал на радио, по несколько раз в неделю выступая в эфире NBC и других крупных радиостанций. Как приглашенный солист Дорси записывался с джаз-оркестром Дюка Эллингтона и филармоническим оркестром под управлением Леопольда Стоковского. Композитор Натаниэль Шилькрет посвятил Дорси свой «Концерт для тромбона».

Дорси зарекомендовал себя блестящим солистом, особенно покорявшим при исполнении баллад в высоком регистре. Биг-бэнд под его управлением дал целый ряд выдающихся образцов стиля свинг, но пользовался успехом и у широкого круга любителей танцевальной музыки, и у джазовых музыкантов, работавших в других стилях. Так, с ним состоялось одно из первых телевизионных выступлений Элвиса Пресли, а Чарли Паркер был большим поклонником коллектива. В 1947 году о братьях Дорси был снят фильм «The Fabulous Dorseys», а в 1953 году, вновь объединившись, Томми и Джимми Дорси отправились в концертное турне по городам США и записали ряд радио- и телепередач. В 1956 году Томми Дорси скончался в результате несчастного случая, задохнувшись во сне.

Оркестр Тома Дорси существует до сих пор. После его смерти оркестром руководил Джимми Дорси, затем Ли Касл, Урби Грин, Уоррен Ковингтон, Сэм Донахью и Бадди Морроу.



См. также

Напишите отзыв о статье "Дорси, Томми"

Ссылки

  • [www.museum.tv/rhofsection.php?page=194 Tommy Dorsey] at the National Radio Hall of Fame  (англ.)
  • [sevjazz.info/index.php?option=com_content&view=article&id=635:2012-11-19-14-52-28&catid=48:jazz-stars Звёзды джаза. Дорси Томми]

Отрывок, характеризующий Дорси, Томми

– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.