Достоевский (телесериал)

Достоевский
Жанр	драма, фильм-биография
В ролях	Евгений Миронов Чулпан Хаматова Алла Юганова Ольга Смирнова
Композитор	Алексей Айги
Страна	Россия Россия
Количество серий	8
Производство
Продюсер	Сергей Мелькумов Сергей Шумаков Наталья Горина
Режиссёр	Владимир Хотиненко
Оператор	Илья Дёмин
Сценарист	Эдуард Володарский
Трансляция
Телеканал	Россия 1
На экранах	с 22 мая 2011 года по 26 мая 2011 год
[www.rutv.ru/tvpreg.html?id=151740&cid=42&d=0 Страница сериала на сайте канала «Россия 1»]

«Достое́вский» — минисериал режиссёра Владимира Хотиненко по сценарию Эдуарда Володарского о русском писателе Фёдоре Михайловиче Достоевском.

Художник-постановщик — Владимир Донсков. Премьера фильма должна была состояться в октябре 2011 года, к 190-летию писателя на телеканале «Россия 1», однако показ начался на полгода раньше — 22 мая.

Портрет работы Василия Перова был принят за образец внешности Достоевского в зрелости (лоб Миронова выбрили).

Сюжет

Сериал рассказывает о жизни Фёдора Михайловича Достоевского. Приоткрывая кулису его личной жизни, картина захватывает период с того момента, когда Достоевский был приговорён к смертной казни за участие в кружке петрашевцев, до времён создания «Братьев Карамазовых». Трагичная, уникальная судьба, полная тяжелейших испытаний и невероятного накала чувств. Ссылка в Сибирь, долгие годы в изоляции, затем заграница, любовь к Аполлинарии Сусловой, смерть жены. Постоянные долги, борьба с собственными страстями, дружба и вражда с талантливыми писателями — Некрасовым, Тургеневым. И творчество, итогом которого стали всемирно известные произведения.

Критика

Сцена инсценировки казни петрашевцев в первой серии фильма в целом исторически достоверна, но сценарист, вопреки исторической правде, поместил Достоевского в первую тройку обречённых. На самом деле Достоевский наблюдал за происходящим с эшафота, занимая место во второй тройке приговорённых к расстрелу. Но авторы обошли стороной и процедуру гражданской казни, когда над головами приговоренных преломили шпаги, что было равносильно позорной для дворян казни через повешение.

Образ Аполлинарии Сусловой построен сценаристом на основе крайне тенденциозных воспоминаний дочери писателя — Любови Фёдоровны Достоевской: «Полина N. приехала из провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы она могла удобно жить в Петербурге. Аккуратно каждую осень она записывалась в университет, как студентка, но слушала никогда лекции и не сдавала экзаменов. Она усердно посещала литературные чтения, кокетничала со студентами, посещала их на дому, мешала молодым людям работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла их подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, маршировала во главе студентов, носила красный флаг, пела «Марсельезу», ругала казаков и обращалась с ними вызывающе, била полицейских лошадей, была с своей стороны бита полицейскими, проводила ночь в арестантской, и по возвращении в университет ее торжественно вносили на руках, как жертву „ненавистного царизма“».

В результате некритического отношения к этому тексту в фильм оказалась привнесена хронологическая ошибка. Аполлинария Суслова вообще не могла быть студенткой: в 1860-х годах в России попросту не существовало высшего женского образования. Женщины могли появляться на лекциях только в качестве вольнослушательниц, причём университетское начальство смотрело на это неодобрительно, а о претензии на допуск к экзаменам не могло быть и речи (см. историю Высших женских курсов).

Президент Российского общества Достоевского, доктор филологических наук Борис Тихомиров, привлечённый в качестве эксперта ещё до начала съёмок фильма, написал резко отрицательное заключение по сценарию Эдуарда Володарского и поставил категорическое условие, чтобы его имени ни в коем случае не было в титрах. Между тем, по словам эксперта, Владимир Хотиненко «буквально вычистил Авгиевы конюшни», переводя литературную основу Володарского в режиссёрский сценарий.

«В сценарии оказалось столько вранья, путаницы, нелепостей и откровенного невежества (как по части биографии Достоевского, так и вообще отечественной истории), что возникало впечатление (конечно же, речь идет только о моем субъективном впечатлении), что его писал не маститый сценарист Эдуард Володарский, а литературные „рабы“, и что мэтр не удосужился даже пройтись по их работе „рукою мастера“».

Владимир Хотиненко не только выбросил из сценария наиболее одиозные эпизоды, но и «придумал и ввёл в фильм целый ряд весьма выразительных сцен».

Достоевист Людмила Сараскина при беседе с Владимиром Хотиненко в информационной программе «Наблюдатель» на телеканале «Культура» (эфир 10 ноября 2011 года) заявила, что режиссёр и сценарист в своём стремлении создать фильм «на потребу» значительно исказили образ Достоевского, не остановившись и перед явной клеветой. Особое негодование Л. И. Сараскиной вызвало обвинение Достоевского в педофилии, вложенное создателями фильма в уста И. С. Тургенева. В данном случае сценарист использовал грязную сплетню, пущенную в ход врагами Достоевского уже после его смерти (причём исторический Тургенев не имел к распространению этой сплетни никакого отношения). Автором клеветы выступил Н. Н. Страхов в письме Л. Н. Толстому от 28 ноября 1883 года. Ложь была опровергнута вдовой писателя А. Г. Достоевской.

По словам Игоря Волгина, прозвучавшим в том же телеэфире, главный герой созданного Владимиром Хотиненко сериала — «даже близко не Достоевский».

В ролях

• Евгений Миронов — Фёдор Михайлович Достоевский
• Чулпан Хаматова — Мария Дмитриевна Исаева, первая жена Достоевского
• Алла Юганова — Анна Григорьевна Сниткина, вторая жена Достоевского
• Ольга Смирнова — Аполлинария Суслова
• Дарья Мороз — Сашенька Шуберт, актриса
• Александр Домогаров — Александр Исаев
• Валентина Талызина — Александра Фёдоровна Куманина, тётя Достоевского
• Юрий Степанов — офицер на каторге
• Катерина Васильева — Авдотья Панаева
• Евгения Бордзиловская — фрау Марта, сиделка и воспитательница дочери Ф. М. Достоевского
• Дмитрий Певцов — Степан Яновский
• Ирина Розанова — Лизавета Фёдоровна Корвин-Круковская
• Елизавета Арзамасова — Софья Корвин-Круковская, младшая дочь Лизаветы Фёдоровны (будущий математик Софья Ковалевская)
• Екатерина Вилкова — Анна Васильевна Корвин-Круковская, старшая дочь Лизаветы Фёдоровны (будущая революционерка Анна Жаклар)
• Владимир Зайцев — генерал Василий Васильевич Корвин-Круковский
• Мари Буренкова — Калашница
• Максим Виноградов — молодой Достоевский
• Владимир Симонов — писатель Иван Тургенев
• Александр Петров — художник Василий Перов
• Валерий Кухарешин — поэт Николай Алексеевич Некрасов
• Сергей Тарамаев — Михаил Достоевский, брат Фёдора
• Кирилл Жандаров — эпизод
• Александр Мичков — племянник Достоевского
• Наталья Николаева — Катерина
• Надежда Толубеева — эпизод
• Даниил Зандберг — Владимир Соловьёв
• Саид Дашук-Нигматулин — Чокан Валиханов
• Егор Перегудов — Николай Страхов
• Арам Караханян — Каган, заключённый в остроге
• Александр Самойленко — Газин, заключённый в остроге
• Данила Старокожев — Паша (в детстве), сын Марии Исаевой от первого брака
• Наталья Верова — монашка
• Александр Калько — официант в вагоне поезда
• Егор Корешков — Григорович
• Владимир Кочуров — эпизод
• Мария Кунах — эпизод
• Дмитрий Лунёв — эпизод
• Александр Николаенко — купец
• Александр Ноткин — эпизод
• Жанна Петрунина — служанка
• Максим Терлецкий — эпизод
• Леонтьев, Авангард Николаевич — немецкий кредитор
• Рустам Абдрашитов — майданщик
• Алексей Морозов — студент-террорист
• Андрей Щукин — хозяин гостиницы в Баден-Бадене
• Степан Морозов — Вергунов
• Роман Мадянов — издатель Ф. Т. Стелловский
• Павел Баршак — барон Александр Егорович Врангель, прокурор Семипалатинской области
• Алексей Зеленский — Григорий Иванович Базилевич, семипалатинский полицмейстер
• Владимир Хотиненко — кредитор

Награды

В 2012 году фильм получил премию «Золотой орёл» за лучший мини-сериал.

Отрывок, характеризующий Достоевский (телесериал)

– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.