Культура Древней Греции

Культура Древней Греции — это совокупность достижений в области материальной культуры греческого рабовладельческого общества в период его образования, расцвета и упадка. Вершина её классического наследия относится ко времени Афинской демократии. В числе её главных особенностей отмечают её глубоко общественный характер.

Мифология

Страной с высокоразвитой древней культурой, сыгравшей огромную роль в становлении и развитии мировой культуры, является античная Греция, где возникновение рабовладельческого общества (и одновременно философии) относится к VII—VI вв. до н. э. и связано с распадом первобытного патриархально-родового уклада жизни, которому соответствовало мифологическое мышление.

Мифология — это форма общественного сознания, способ понимания природной и социальной действительности на ранних стадиях общественного развития. Наиболее характерная черта религиозных представлений древних греков до рабовладельческого общества (VII—VI вв. до н. э.) заключается в отражении родовых связей в форме мифа, тотемизма и культа предков. Мифологический образ человеческого мышления объективно был отражением реальной родовой общественно-экономической практики. Памятниками древнегреческой мифологии считаются «Илиада» и «Одиссея» Гомера, сочинения Гесиода «Теогония» и «Труды и дни», отражавшие образ мышления человека родового общества.

В основе мифологической культуры Древней Греции лежит материально-чувственный или одушевленно-разумный космологизм. Космос понимается здесь как абсолют, божество, но античные боги — это не что иное, как те идеи, которые воплощаются в Космосе, то есть законы природы, управляющие им. Космос выступает как абсолют (нет того, что его создало) и как произведение искусства. Представление греков о мире сводится к представлению о нём как о театральной сцене, где люди — актёры, а всё вместе (мир и люди) — порождение Космоса.

Мифология древних греков рассматривается как архетипическая основа их культуры.

Происхождение богов

Объединяющую, формообразующую роль для всей древнегреческой культуры играла мифология. Она начала складываться ещё в крито-микенский период. Древнейшими были божества, что воплощали силы природы. От союза Геи — земли и Урана — неба появились титаны, старшим был Океан, младшим — Кронос. Одна из дочерей Урана — Афродита, что родилась из пены морской возле острова Кипр, богиня любви и красоты. По мифологии Кронос решил отомстить своему отцу за то, что он заточил его братьев титанов в тартаре. Пока Уран спал, Кронос оскопил отца и стал царем всех богов. Сестра Кроноса — Афродита и ее племянники Посейдон, Аид, племянницы Гера, Деметра и Гестия — боги во главе с младшим из детей Кроноса и Реи — Зевсом в жестокой схватке с титанами одержали победу и разделили власть над миром. Анатолийская система верований о создании мира послужила основой развития восприятия героев мифов, претерпев необходимую логику повествования под пером многочисленных излогателей своего виденья: древнейшие боги как воплощения диких, непостижимых и стихийных, воплотились в титанах и гигантах, более человечные и по виду, и по поведенческой модели были провозглашены олимпийцами. Через хеттские заимствования древнейшие боги греческого пантеона тесно связаны с общеиндоевропейской системой религиозных верований, имеются параллели и в именах — так, индийский Варуна соответствует греческому Урану, и т. д.

Философия

Реальная наука для древних греков — это всегда практика, поэтому они не отличали ремесло и искусство от науки, включая в культуру все виды материальной и духовной деятельности. Ещё одной особенностью древнегреческого мировоззрения является внеличностный характер свойственного ему космологизма. В качестве абсолюта выступает сама природа, прекрасная и красиво организованная в космическом теле.

Отсюда и характерные для древнегреческого мировоззрения два подхода к трактовке возникновения и развития материальной культуры. Согласно первому (Протагор), упорядоченным развитием общественной жизни люди обязаны богам. У греков боги — человекоподобны не только по внешнему облику, но и по их поведению.

Второй подход (Демокрит) творцом культуры считает человека, который создает её, подражая природе. Таким было первоначальное понимание культуры как целенаправленное воздействие человека на природу, а также воспитание и обучение его самого. Поэтому древние греки различали в культуре два противостоящих друг другу начала: природное и нравственное.

С возникновением рабовладельческого строя происходил переход от образного мышления к понятийному. Космогония (наука, изучающая происхождение космических объектов и систем), являвшаяся тогда началом научного исследования, все чаще вступала в противоречие с мифологическим истолкованием природы.

Первыми представителями прогрессирующего отмежевания от мифологии стали сторонники ранней философской школы Древней Греции, а вместе с тем и Европы, — милетской школы, основанной Фалесом в г. Милете. Стихийно материалистический и диалектический взгляд на природу, развитый милетскими мыслителями — Фалесом (624—547 гг. до н. э.), Анаксимандром (610—548 гг. до н. э.) и Анаксименом (вторая половина IV в. до н. э.), заключается в том, что первичное всего существующего они искали в реальной действительности. Фалес видел эту первооснову или «архе» всех природных вещей в воде, из которой все происходит и в которую в конце концов все превращается. Анаксимандр объявил в качестве «архе», из чего все возникает и во что все разрешается, «апейрон», то есть «беспредельное» — нечто среднее между воздухом и водой. Третий представитель милетской школы (Анаксимен) считал основой всех явлений воздух, который, разреживаясь, переходит в огонь, а по мере сгущения — в воду и землю. Здесь впервые возникает проблема начала, которое они ищут не за пределами материальной действительности, а в ней самой.

Роль представителей милетской школы в становлении и развитии древнегреческой культуры не ограничивается областью чистой философии, а распространяется одновременно и на естественнонаучные знания. Так, Фалес определил продолжительность года в 365 дней, предсказал солнечное затмение. Анаксимандр изготовил солнечные часы, карту суши и моря. Анаксимен занимался изучением астрономии. Таким образом, их философские знания аккумулировали в себе, в определенной степени, и естественнонаучные.

В противовес материализму милетцев выступила математическая школа Пифагора (580—500 гг. до н. э.). Пифагорейцы правильно подметили, что все вещи обладают количественной характеристикой. Абсолютизировав это положение, они пришли к неверному выводу, что вещи и числа — это одно и то же, и даже объявили, что вещи подражают числам. В конце концов, пифагорейцы впали в мистику чисел, придавая им (числам) сверхъестественный религиозно-мистический характер.

Продолжателем милетской школы выступил великий диалектик античности Гераклит (544—484 гг. до н. э.). Учение Гераклита — это первый сознательный переход от чувственного воззрения на мир к понятийно-категориальному восприятию его. Введенное им понятие «логоса» как мировой закономерности — ведущая категория его философии. Сутью его сочинений является утверждение борьбы, царящей в природе и общественной жизни в виде постоянного движения, изменения и превращения друг в друга противоположностей. Гераклит по праву считается одним из основоположников диалектики. Особое место в культуре Древней Греции принадлежит софистам, наиболее известными среди которых были Протагор (490—420 гг. до н. э.) и Горгий (около 480 — около 380 гг. до н. э.). Софистов не без основания считают представителями греческого Просвещения за распространение и популяризацию знаний среди широкого круга учеников. В основе философских взглядов этой школы лежали представления об отсутствии абсолютных истин и объективных ценностей. Отсюда вывод: блага — это то, что доставляет человеку удовольствие, а зло — то, что причиняет страдания. При таком подходе основное внимание уделялось психологическим сторонам личности. Об этом свидетельствует и сформулированный Протагором исходный принцип софистов: «Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют».

Важную роль в философской культуре Древней Греции сыграла атомистическая теория Демокрита и Эпикура (наиболее развитая форма античного атомизма), которая давала последовательно материалистическую картину мира, смело утверждая, что весь мир состоит из совокупности атомов (атом — неделимый) — мельчайших неделимых частиц и пустоты, в которой движутся эти атомы. Атомы вечны, неуничтожимы и неизменны. Различные соединения атомов образуют различные вещи. Отсюда — возникновение и разрушение вещей. Мир же представляет собой бесконечное множество вечно движущихся в бесконечной пустоте атомов.

Мир, согласно Демокриту, — не хаос случайных явлений, все в нём причинно обусловлено. Впервые введя в древнегреческую философию понятие причины и развив систему материалистического детерминизма, Демокрит отрицал случайность, отождествляя её с беспричинностью.

Материалистическая линия атомистов, особенно в лице её главного представителя Демокрита, встретила ярко выраженную отрицательную реакцию со стороны идеалистов, прежде всего Платона и его школы.

В формировании философских взглядов Платона огромную роль играл его учитель Сократ (около 470—399 гг. до н. э.). По своему облику Сократ скорее был народным мудрецом, целью которого являлась борьба с абсолютным скептицизмом софистов (Протагора и Горгия). Поворотным пунктом в философии здесь стало то, что сократовское учение заключало в себе обоснование необходимости понятийного знания.

Сократ совершил поворот в древнегреческой философии от Космоса к Человеку, считая главными проблемами вопросы человеческой жизни и смерти, смысла существования, предназначения человека.

Новым в учении Сократа являлось то, что диалектику он понимал как искусство ведения такого рода беседы, диалога, при котором собеседники достигают истины, обнаруживая противоречия в рассуждениях друг друга, сталкивая противоположные мнения и преодолевая соответствующие противоречия. Этот момент диалектики был, безусловно, шагом вперед.

Основные философские положения Сократа нашли логическое продолжение в трудах Платона (427—347 гг. до н. э.), учение которого — первая в истории философии форма объективного идеализма.

Для Платона подлинное бытие принадлежит вечному миру духовных сущностей — миру идей. Материальная действительность является отражением мира идей, а не наоборот. Частичкой такого вечного является и душа человека, которая, по мнению Платона, и составляет суть человеческого существа.

С учением о человеке и душе тесно связана теория государства Платона. Его этика была ориентирована на совершенствование человеческого рода, на создание совершенного общества, а отсюда и идеального государства. Платон делил людей на три типа в зависимости от преобладающей в них части души: разумной, аффективной (эмоциональной) или вожделеющей (чувственной). Преобладание разумной части души свойственно мудрецам или философам. Они привержены правде, справедливости, умеренности во всем, и им Платоном отводилась роль правителей в идеальном государстве. Преобладание аффективной части души наделяет человека благородными страстями: храбростью, мужеством, подчинением долгу. Это — качества воинов или «стражей» безопасности государства. Люди же вожделеющего типа должны заниматься физическим трудом, обеспечивая материальную сторону жизни общества и государства. Это крестьяне и ремесленники. Общей же добродетелью для всех Платон считал «меру», а высшим из всего, что может существовать на Земле, — справедливое и совершенное государство. Поэтому у Платона человек живёт ради государства, а не государство ради человека, то есть ярко выражено господство всеобщего над индивидуальным.

С критикой платоновского объективного идеализма выступил его ученик Аристотель (384—322 гг. до н. э.). Вечные идеи Платона он считал пустыми абстракциями, которые не могут отразить сущность предметов, не могут быть причиной их возникновения и уничтожения, а также познания вообще. Аристотель критикует положение Платона о существовании идей независимо от чувственных вещей. По мнению Аристотеля, едва ли может существовать что-либо помимо единичных вещей. Он правильно указал на слабость идеалистической аргументации Платона. Однако в учении о материи и форме сам приходит к идеалистическому выводу, полагая, что Бог заключен в каждом предмете как мысль этого предмета.

В области социально-философской проблематики Аристотель, подобно Платону, признавал законность и необходимость рабовладения, изначального природного неравенства людей, а также стремление к справедливому государству с соблюдением хороших, совершенствующих человека законов; ибо человек, по мнению Аристотеля, по самой своей природе предназначен к жизни сообща, будучи общественным существом, способным только в общежитии формироваться и воспитываться как нравственная личность, обладающая такими добродетелями, как благоразумие, благожелательность, великодушие, самоограничение, храбрость, щедрость, правдивость. Венчает же все добродетели, согласно Аристотелю, справедливость. Отсюда и стремление его к справедливому государству.

С распадом империи Александра Македонского, учителем которого был Аристотель, кончается эпоха расцвета рабовладельческой античной Греции и наступает новая эпоха — эпоха эллинизма во главе с Римской империей, так называемый римский эллинизм, охватывающий период с I века до н. э. по V век н. э. Основными философскими направлениями в культуре этого периода были: стоицизм, скептицизм, эпикуреизм и неоплатонизм.

См. также

• Костюм Древней Греции

Ссылки

• Греческая философия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Бордмэн Дж. Материальная культура архаической Греции, в книге: Кембриджская история древнего мира. Т. III, ч. 3: Расширение греческого мира. М.: Ладомир, 2007.
• Куманецкий К. [www.sno.pro1.ru/lib/kumanec/index.htm История культуры Древней Греции и Рима] / Пер. с польск. В.К. Ронина. — М.: Высшая школа, 1990. — 456 с. — ISBN 5-06-001000-7.
• А.Е. Савельев. Культура Древней Греции: Учебное пособие. — М.: Высшая школа, 2008. — 464 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-06-005593-1.

Отрывок, характеризующий Культура Древней Греции

Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.