Древнегреческая кухня

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Древнегреческая кухня не отличается особыми изысками ввиду достаточно ограниченного числа выращиваемых сельскохозяйственных культур. В основе блюд лежала так называемая «Средиземноморская триада», куда входит пшеница, оливковое масло и вино. Нам известно о кухне и культуре еды в Древней Греции из литературных источников (по большей части из комедий Аристофана и цитат грамматика Афинея, жившего на рубеже II—III вв. до н. э.), а также по фрескам, памятникам вазописи и терракотовым статуэткам. Необходимо иметь в виду, что в разные периоды в различных частях греческого мира кухня заметно отличалась; существовали, разумеется и социальные различия





Еда

Дома

Греки ели четыре раза в день. Завтрак состоял из ячменного хлеба, пропитанного вином, иногда в хлеб добавляли фиги или оливки. Лёгкий второй завтрак проходил около полудня или сразу после. Обед, самый важный приём пищи в течение дня, обычно проходил с наступлением сумерек. Иногда днём ближе к вечеру проходил полдник, ещё один лёгкий приём пищи. Мужчины и женщины питались раздельно. Если дом был слишком маленький, сначала ели мужчины, потом — женщины. Подавали еду рабы. Голод был частым гостем в жилищах простых эллинов: "Всюду плач голодных детей и голодных старух причитанье..."(Аристофан). Нищие часто ели мальву, корни и кору некоторых деревьев, траву, люпин и кузнечиков. Выдавленные остатки оливок как основное блюдо бедных отмечает Менандр. Три обола на трех едоков, по мнению Аристофана, было минимумом расходов в классическое время. Известно, что гребцы на военных судах получали три обола на питание в день. Столько же во времена Перикла получали рядовые граждане в качестве условия для посещения театра во время Великих Дионисий на питание (теорикон).

Симпосий

Греческое слово «симпосий» (συμπόσιον symposion) переводится как «совместное пиршество», складчина. В Греции симпосий был одной из любимейших форм времяпрепровождения и важной частью общественной жизни. Он состоял из двух частей: первая была отведена на еду, по большей части это были лёгкие закуски, а вторая часть была посвящена распитию напитков. Однако вино употребляли вместе с едой, а напитки сопровождались лёгкими закусками (τραγήματα tragēmata), такими как орехи, бобы, жареная пшеница или медовые пироги.

Вторая часть начиналась с возлияния, чаще всего в честь Диониса, которое сопровождалась разговорами или играми, такими как коттаб. Гости располагались полулёжа на подушках (κλίναι klinai), рядом на низких столах была еда или игры. Танцовщицы, акробаты и музыканты развлекали богатых участников пира.

За исключением флейтисток, танцовщиц и гетер, в симпосии участвовали только мужчины. Наряду с грандиозными пирами богачей существовали и скромные пиры бедняков, которые оплачивались в складчину. Главным содержанием пира могло быть не только пьянство и обжорство, но и интеллектуальная беседа; отсюда возник особый жанр литературы, описывающий разговор на симпосии. К этому жанру относятся произведения под названием «Пир» Платона (см. Пир (Платон)) и Ксенофонта (см. Пир (Ксенофонт), «Застольные беседы» из «Моралий» Плутарха и книга Афинея «Пир мудрецов».

В богатых домах гости и хозяева возлежали на высоких ложах и кроватях по двое, а столики на трех ножках (полы были земляными или из сырцового неровного кирпича) могли убираться под ложа. Кости и остатки пищи бросали на пол. Ели руками. Руки вытирали хлебным мякишем или тестом. Женщины или те, кто не смог возлечь, садились на табуреты или лавки. Ксенофонт в "Анабасисе" описывает походный пир, на котором ели, положив куски мяса и хлеб на колени. Ели из горшков - читра, на тарелках и керамических или деревянных пластинах - дискос или пинах, из мисок - триблионов или оксибафонов. В эллинистический период значительно возросло количество видов сосудов и металлических предметов для кухни. Хлеб и фрукты держали в плетеных корзинках.

Сисситии

Термин «сисситий» (мн.ч. сисситии τὰ συσσίτια ta syssitia) означает «совместное поедание хлеба». Сисситии представляли собой обязательную совместную трапезу социальной или религиозной группы мужчин и юношей; такой пир объединял в себе аристократический клуб и собрание военного отряда. О сисситиях прежде всего говорят применительно к дорийским полисам (особенно к Спарте и Криту). Как и на симпосии, на сисситии обычно присутствовали только мужчины (при этом на некоторые сисситии собирались только женщины). На таком пиру все блюда были простыми и не отличались большим разнообразием.

В Великой Греции (Сев. Италии) и в особенности в Сибарисе, как отмечают древние авторы, существовал обычай совместных пиров мужчин и женщин на свадьбах и некоторых праздниках, что, вероятно, имело причиной луканское, самнитское или этрусское влияние.

Продукты

Хлеб

Зерновые культуры составляли основу рациона. Особой популярностью пользовались пшеница (σῖτος sitos) и ячмень. Зёрна пшеницы сначала вымачивали для того, чтобы они стали мягче, затем перемалывали в муку (ἀλείατα aleiata). Из полученной муки делали тесто, из которого потом изготавливали булки (ἄρτος artos) или облатки. Иногда в полученные изделия добавляли сыр или мёд. Дрожжей тогда не было, вместо них использовали винную закваску. Приготовленные из теста булки запекали в домашней глиняной печи (ἰπνός ipnos).

Приготовить ячменный хлеб было гораздо сложнее. Сначала ячмень обжаривали и только затем перемалывали в муку. Именно из такой муки готовили ячменную лепёшку (μάζα) — главное блюдо греческой кухни. В комедии «Мир» Аристофан употребляет выражение ἔσθειν κριθὰς μόνας (буквально «питаться только ячменём») в значении, близком к привычному нам «сидеть на воде и хлебе». Известно несколько рецептов ячменной лепёшки; как и пшеничный хлеб, её могли есть с сыром или мёдом.

Фрукты и овощи

В классический и более поздний периоды на полях помимо ячменя и пшеницы выращивали бобы, горох, чечевицу, капусту, морковь, лук и чеснок, артишоки, дыни и арбузы, репу, редис, огурцы, а также цветы, мяту и лекарственные травы. Выращивали также различные виды льна - для тонкой ткани виссона в Элиде и на Аморгосе, а для сетей и парусов - с Понта и из Македонии.

Основными ягодами для эллинов были несомненно плоды оливы и виноград. Оливковое масло было основным продуктом питания большинства населения. Даже в римское время рекомендовалась выдавать рабам на плантациях до 100 граммов оливкового масла в день. Масло первого отжима шло в пищу, для ритуалов и обработки мрамора статуй, для живописи, лекарств и претираний. Второй отжим шел в пищу рабам, а третий - на светильники. Так же, как и вино, масло имело различные сорта и виды. В Афинах победителям соревнований вручали дорогие расписные сосуды с вином и маслом баснословной стоимости.

В классический период вместе с хлебными изделиями часто подавали различные виды гарнира: редиску, капусту, лук, чечевицу, сладкий горох, нут, конские бобы, репу и др. Такой гарнир имел консистенцию супа или каши. В него добавляли оливковое масло, уксус, травы или рыбный соус. Согласно произведениям Аристофана, толчёные бобы были любимым блюдом Геракла. Вообще, бобовые при малой доступности мяса играли роль основного источника белка. Бедняки питались дубовыми желудями и плодами букового дерева. В городах свежие овощи стоили дорого, поэтому бедным горожанам приходилось довольствоваться лишь сушёными овощами. Суп из чечевицы был традиционным блюдом рабочих.

Фрукты и свежие, и сухие подавали к столу как десерты. Преобладали яблоки, груши, гранат, айва, сливы, миндаль, смоквы и фиги. Наиболее распространёнными из них был такой вкусный и сытный продукт как финики, а также изюм и гранат. Сушёные финики часто употребляли в пищу вместе с вином, жареными орехами, нутом и буковыми орехами.

Фиги как сладкий "божественный" продукт запрещалось вывозить из Афин в классическое время. Сахар эллины не знали и ели фиги,финики и мед. Мать Еврипида торговала овощами на рынке (Аристофан), что не считалось почтенным занятием.

Рыба и мясо

Потребление рыбы и мяса варьировалось в зависимости от богатства и местонахождения хозяйства. В сельской местности охота (в основном с помощью силков и ловушек) доставляет на стол крестьянина мясо дикой птицы и зайца. В качестве домашней птицы выращивали кур и гусей, а крестьяне побогаче держали коз, свиней и овец. В VIII веке до н. э. в своей поэме «Труды и дни» Гесиод описывает идеальную сельскую трапезу, и в ней упоминается мясо:

…Теперь для себя отыщи ты

Место в тени под скалой и вином запасися библинским.
Сдобного хлеба к нему, молока от козы некормящей,
Мяса кусок от телушки, вскормленной лесною травою,
Иль первородных козлят. И винцо попивай беззаботно.

пер. В. В. Вересаева

В городе мясо было дорогим, но колбаса и сосиски, которые изготовлялись из субпродуктов, были сравнительно доступны для различных слоев населения.

Мясо занимает меньше места в текстах классического периода, чем в ранних произведениях, но причиной может быть жанр, а не реальные изменения в сельском хозяйстве и пищевых традициях. Поедание свежего мяса в гомеровском эпосе описывается как часть религиозного ритуала — гекатомбы. В ходе этого ритуала сжигались части, предназначенные для богов (жир и кости), а части, предназначенные людям, (мясо) жарилась и раздавалась участникам ритуала. Однако обычная торговля готовым мясом и солониной также существовала. В городах старинные установления запрещали есть или приносить в жертву рабочий скот, в том числе волов и быков, а заменять их старыми животными.

Спартанцы в основном ели «чёрную похлёбку» (μέλας ζωμός melas zōmos) из свинины, соли, уксуса и крови. Согласно Плутарху, «это блюдо было настолько ценным, что его давали только старшим, молодые ели просто мясо». Спартанская похлёбка была хорошо известна в других полисах, и считалась исключительно невкусной. Согласно шутке, приписывавшейся разным авторам, храбрость спартанцев коренится в этой похлёбке: человек, которому приходится регулярно есть её, не будет дорожить своей жизнью. Элиан, автор, живший во II—III веках, утверждает, что спартанским поварам под угрозой изгнания было запрещено готовить что-либо, кроме мяса (то есть, очевидно, этой похлёбки).

Большая часть Греции представляет собой прибрежную территорию, поэтому свежая рыба и морепродукты (кальмары, осьминоги, моллюски) были обычной пищей. Иногда продавали свежую рыбу, но чаще всего подсолённую. Стела конца III века до н. э. из маленького беотийского города Акрафия на озере Копаида содержит список цен на рыбу. Самым дешёвым был скарен (вероятно, рыба-попугай), тогда как северный голубой тунец был втрое дороже. Распространёнными морскими рыбами были тунец, барабулька, скат, рыба-меч и осётр (деликатес, который ели солёным). Озеро Копаида было богато угрями, среди других пресноводных рыб использовали в пищу щук, карпов и сомов.

Эллины очень ценили скатов и их желудки, "круглые, как обруч" (Аристофан), угрей, каракатиц, устриц, морских ежей, креветок, собачек, пескарей и прочую мелкую рыбу, "чтобы сделать блюдо пестрым, как павлин". В Херсонесе Таврическом сохранились специальные колодцы или цистерны для засолки мелкой рыбы и поставок ее в Грецию, в том числе в Афины.

Яйца и молочные продукты

Греки разводили перепелов и кур, отчасти из-за их яиц. Некоторые авторы также хвалят фазаньи яйца и яйца египетского гуся, которые сами по себе были редкими. Яйца готовили всмятку или вкрутую и подавали как десерт. Белок, желток и целые яйца использовались как ингредиенты в приготовлении разных блюд.

Сельские жители пили молоко (γάλα gala), масло (βούτυρον boutyron) также было известно, однако и то, и другое редко использовалось в кулинарии. Так, комический поэт Анаксандрид называет жителей северного побережья «пожирателями масла». Жирное молоко новотельного животного (πυριατή pyriatē) считалось лакомым напитком.

Главным молочным продуктом в Греции был козий и овечий сыр (τυρός tyros). Свежий и твёрдый сыр ели в чистом виде либо подавали с мёдом и овощами. Его также использовали в приготовлении разных блюд, включая блюда из рыбы. Единственный сохранившийся рецепт сицилийского повара Митейка (V век до н. э.), описывающий приготовление рыбы, гласит: «выпотрошите, удалите голову, промойте, удалите кости, добавьте сыр и оливковое масло». Однако добавление сыра в блюда приветствовалось не всеми. Поэт Архестрат пишет, что сиракузские повара портят вкус рыбы, добавляя в неё сыр. Из сыра, зелени и масла оливы делали различные соусы. Знаменитый паштет миттлотос делали из натертого сыра, чеснока и меда.

Напитки

Наиболее распространённым напитком была вода. Женщины каждый день должны были приносить в дом воду, предпочтительно родниковую: признавалась её питательность, потому что она позволяет растениям развиваться, и хороший вкус. Пиндар называл родниковую воду «приятной, как мёд». Греки описывали воду как крепкая, тяжёлая или лёгкая, сухая, кислотная, острая, как вино и т. д. Один из героев комедии Антифана заявлял, что он может распознать воду Аттики по вкусу. Афиней сообщает, что многие философы пили исключительно воду, в сочетании с вегетарианской диетой. Также пили молоко, обычно козье.

Обычным сосудом для питья был скифос, сделанный из дерева, терракоты или металла. Критий также упоминает о котоне, спартанском кубке, военное преимущество которого было в том, что он скрывал цвет воды и собирал всю грязь по краям. Греки также использовали сосуд, называемый килик (неглубокая чаша), а для пиров — канфар (глубокая чаша с ручками) и ритон — рог, обычно завершающийся изображением головы человека или животного.

Вино

Греки умели делать красное, розовое и белое вино. Лучшие вина происходили из Тасоса, Лесбоса и Хиоса; критское вино стало известно позже. Второсортное вино, сделанное из воды и жмыха (остатков отжатого винограда) и смешанное с винным осадком из бочки, делалось крестьянами для себя. Греки часто подслащали вино мёдом, в лечебных целях добавляли в него тмин, мяту и другие травы. В первом веке, если не раньше, они уже были знакомы с вином, приправленным сосновой смолой. Элиан упоминает о вине, смешанным с духами. Также было известно варёное и сладкое вино из Тасоса.

Вино обычно смешивали водой; неразбавленное вино умели делать достаточно крепким, и получившаяся смесь могла по содержанию спирта соответствовать современному некрепкому вину. Систематическое употребление неразбавленного вина, практикуемое северными варварами, как считали греки, может повредить здоровью. Вино смешивали в кратере, из которого рабы наполняли килик пьющего с помощью ойнохои. Вино также использовалось как лекарство. Элиан замечает, что вино из Герайи в Аркадии приводит мужчин в состояние глупости, зато женщинам помогает забеременеть, и наоборот, ахейское вино помогает в прерывании беременности. Вне этих терапевтических целей греки не одобряли употребление вина женщинами. По данным Элиана, массалийский закон ограничивал женщин в употреблении вина. Спарта была единственным городом, где женщины регулярно употребляли вино.

Вино для себя хранили в кожаных бурдюках. Вино на продажу переливали в пифосы (πίθοι, большие глиняные бочки), а оттуда разливали по амфорам и запечатывали смолой для розничной продажи. Марочные вина имели специальные штампы от производителей и/или городских магистратов, которые гарантировали их происхождение. Это один из первых случаев указания географического происхождения или качества продукта, и является основой современной сертификации.

В отдаленных полисах, например, в Херсонесе и Ольвии, "фирменные" амфоры из под дорогого качественного вина, импортировавшегося из Эллады, тщательно сохраняли, а затем наполняли местными низкосортными винами и под видом дорогих реализовывали на местных рынках, предположительно соседним варварским племенам. Таким образом, подделка известных торговых брендов также возникла еще во времена античности.

Кикеон

Греки также пили кикеон (κυκεών, от κυκάω kykaō, трясти, мешать, взбалтывать), который одновременно являлся напитком и едой. Это была ячменная каша, к которой добавляли воду и травы. В Илиаде напиток также содержит тёртый козий сыр. В Одиссее Цирцея добавляет туда мёд. В гомеровском гимне к Деметре богиня отказывается от красного вина, но пьёт кикеон из воды, муки и мяты; этот миф объясняет использование кикеона как ритуального напитка в Элевсинских мистериях. Теофраст в своих «Характерах» описывает крестьянина, который перебрал кикеона и вёл себя грубо на Экклесии. Считалось также, что кикеон может восстановить нормальное пищеварение; так, в «Мире» Гермес рекомендует кикеон главному герою, который съел слишком много сухофруктов.

Кулинария в контексте греческой культуры

Еда играла важную роль в культуре древних греков. Автор эпохи классицизма Джон Уилкинс замечает, что в Одиссее, например, хороший человек отличается от плохого и грек отличается от иностранца по тому, что и как он ел. Наемные повара как профессионалы и отдельная специальность у лиц, собиравшихся вблизи Тезейона на афинской агоре, известна уже Аристофану (5 в. до н.э.). Повар-краcнобай, врун и воришка хорошо известен как тип эллинской комедии. Чего стоит только монолог наемного повара в отрывках у Менандра! Не потому ли Платон изгоняет всех поваров из своей идеальной республики ( нач.- сер. 4 в. до н.э.).

До III века до н. э. скромность в еде, обусловленная физическими и климатическими условиями жизни в стране, еще считалась добродетелью. Греки получали удовольствие от еды, но ценили простоту. Цитируя Хрисиппа, можно сказать, что лучшая еда была бесплатной. Приготовление пищи было прерогативой женщин: свободных и рабынь.

Греки отвергали восточную изнеженность в кулинарии и гастрономические изыски. Они считались признаками упадка. Греческие авторы с удовольствием описывали слишком роскошный стол персидских царей; Геродот, Клеарх из Сол, Страбон и Ктесий были единодушны в своих описаниях. Согласно Полиену, исследуя столовую персидского царского дворца, Александр Македонский высмеял их вкус и обвинил его в их поражении. Павсаний, видя роскошные обеденные привычки персидского командующего Мардония, высмеял то, что «такие богатые персы грабили греков, влачащих жалкое существование».

В отличие от персов, греки подчёркивали непритязательность своей кухни. Плутарх рассказывает, как один из Понтийских царей, желая попробовать спартанской чёрной похлёбки, купил повара-лаконца; но повар сказал ему, что перед тем, как есть эту похлёбку, необходимо искупаться в реке Эврот (то есть её можно есть только проголодавшись после физических упражнений).

Однако уже в классический период кулинары стали вести свои записи. Элиан и Афиней упоминают о тысяче поваров, которые сопровождали Сминдирида из Сибариса в его путешествии в Афины во времена Клисфена. Платон в диалоге «Горгий» упоминают повара Теариона, Митека, автора трактата о сицилийской кухне, и Сарамба, виноторговца. Эти трое были видными знатоками выпечки, кухни и вина. Позднее повара стали писать трактаты по кулинарии. Известен Мосхион, повар Деметрия Фалерского, купивший себе несколько дворцов за счет доходов от пиров последнего в Афинах.

Со временем все больше и больше греков стали считать себя гурманами. В эллинистический по римский период, греки — по крайней мере богатые — больше не ограничивали себя в еде. Гости на пиру, описанном Афинеем (II или III век), посвящали большую часть своих бесед вину и гастрономии. Они обсуждали достоинства различных вин, овощей и мяса, упоминая фаршированных кальмаров, красное брюшко тунца, креветок, салат, политый медовухой, а также великих поваров, таких как Сотерид, шеф-повар царя Никомеда I из Вифинии (правил с 279 до 250 года до н. э.). Когда царь был вдали от побережья, он тосковал по анчоусам; Сотерид имитировал их с помощью репы, оливкового масла, соли и посыпал маковыми семенами. Суда приписывает этот рецепт римскому гурману Апицию (I век до н. э.); это может служить доказательством того, что греки и римляне достигли одного и того же уровня развития кулинарии.

Особые диеты

Вегетарианство

Орфизм и пифагорейство — два общегреческих мистериальных культа — предлагали путь жизни, основанный на концепции чистоты. Очищение (κάθαρσις катарсис) — форма аскетизма в первоначальном смысле: аскесис (ἄσκησις) — изначально ритуал, а только потом специфический образ жизни. Вегетарианство было центральным элементом орфизма и некоторых вариантов пифагорейства.

Эмпедокл (V в. до н. э.) оправдывал вегетарианство верой в переселение душ: кто мог гарантировать, что животное, приготовленное на убой, не являлось пристанищем человеческой души? Вместе с тем, можно отметить, что Эмпедокл также включил растения в это переселение, таким образом, та же логика должна применяться при поедании растений. Вегетарианство также было следствием неприязни убийства: «Орфей учил нас обрядам и воздержанию от убийства».

Авторы древнегреческих комедий, такие как Аристофан и Алексис, описывали пифагорейцев, как строгих вегетарианцев, некоторые из которых жили только на воде и хлебе. Последователи других традиций не употребляли в пищу лишь некоторые овощи (в особенности бобовые), исключали из рациона мясо священных животных, таких как белый петух, либо отдельных частей тела животного.

Отсюда следует, что вегетарианство и идея чистого аскетизма были тесно связаны и часто сопровождались сексуальным воздержанием. В трактате «О поедании мяса», Плутарх (I—II вв.) развил тему о варварском кровопускании; переворачивая обычные условия спора, он просит человека, употребляющего мясо, оправдать свой выбор.

Неоплатоник Порфирий (III в.) в трактате «О воздержании» ассоциирует вегетарианство с Критскими мистическими культами и даёт список вегетарианцев прошлых лет, начиная с полумифического Эпименида. Для него вегетарианство произошло от Деметры, которая дала Триптолему подарок — сноп пшеницы, чтобы он мог научить людей сельскому хозяйству. Его тремя заповедями были: «Почитай родителей», «Приноси богам в жертву плоды» и «Береги животных».

Спортивная диета

Согласно Элиану, первым атлетом, который соблюдал диету, был Икос из Тарента, победитель олимпийского пятиборья (возможно, в 444 году до н. э.). Однако уже раньше говорилось о том, что олимпийский чемпион по вольной борьбе Милон из Кротона, съедал 20 фунтов мяса и 20 фунтов хлеба и выпивал по восемь литров вина каждый день. Пифагор (возможно, философ или, более вероятно, его тезка-умаститель) первым предложил спортсменам мясную диету. Ранее использовалась «сухая диета» (ξηροφαγία xērophagía от ξηρός «сухой»), основанная на сухих фигах, свежем сыре и хлебе.

Тренеры позднее заставляли придерживаться некоторых стандартных диетических правил: чтобы быть победителем Олимпиады, «ты должен есть в соответствии с требованиями и подальше держаться от десертов; ты не должен пить холодную воду, но можешь выпить вина, когда захочешь». Кажется, эта диета основана преимущественно на мясе, так Гален обвинял атлетов своего времени «в ожирении плоти и крови». Павсаний также ссылается на «мясную диету».

См. также

</table></td></tr></table>
История кулинарии
</div>
История
Древние греки
География
Правители
Политика
Войны
Экономика и право
Культура
</td></tr>
Архитектура</td></tr>
</td></tr>
Искусство</td></tr>
</td></tr>
Наука</td></tr>
</td></tr>
Язык и письмо

Напишите отзыв о статье "Древнегреческая кухня"

Отрывок, характеризующий Древнегреческая кухня

– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Древнегреческая_кухня&oldid=80947931»

Навигация