Древнеримская культура

Древнери́мская культу́ра — один из важнейших аспектов древнеримской истории и один из основных её первоисточников.

Искусство

Римляне, отличавшиеся большим практическим смыслом в решении задач материальной жизни, умевшие создать у себя стройный склад гражданственности, утвердить свою военную силу и широко распространить своё политическое могущество, были лишь в слабой степени одарены способностью к художественному творчеству, как и вообще к творчеству в области духовных интересов. Никогда не чувствуя настоящей, внутренней потребности в искусстве, они вначале смотрели на него, как на расслабляющую роскошь, и если обращались к нему, то единственно в видах реальной пользы, причём довольствовались заимствованиями от этрусков.

Потом, когда победы над другими народами доставили римлянам богатство и развили в них национальную гордость, особенно после завоевания Греции, сблизившего их с высокой цивилизацией этой страны и наводнившего город квиритов вывезенными из неё художественными произведениями, искусство стало пользоваться в Риме почётом, но всё-таки не как нечто существенно необходимое, а как средство придавать внешний блеск общественному и частному быту, возвеличивать виновников отечественной славы, льстить народному самолюбию. Государственные люди и богачи стали покровительствовать искусству и привлекать в Рим художников из обедневших и опустевших городов Эллады; эти приезжие артисты работали, стараясь удовлетворить вкус своих заказчиков, и под их руководством образовывались туземные мастера.

Таким образом, к концу республиканского режима, сложилось особое Римское искусство, представляющее смесь этрусских элементов с греческими, но, несмотря на это, имеющее своеобразный характер. Главная отличительная черта этого искусства — стремление к роскоши, колоссальности и эффектной декоративности.

Архитектура

Наибольшей оригинальности достигла у римлян архитектура; скульптура и живопись были у них только продолжением того, что было сделано в этих художественных отраслях греками. При всей ограниченности новизны, вообще внесённой римлянами в искусство, им принадлежит та великая заслуга, что они разнесли во все концы известного тогда мира унаследованное ими классическое искусство Эллады и послужили передатчиками его элементов новым временам и новым народам, начавшим своё политическое существование на развалинах Римской империи.

Скульптура

По преданию, первые скульптуры в Риме появились при Тарквинии Гордом, который украсил глиняными статуями по этрусскому обычаю крышу построенного им же храма Юпитера на Капитолии. Первой бронзовой скульптурой была статуя богини плодородия Цереры, отлитая в начале V в. до н. э. С IV в. до н. э. начинают ставить статуи римским магистратам и даже частным лицам. Многие римляне стремились поставить статуи себе или своим предкам на форуме. Во II в. до н. э. форум был настолько загроможден бронзовыми статуями, что было принято специальное решение, по которому многие из них были сняты. Бронзовые статуи, как правило, отливались в раннюю эпоху этрусскими мастерами, а начиная со II в. до н. э.— греческими скульпторами. Массовое производство статуй не способствовало созданию подлинно художественных произведений. Самым важным в статуе представлялось портретное сходство с оригиналом.

С конца III в. до н. э. на римскую скульптуру начинает оказывать могущественное влияние греческая скульптура. При грабеже греческих городов римляне захватывают большое количество скульптур. Несмотря на обилие подлинников, вывезенных из Греции, рождается большой спрос на копии с наиболее известных статуй. Обильный приток греческих шедевров и массовое копирование тормозили расцвет собственной римской скульптуры. Только в области реалистического портрета римляне, использовавшие этрусские традиции, внесли новые художественные идеи и создали несколько превосходных шедевров («Брут», «Оратор», бюсты Цицерона и Цезаря). Под влиянием греческих мастеров римский портрет освободился от наивного натурализма, свойственного этрусской школе, и приобрел черты художественной обобщенности, то есть подлинного произведения искусства.

Господствующей эстетической и концептуальной идеей, пронизывающей римскую скульптуру I—II вв., была центральная идея официальной культуры — идея величия Рима, мощи императорской власти. Эта идея воплощалась в разных скульптурных формах, прежде всего в форме рельефных композиций на стенах различных зданий — храмов, триумфальных арок, алтарей, колонн, амфитеатров,— изображающих сцены военных походов императоров, популярных мифов, где действовали боги и герои, покровители Рима или царствующей династии. Наиболее выдающимися памятниками такого официального рельефа стал фриз колонны Траяна и колонны Марка Аврелия, воздвигнутых ими в честь побед соответственно над даками и маркоманами.

В круглой скульптуре формируется официальное направление — портреты царствующего императора, членов его семьи, приближенных к нему лиц, его предков, покровительствующих ему богов и героев. Большая их часть выполнена в традициях классицизма, предполагающего идеализированный образ могучего и мудрого правителя.

Живопись

Эта отрасль искусства, подобно скульптуре, перешла в Италию из Греции. Но тогда как в Риме не было почти ни одного своего скульптора, который настолько пользовался известностью, чтобы его имя сохранилось для потомства, в туземных художниках, с успехом трудившихся по части живописи, не было недостатка. Этим доказывается, что римляне были наделены способностью к ней, получив первое знакомство с нею от этрусков, которые, как доказано, широко пользовались ею для украшения своих погребальных склепов и, вероятно, также храмов и жилищ. Ещё во времена республики славился Фабий Пиктор, расписавший в 300 году до н. э. храм Безопасности. Сто лет спустя, поэт Пакувий, бравшийся за кисти в минуты досуга, пользовался уважением за свои живописные работы. При Августе Рим имел уже нескольких более или менее искусных живописцев, во главе которых стоял знаменитый Лудий. Но всё это были преимущественно декораторы; живопись же в строгом смысле слова, не играющая роли пособницы при архитектуре, постоянно оставалась в руках греков. Едва ли не самую главную её задачу составляли портреты, по части которых в конце республики особенно славилась Лала или Лайя, родом из Кизика.

Стенная живопись

Раскопки Помпеи и Геркуланума, расчистка остатков терм Тита, находки во многих погребальных склепах вблизи Рима и недавние исследования развалин на Палатинском холме доставили нам множество образцов Римской живописи, хотя и относящихся к разряду стенной, чисто декоративной росписи, но крайне любопытных, так как в них встречаются изображения отдельных человеческих фигур, целых сцен, пейзажей, неодушевлённых предметов, и эти изображения дают возможность судить о рисунке, композиции, колорите и технике тогдашней живописи вообще.

Помпейская стенная живопись, подобно самим домам, которые были украшены ею, представляется приноровкой взятого от греков к римским вкусу и требованиям. Обыкновенно стена бывала окрашена в какой-нибудь один, ровный цвет, чаще всего в тёмно-красный или в не особенно яркий жёлтый, реже в чёрный, голубой, зелёный и лиловый; внизу её шла панель более тёмного цвета, повторяющаяся и вверху, под потолком, в виде фриза. Площадь стены обрамлялась тонкими, более тёмными или более светлыми, чем она, полосками, которые, кроме того, разделяли её на панно. В середине этих панно либо изображались одиночные фигуры, как бы летящие в воздухе, например вакханки, танцовщицы, крылатые гении, скачущие сатиры, кривляющиеся мимы и т. п., либо рисовались настоящие картины, содержание которых заимствовалось большей частью из мифологии и героических легенд. При этом художники почти всегда воспроизводили знаменитые произведения греческих живописцев или свободно подражали их композициям. Таким образом, в числе сюжетов встречаются «Жертвоприношение Ифигении», «Гнев Ахилла», «Воспитание Ахилла», «Расставание Ахилла с Брисеидой», «Персей, убивающий Минотавра», «Освобождение Андромеды», «Нарцисс, любующийся отражением своей фигуры в источнике», и т. д. Попадаются также и сцены жанрового характера с оттенком то сентиментальности, то комизма; в особенности немало таких, в которых главную роль играет любовь: здесь, молодая девушка показывает своим восхищённым подругам найденное ею гнездо с амурами; там, юная торговка, сидя у клетки, наполненной малютками-амурами, продаёт их девушкам, из которых одни с восторгом запасаются этим товаром, другие боятся покупать опасных божков; в третьем месте амур, сидя на раке, удит рыбу.

Помпейская живопись была, конечно, делом провинциальных, далеко неважных художников, но, несмотря на то, среди её образцов встречается немало очень милых, прекрасно задуманных и достаточно хорошо нарисованных картин, колорит которых вообще мягок, светел и в большинстве случаев отличается теплотой и гармоничностью. Вообще эти картины производят весёлое, ласкающее впечатление, усиливаемое тем, что они помещаются среди нарядной живописной же орнаментации, состоящей из гирлянд, связок плодов и затейливых архитектурных комбинаций, между которыми там и сям помещены либо маски, либо фигурки людей и животных.

Что касается приёмов исполнения этой живописи, то они были те же самые, как и у греков: художник работал водяными красками по мокрой штукатурке (лат. al fresco), или же по сухой (лат. a secco). Такого же рода, как и помпейские образцы живописи, но гораздо лучше их по художественному достоинству, были произведения её в самом Риме. К сожалению, их дошло до нас очень немного, но чтобы убедиться в только что сказанном, достаточно взглянуть на так называемую «Альдобрандинскую Свадьбу» — стенную картину, найденную в 1606 г. при раскопках по соседству с термами Тита, где, как предполагают, стоял дворец Мецената (хранилась прежде в вилле Альдобрандини, теперь — в Ватиканском музее). Изображена новобрачная, которой Афродита, сидя подле неё на ложе, даёт советы, полезные в её положении; у изголовья ложа сидит молодой супруг, ожидая ухода богини; несколько прислужниц и подруг новобрачной заняты свадебными обрядами. Картина замечательна благородством композиции, похожей на расположение фигур в античных барельефах, прекрасным рисунком и приятным сочетанием простых, неярких красок; очевидно, это — если не прямая копия с какого-либо мастерского произведения греческой живописи, то подражание греческому оригиналу, быть может знаменитой в древности картине на ту же тему живописца IV в. до н. э. Эриона.

Литература

Первоначально литературные произведения писались на камне или на коре дерева, поэтому слово «liber» обозначало и книгу и лыко, а также на вощёных и свинцовых табличках. Лучший сорт египетского папируса получил название августовского, в честь Октавиана Августа, но позже он был вытеснен клавдиевым.

Первыми памятниками римской прозы были законы, договоры и богослужебные книги, но уже в пожаре 387 до н. э. сгорели многие важные документы. В 240 до н. э. римляне познакомились с трагедией и комедией авторства Ливия Андроника, который перевёл на латынь «Одиссею» и по поручению жрецов написал первую латинскую хоровую песнь. Появились элогии в честь представителей знатных фамилий. Самая ранняя элогия сохранилась на памятнике Луция Корнелия Сципиона Барбата и датируется 298 до н. э. Зачатки римской народной драмы появились во время разных сельских празднеств. Основным видом драматических произведений стали ателланы. При Андронике началась поэтическая деятельность Гнея Невия с его эпическим произведением о Первой Пунической войне. После Второй Пунической войны появились произведения поэта Квинта Энния, который впервые ввёл в латинскую литературу гекзаметр. В то же время в этот период прославились комедиографы Тит Макций Плавт и Публий Теренций Африканец, а также сатирик Луцилий, со времён которого сатира стала чисто римским жанром. К этому времени относятся прозаические произведения старших анналистов, первым из которых был Квинт Фабий Пиктор. Первую историю Рима на латыни написал Марк Порций Катон Старший, известный своим трактатом «О сельском хозяйстве».

Последний век Республики был отмечен расцветом прозы и поэзии. Умение сочинять стихи было признаком хорошего тона. В то же время тогдашняя поэзия была разделена на две школы. Одна отстаивала традиционную форму стихосложения, шедшей от Энния. Наиболее известными её приверженцами были Цицерон и Тит Лукреций Кар. Другая школа культивировала традиции эллинистических, особенно александрийских, поэтов и отличалась подчёркнутой эрудицией автора в произведениях, изящностью формы и тягой к сентиментализму. Сторонники этого направления были особенно среди аристократической молодёжи. Позже к этому направлению примкнул Гай Валерий Катулл. Видное место в прозаической литературе конца Республики занял Цезарь со своими мемуарами «Записки о галльской войне» и «Записки о гражданской войне». Близко к мемуарной литературе стояли некоторые произведения, например авторства Гая Саллюстия Криспа.

Эпоха Августа, названная «золотым веком римской литературы», стала дальнейшим развитием поэзии. Появились кружки́ Мецената и Мессалы Корвина. Первые поэты этого периода — Публий Вергилий Марон и Квинт Гораций Флакк — начали своё творчество ещё во время гражданских войн и были членами кружка Мецената. Вергилий, будучи знаком с александрийской школой, создал чисто римские поэтические произведения, вершиной которых является «Энеида». Лучшими произведениями Горация стали его оды и большое стихотворное произведение «Ars poetica» («Поэтическое искусство»). Одновременно с Вергилием и Горацием писали произведения поэты-элегисты Альбий Тибулл и Секст Проперций. Младшим, но последним крупным поэтом августовской эпохи стал Публий Овидий Назон, автор фактически фундаментальных произведений «Метаморфозы», «Фасты» и «Искусство любви». Обычай рецитации — публичного чтения своих произведений — при Августе ввёл Азиний Поллион.

При Нероне получила известность поэма Лукана «Фарсалия» и «Сатирикон» Петрония Арбитра — одно из произведений художественной латинской прозы. Марк Валерий Марциал и Децим Юний Ювенал также внесли большой вклад в римскую сатиру. Последним крупным писателем периода расцвета империи стал Апулей — сохранилось его полусатирическое произведение «Метаморфозы, или Золотой осёл».

В то же время расцвета достигла специализированная проза. Плиний Старший издал фундаментальный энциклопедический многотомный труд «Естественная история», описавший все известные тогда области науки и знаний, было уделено особое внимание греческой мифологии («Фиваида» Папиния Стация о походе Семерых против Фив, «Аргонавтика» Валерия Флакка). Развился и биографический жанр («Жизнь 12 цезарей» Гая Светония Транквилла или «Панегирик» Траяну Плиния Младшего). К трактату Катона добавился трактат Луция Юния Модерата Колумеллы «О сельском хозяйстве». Итоги многолетних работ римских риторов были обобщены в руководстве Квинтилиана «Institutio oratoria». Конец принципата Траяна ознаменовал формальное завершение «серебряного века римской литературы», в котором развилась например сатирическая поэзия Персия Флакка. Федр ввёл в римскую литературу жанр басни, а крупнейшим драматургом «серебряного века» стал Луций Анней Сенека. После усиления греческого влияния латинскую словесность постарались восстановить в частности Марк Корнелий Фронтон и Авл Геллий.

В III в. появилась раннехристианская литература (Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан, Киприан, Минуций Феликс), усилившая свои позиции в следующем веке (Аврелий Августин, Амвросий Медиоланский, Арнобий, Цецилий Фирмиан Лактанций). Стремление поддержать римскую традицию выразилось в основном в появлении комментариев к старым авторам типа Вергилия. Появились классические поэтические произведения Клавдия Клавдиана.

Книгоиздательство

Книгоиздательство и книготорговля получила в Риме большое развитие. Ценнейшим источником по истории издательского дела является переписка автора с бравшим на себя труд выпускать его произведения. Особенно известен Тит Помпоний Аттик. При Августе работали издатели братья Созии, имевшие свою книжную лавку на Форуме, близ статуи Вертумна, и прославившиеся изданием произведений Горация. Произведения Вергилия выпускались Варием Руфом и Плоцием Туккой. Позже число книгоиздателей возросло, можно было купить труды Ливия и Сенеки, эпиграммы Марциала или трактат Квинтилиана «Воспитание оратора». Имена своих издателей Марциал увековечил в своих эпиграммах. Одним из них был вольноотпущенник некоего учёного Гай Поллий Валериан Секунд, державший в Риме свою лавку близ храма Мира. Другой знакомый Марциала — Атрект — продавал книги в римском квартале Аргилет. Однако авторских экземпляров поэты не получали, поэтому свои книги они дарили весьма неохотно. На одного издателя работало множество копировальщиков, оплата труда которых зависела, как и в Греции, от количества переписанного текста. Подсчёт строк вёлся по особой стихометрической системе, введённой вероятно при Нероне. После декрета Диоклетиана 301 г. критерием измерения труда переписчиков стали 100 строк. При этом авторского права в Риме формально не существовало, хотя было неписаное право уважать чужую собственность, в том числе автора на свои книги. Издатели старались предотвратить частное переписывание книг, выбрасывая на рынок максимально возможные тиражи для полного удовлетворения спроса на то или иное произведение. Речь при этом шла не только о конкурентной борьбе, но и о качестве текстов. Роль рецензентов выполняли обычно знакомые и друзья автора, который читал им свои произведения, как например поэт-трагик Луций Акций, читавший своему брату Марку Пакувию. Теренций свою первую комедию предложил вниманию городских эдилов, которые велели прочитать её известному комедиографу Цецилию Стацию.

Просвещение

По мнению Плутарха, совместное коллективное обучение в Риме началось в середине III в. до н. э., когда там открыл свою школу Спурий Карвилий, но по сообщениям Ливия это было гораздо раньше. Мальчики и девочки начинали учиться в 7 лет. Первые состояли под постоянной опекой воспитателя-педагога, сопровождавшим их на занятия в школу, а дома выполнявшим свои прямые функции. Вторые, из богатых семей, получали домашнее образование под руководством матери, а те, что победнее, ходили в школу вместе с мальчиками. Слова «puella docta» («образованная девушка») были желанным комплиментом. Квинтилиан предъявил к педагогам характерные требования («нет ничего хуже людей, мало продвинувшихся в науке дальше начальных сведений, а уже преисполненных ложной уверенности, будто они учёные!»).

Учебный год начинался в марте после праздника в честь Минервы 19-23 марта. Свободными от занятий были другие праздничные дни и нундины. Изначально учебная программа ограничивалась чтением, письмом и изучением основ арифметики, позже она была изменена. Обновлённые этапы описал Апулей как «чаши муз»: литературное чтение, грамматика и риторика. Цицерон например писал, что он изучал Законы двенадцати таблиц, которых в его время не изучал уже никто. Первый этап критиковался в частности также Квинтилианом: «Мне, по крайней мере, не нравится хотя бы то, что, как я вижу, маленькие дети часто учат названия и порядок расположения букв раньше, чем вид той или иной из них. Это мешает усвоению букв, ведь дети уже обращают внимание не на то, как выглядят буквы, а на то, что они запомнили прежде». Под руководством учителя арифметики — калькулятора — дети потом учились считать. Пальцы левой руки служили для обозначения единиц и десятков, правой — сотен и тысяч. На более высокой стадии обучения пользовались камешками. Таблицу умножения запоминали, повторяя хором за учителем. На литературных чтениях читали обычно ранних поэтов вроде Ливия Андроника или Квинта Энния, но при Августе их заменили более поздние. Чтение сопровождалось анализом содержания произведения и его языка и стиля. Обучение риторике было традиционно комплексным и включало теорию ораторского искусства и практические упражнения, заключавшиеся в составлении речей на заданную тему из истории, литературы, мифологии или политики. При этом упражнения имели 2 формы: свазории были речи, произносившиеся одним человеком на определённую тему, а контраверсии соединяли речи обвинителя и защитника, то есть подготавливали к будущим выступлениям в суде. Риторы и актёры перенимали друг у друга соответствующие приёмы.

Для рабов Сенека не считал целесообразным введение систематического образования, предоставляя этот момент их хозяину. Но среди рабов всегда было много греков, хорошо образованных в основной своей массе. Они были секретарями, библиотекарями, декламаторами стихов и др. Некоторые, став вольноотпущенниками, по-видимому совершенствовали свои таланты. Среди них были известные в Риме грамматик Реммий Палемон, заведующий библиотекой на Палатине Гай Юлий Гигин и т. д. Для детей рабов от 12 лет начиная от Тиберия вплоть до Каракаллы организовывалась своя школа — «pedagogium», где преподавали учителя из обычных школ. Большой педагогий обосновался во II в. на Целии, где в 198 г. работало 24 педагога и обучалась сотня учеников. Другой крупный педагогий появился в Карфагене.

Молодёжные организации

Начало римских молодёжных организаций следует искать во II в. до н. э. В Италии они были известны как «iuvenes» или «iuventus» («молодые», «молодость»), а в провинциях — «iuventus» и «collegium iuventutis». Расширение их сети было связано с возникновением новых школ в городах империи (в Медиолане, Августодунуме, Бурдигале, Карфагене, Антиохии и др.). В отличие от афинских эфебий, членство в организациях было добровольным, а не обязательным, упражнения не носили военный характер и кроме того такие организации основывались на коллегиальных началах и не имели назначенной администрации — во главе их стоял магистр. Расцвета молодёжные организации достигли при ранней Империи, когда муниципальная городская аристократия стала эффективно помогать государственной власти. После появления латифундиального хозяйства значение римских молодёжных организаций упало.

Религия

Запрет древнеримской религии христианством

В течение IV века произошли коренные изменения в отношении Римского государства к христианству и прежней официальной языческой религии. Если в 311 году императором Галерием был издан эдикт разрешающий исповедание христианства, что спустя два года было подтверждено Миланским эдиктом Константина и Лициния, то уже вскоре в правление Константина был издан специальный эдикт о веротерпимости, разрешавший исповедание язычества. Однако, уже к концу IV столетия императором Феодосием Великим язычество было запрещено, а христианство в 381 году провозглашено государственной религией.

В 384—385 годах рядом указов императора Феодосия было предписано уничтожение античных храмов: Храм Артемиды Эфесской, Храм Артемиды Гемеры и т. д. Префект Востока Кинегий, при помощи вооружённой силы и вместе с христианскими монахами, разрушил многие из оставшихся святилищ старой веры.

Эдикт 391 года, ещё более строгий, нанёс последний удар «язычеству», запретив поклонение богам не только публично, но и в частных домах.

В Риме из залы сената окончательно и навсегда вынесена была знаменитая статуя Ники («победы»), признававшаяся палладиумом древней религии. Оппозиция старо-римской знати (с Симмахом и Претекстатом во главе) не сокрушила решений Феодосия; священный огонь Весты был потушен (394), и в том же году в последний раз допущено празднование Олимпийских игр в Греции. Фактически практика «язычества» продолжалась в глухих углах империи.

Тем не менее, в Восточной Римской империи достижения античной культуры и философии продолжали играть значительную роль. Изучались, переписывались и комментировались труды античных авторов. Поддерживался высокий уровень архитектуры, естественных наук, математики и медицины. До 529 года продолжала работать Платоновская Академия в Афинах, выпускниками которой были в частности выдающиеся христианские богословы Василий Великий и Григорий Богослов. Академия была упразднена императором Юстинианом Великим.

К тому времени уже существовал открытый в 425 году императором Феодосием II Константинопольский университет. В Константинополь была перевезена часть рукописей знаменитой Александрийской библиотеки, к тому времени уже неоднократно подвергавшейся разорению.

Литература

• Сергеенко М. Е. Ремесленники Древнего Рима: Очерки / Академия наук СССР. Ленинградское отделение Института истории.. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1968. — 164 с. — 3 200 экз. (обл.)

Ссылки

• [bibliotekar.ru/polk-20/index.htm Культура древнего Рима. В 2-х томах. — М.: Наука, 1985]
• [www.aesthetics-greece.narod.ru/estetica.htm Собрание сведений античных авторов об однополой любви в Древней Греции и Риме]
• [www.mifograd.ru/rim.html Мифология Древнего Рима]
• Баумгартен Ф., Поланд Ф., Вагнер Р. 1914: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/1998 Эллинистическо-римская культура.] СПб.
• Римское искусство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Древнеримская культура

В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.


Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.


Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.