Древнерусские тайнописи
Поделись знанием:
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
Содержание
Виды древнерусских тайнописей
Тайнописи, встречающиеся в древнерусских текстах, имеют несколько систем.
- Система «чуждых письмен»
3. Тайнопись греческой азбукой
4. Пермская азбука (абур)
- Система изменённых знаков.
- Системы нарочно придуманных знаков.
- Условные алфавиты.
- Усложнённые алфавиты.
- Системы замены букв.
- Счётные системы.
- Тайнописная вязь.
- Прочие системы.
Тайнописи в хронологическом порядке
В хронологическом порядке тайнописи использовались следующим образом:
- XI—XVI века — глаголица.
- XIII—XVIII века — простая литорея и мудрая литорея.
- XIV век — изменённые кириллические знаки.
- XIV — н. XVI века — пермская азбука.
- XIV—XVII века — полусловица.
- XIV—XVII века — цифровой разряд.
- XV—XVII века — греческая азбука.
- XVI—XIX века — цифровой разряд с арабскими цифрами.
- XVI век — условный порядок букв в слове.
- XVI—XVII века — условные алфавиты со следами обычного.
- XVI—XVII века — значковый разряд.
- конец XIV—XIX век — вязь.
- XVI—XVIII века — латинская азбука.
- XVI—XIX века — обратное направление письма.
- с XVII века — нарочито придуманные азбуки.
- XVII век — письмо в квадратах.
- XVII век — описательный цифровой разряд.
- XVII век — акростих.
Первоисточники древнерусских тайнописей
- Тайнопись глаголицей.
- «Евгеньевская» псалтырь, 13 Слов Григория Богослова XI в. (Ленингр. Публ. Библ.).
- «Толстовская» толковая псалтырь (Ленингр. Публ. Библ.).
- Отрывок из поучения XIII в.
- Приписки в церковном уставе XI—XII в. (б. Типогр. Синод. Библ.).
- Летучие листки Киево-Печерской типографии.
- Житие св. Памвы.
- Лествица.
- О преподобном Памве Нитрийсском 1626—1629 гг.
- Тайнопись греческой азбукой.
- Сборник библ. б. Троице-Сергиевой лавры N 793 (1639 г.).
- Служ. минее собр. И. Е. Забелина (Гос. Ист. Муз.) N 52 (н. XVI в.).
- Пролог (Ленингр. Публ. Библ.) 1431—1434 гг.
- Тайнопись латиницей.
- Заметки читателя на полях «Хронографа» н. XVII в. (б. Румянцевский музей) N 460.
- Запись на краю «Временника» (Историч. Муз.) N 2291, к. XVII в.
- Пермская азбука.
- Рукопись N 357 (б. Румянцевский музей), перв. половина XV в.
- Текст Иосифа Флавия по списку б. Патр. библ. N 770, XVI—XVII вв.
- Рукопись Дионисия Ареопагита в приписке из Устьвыми (Царск.-Уварова N 48), XVI в.
- Книга малых Пророков F. 1. N 3 (Лен. П.б.), нач. XVI в.
- Служ. минее б. Успенского соб. N 18 (Ист. муз.) перг. нач. Xv в.
- Библ. книги б. Архива Мин. Ин. Д. 69, Xv — XVI вв.
- Изменённые знаки.
- Смоленская псалтырь 1395 г.
- Рукопись б. Троицкой лавры N 780 — Сборник 1549 г.
- Полусловица.
- Рукопись cod. Vatic. Slav. N VIII.
- Рукопись б. Патриаршей библ. N 951, XV в.
- Рукопись б. Моск. Синод. Библ. N 1028, XVII в.
- Условный алфавит со следами обычного.
- Рукопись б. Румянцевской библ. N 460 хронограф XVII в.
- Запись в рукописи N 3801 (Ист. Музей), к. XVI в.
- Нарочито придуманные азбуки.
- Рукопись б. Моск. Синод. Типографии N 1028, XVII в.
- Рукопись Моск б. Патр. библ. N 993, XVII в.
- Специально придуманные алфавиты.
- Ключ к тайнописи на отдельном листе (б. Патр. библ.) N 93, вторая половина XVII в.
- Азбука, приложенная к иконописному Подлиннику (Ист. муз.) N 340, XVII в.
- Тайнописи Звенигородского колокола, 1667 г.
- Простая литорея.
- Рукопись Тверского музея N 1.
- Рукопись Вяземского N LVIII.
- Рукопись И. Е. Забелина N 537 (Ист. муз.).
- Пятистрочная запись на Шенкурском Прологе 1229 г.
- Послание митрополита Киприана к Сергию Радонежскому о Митяе, 23 июня 1378 г.
- Шестая тайнопись Звенигородского колокола (шестая), 1667 г.
- Азбуки «Синодская», «Азадская», «Мефодская», «Метофрястская», осложненская «простая литорея» (всего около 17 азбук).
- Рукопись N 5 (Ист. муз.), XVII в.
- Слог о языцах в рукописи N 993 (б. Патр. библ.), XVI в.
- Письмо в квадратах.
- Рукопись Библ. АН из собрания И. И. Срезневского, XVII в.
- Цифровой разряд.
- Псковский Апостол N 722 (б. Патр. библ.), 1307 г.
- Запись на Новгородском Евангелии N 70 (б. Патр. библ.), 1355 г.
- Рукопись И. Н. Никифорова N 3803 (Ист. муз.), XVI в.
- Описательный разряд.
- Послесловие к «Лаодикийскому посланию».
- В рукописи Забелина N 541 (Ист. муз.), XVII в.
- В рукописи Выдубицкого мон. XVII в. в «Повести о некоей брани».
- Цифровая система (порядковые числительные).
- Сборник N 369 (б. Румянцевский муз.).
- Рукопись N 865 (б. Патр. библ.), XVII в.
- Копия с записи югославянина переводчика сочинений Дионисия Ареопагита, XV в.
- Цифровая система (существительные образованы от числительных).
- Рукопись Кирилло-Белозерского мон. N 21.
- Запись в Апостоле N 725 (б. Патр. библ.), XVI _ XVII в.
- Цифровая система с арабскими цифрами.
- Измарагд писанный в Калуге N 199 (б. Моск. Синод. Типография), н. XVII в.
- Значковая система.
- Рукопись Н. С. Тихонравова N 326 (б. Румянцевский муз.), XVII в.
- Акростих.
- «Лаодийское послание», XVII в.
- Обратное направление письма.
- Рукопись б. Соловецкого мон. N 227 (Лен. Публ. библ.).
- Условный порядок букв в слове.
- Записка, приложенная при «отписке» К. Н. Савина, русского посланника к грузинскому царю Александру, 1597 г.
- Сборник N 1590 (Гос. Публ. библ.), XVII в.
- Монокондил.
- Рукопись Ундольск. N 53 (Псалтырь с Восследованием) (б. Румянцевский муз.), XVI в.
- Вяземское Евангелие, 1527 г.
- Вязь.
- Рукопись б. Чудова мон. N 11 (б. Патр. библ.), XIV в.
- Список XIII в. сочинений Иоанна Дамаскина о правой вере в переводе Иоанна Экзарха (б. Патр. библ.)
Напишите отзыв о статье "Древнерусские тайнописи"
Литература
- М. Н. Сперанский «Тайнопись в юго-славянских и русских памятниках письма», Л., 1929 г.
- Г. А. Леонтьева, П. А. Шорин, В. Б. Кобрин «Ключи к тайнам Клио», М., 1994 г.
- Бабаш А.В., Шанкин Г.П. История криптографии. Часть I. — М.: Гелиос АРВ, 2002. — 240 с. — 3000 экз. — ISBN 5-85438-043-9.
- Шамин С. М. Неизвестная тайнописная азбука из архива Приказа тайных дел // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2010. № 2. С. 103–106.
Ссылки
- [www.callig.ru/history/old-russian-scripts Некоторые тайнописи] на сайте [www.callig.ru/ Популярная каллиграфия]
Отрывок, характеризующий Древнерусские тайнописи
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
