Древняя Греция

История Греции

Доисторическая Греция (до XXX в. до н. э.)

Эгейская цивилизация (XXX—XII до н. э.)

Западноанатолийская цивилизация

Минойская цивилизация

Кикладская цивилизация

Элладская цивилизация

Микенская цивилизация

Древняя Греция (XI — 146 до н. э.)

Тёмные века (XI—IX вв. до н. э.)

Архаический период (VIII—VI вв. до н. э.)

Классический период (V—IV вв. до н. э.)

Эллинистический период (323 — 146 гг. до н. э.)

Греция в составе Римской державы

Римская Греция (146 до н. э. — 330 н. э.)

Средневековье и Новое время (330—1832)

Византийская империя (330—1453)

Герцогство Афинское (1204—1458)

Османская Греция (1458—1832)

Современная Греция (после 1821)

Война за независимость (1821—1832)

Монархия (1832—1924)

Республика (1924—1935)

Монархия (1935—1973)

Диктатура И. Метаксаса (1936—1941)

Оккупация (1941—1944)

Гражданская война (1944—1949)

Хунта (1967—1974)

Республика (после 1974)

Тематические статьи

Военная история

Греческие имена

Греческий язык

Греческая литература

Дре́вняя Гре́ция, Эллада — античная греческая цивилизация на юго-востоке Европы, наивысший расцвет которой пришёлся на V—IV вв. до н. э. — период, получивший в её истории название классического. В культуре Древней Греции лежат истоки современной человеческой цивилизации.

С центром на территории Балканского полуострова, островах Эгейского моря и западном побережье Малой Азии, в ходе колонизации она распространилась в Южной Италии , на острове Сицилия и в Причерноморье. История Древней Греции рассматривается в хронологических рамках с III тысячелетия до н. э. до I века до н. э., когда эллинистические государства потеряли самостоятельность и вошли в состав Древнего Рима. Сами греки и поныне называют свою страну Элладой, а себя эллинами, название «Греция» получено от римлян.

География

Территориальное ядро — южная часть Балканского полуострова (Балканская, или материковая Греция), острова Эгейского моря и западное побережье Малой Азии.

На северо-западе граничила с Иллирией, на северо-востоке — с Македонией, на западе омывалась Ионическим (Сицилийским), а на востоке — Эгейским и Фракийским морями. Включала три региона — Северную Грецию, Среднюю Грецию и Пелопоннес. Северная Греция горным хребтом Пинд делилась на западную (Эпир) и восточную (Фессалия) части. Средняя Греция отграничивалась от Северной горами Тимфрест и Эта и состояла из десяти областей (с запада на восток): Акарнания, Этолия, Локрида Озольская, Дорида, Фокида, Локрида Эпикнемидская, Локрида Опунтская, Беотия, Мегарида и Аттика. Пелопоннес соединялся с остальной Грецией узким (до 6 км) Коринфским перешейком.

Центральной областью Пелопоннеса была Аркадия, которая граничила на западе с Элидой, на юге с Мессенией и Лаконией, на севере с Ахайей, на востоке с Арголидой, Флиунтией и Сикионией; в крайнем северо-восточном углу полуострова располагалась Коринфия. Островная Греция насчитывала несколько сот островов (самые крупные — Крит и Эвбея), образовывавших три больших архипелага — Киклады на юго-западе Эгейского моря, Спорады в восточной и северной его части и Ионические острова в восточной части Ионического моря. Балканская Греция в основном — гористая страна (её пронизывают с севера на юг два ответвления Динарских Альп) с чрезвычайно изрезанной береговой линией и многочисленными заливами (самые крупные — Амбракийский, Коринфский, Мессенский, Лаконский, Арголидский, Саронический, Малийский и Пагасейский).

Природные условия

Горные цепи делят Грецию на множество узких и изолированных долин с выходом к морю. Здесь мало обширных плодородных равнин, если не считать Лаконии, Беотии, Фессалии и на Эвбее. В древнегреческий период три четверти территории составляли пастбища и только одна восьмая была занята пашней.

В Классический Период несмотря на засушливый климат и каменистые почвы на 1/1000 территории Земли проживала 1/10 населения. Плотность населения в Беотии, Аттике, Арголиде, Крите, а также колонизированных Сицилии и Кипре составляла до 100 чел./км². Эллинистический Кипр был самым густонаселенным регионом на Земле (только в XV веке Фландрия перегнала Античный Кипр по плотности населения), Сицилия — самым населенным островом вплоть до X века н. э.

Богатством и разнообразием отличался как растительный (дуб, дикий орех, кипарис, каштан, пихта, ель, мирт, лавр, олеандр и пр.), так и животный мир (медведи, волки, лисы, кабаны, лани, олени, косули, зайцы; в Микенский период в Греции и Испании были истреблены популяции львов и гепардов), но особенно много давало море. Недра таили значительные залежи полезных ископаемых, прежде всего железа (Лакония, многие острова), а также серебра (Аттика, Фасос, Сифнос), меди (Эвбея), золота (Фессалия, Фасос, Сифнас), свинца (Кеос), белого мрамора (Аттика, Парос), темно-синей глины (Аттика).

Периодизация

В исторической науке принято выделять следующие этапы истории Древней Греции:

1. Крито-микенский (конец III—II тыс. до н. э.). Минойская и Микенская цивилизации. Возникновение первых государственных образований. Развитие мореплавания. Установление торговых и дипломатических контактов с цивилизациями Древнего Востока. Возникновение оригинальной письменности. Для Крита и материковой Греции на этом этапе выделяются различные периоды развития, поскольку на острове Крит, где в то время проживало негреческое население, государственность сложилась раньше, чем в Балканской Греции, подвергшейся в конце III тысячелетия до н. э. завоеванию греков-ахейцев.
   1. Минойская цивилизация (Крит):
      1. Раннеминойский период (XXX—XXIII вв. до н. э.). Господство родовых отношений, начало освоения металлов, зачатки ремесла, развитие мореплавания, сравнительно высокий уровень аграрных отношений.
      2. Среднеминойский период (XXII—XVIII вв. до н. э.). Известен также как период «старых», или «ранних», дворцов. Появление раннегосударственных образований в разных уголках острова. Строительство монументальных дворцовых комплексов в ряде регионов Крита. Ранние формы письменности.
      3. Позднеминойский период (XVII—XII вв. до н. э.). Расцвет Минойской цивилизации, объединение Крита, создание морской державы царя Миноса, широкий размах торговой деятельности Крита в бассейне Эгейского моря, расцвет монументального строительства («новые» дворцы в Кноссе, Маллии, Фесте). Активные контакты с древневосточными государствами. Природная катастрофа середины XV в. до н. э. становится причиной упадка Минойской цивилизации, что создало предпосылки для завоевания Крита ахейцами.
   2. Элладская цивилизация (Балканская Греция):
      1. Раннеэлладский период (XXX—XXI вв до н. э.). Господство в Балканской Греции родоплеменных отношений в среде догреческого населения. Появление первых крупных поселений и протодворцовых комплексов.
      2. Среднеэлладский период (XX—XVII вв. до н. э.). Расселение на юге Балканского полуострова первых волн носителей греческого языка — ахейцев, сопровождавшееся некоторым снижением общего уровня социально-экономического развития Греции. Начало разложения родоплеменных отношений у ахейцев.
      3. Позднеэлладский период (XVI—XII вв. до н. э.) или Микенская цивилизация. Возникновение раннеклассового общества у ахейцев, формирование производящей экономики в сельском хозяйстве, появление ряда государственных образований с центрами в Микенах, Тиринфе, Пилосе, Фивах и др., формирование оригинальной письменности, расцвет микенской культуры. Ахейцы подчиняют Крит и уничтожают Минойскую цивилизацию. В XII в. до н. э. в Грецию вторгается новая племенная группа — дорийцы, гибель микенской государственности.
2. Полисный (XI—IV вв. до н. э.). Этническая консолидация греческого мира. Становление, расцвет и кризис полисных структур с демократической и олигархической формами государственности. Высшие культурные и научные достижения древнегреческой цивилизации.
   1. Гомеровский (предполисный) период, «тёмные века» (XI—IX вв. до н. э.). Окончательное разрушение остатков микенской (ахейской) цивилизации, возрождение и господство родоплеменных отношений, их трансформация в раннеклассовые, формирование уникальных предполисных общественных структур.
   2. Архаическая Греция (VIII—VI вв. до н. э.). Формирование полисных структур. Великая греческая колонизация. Раннегреческие тирании. Этническая консолидация эллинского общества. Внедрение железа во все сферы производства, экономический подъём. Создание основ товарного производства, распространение элементов частной собственности.
   3. Классическая Греция (V—IV вв. до н. э.). Расцвет экономики и культуры греческих полисов. Отражение агрессии персидской мировой державы, подъём национального самосознания. Нарастание конфликта между торгово-ремесленными типами полисов с демократическими формами государственного устройства и отсталыми аграрными полисами с аристократическим устройством, Пелопоннесская война, подорвавшая экономический и политический потенциал Эллады. Начало кризиса полисной системы и потеря независимости в результате македонской агрессии.
3. Эллинистический (IV—I вв. до н. э.). Кратковременное утверждение мировой державы Александра Македонского. Зарождение, расцвет и распад эллинистической греко-восточной государственности.
   1. Первый эллинистический период (334—281 до н. э.). Походы греко-македонского войска Александра Македонского, краткий период существования его мировой державы и её распад на ряд эллинистических государств.
   2. Второй эллинистический период (281—150 до н. э.). Расцвет греко-восточной государственности, экономики и культуры.
   3. Третий эллинистический период (150—30 до н. э.). Кризис и распад эллинистической государственности.

Крито-микенский период

Ранний этап истории Древней Греции носит название крито-микенский, или эгейский: цивилизации бронзового века (от 3000 до 1000 гг. до н. э.) на островах Эгейского моря, на Крите, а также на территории материковой Греции и Анатолии получили общее название Эгейской цивилизации, которая, в свою очередь, подразделяется на Крито-микенский период (конец III—II тыс. до н. э.), включающий в себя Минойскую и Микенскую цивилизации. В III—II тысячелетиях до н. э. возникают первые государства в бассейне Эгейского моря — на острове Крит и полуострове Пелопоннес (города Микены, Пилос, Тиринф). Это были государства монархического типа, подобные древневосточным деспотиям, с разветвленным бюрократическим аппаратом и сильными общинами.

Толчком к началу исследований английского археолога Артура Эванса на Крите послужили сюжеты древнегреческих мифов о мастере Дедале, что построил в Кноссе для царя Миноса дворец-лабиринт, и о герое Тесее, что победил жителя лабиринта Минотавра и нашёл обратный путь с помощью «нити Ариадны». Микены открыты Генрихом Шлиманом после раскопок в Малой Азии, где он отыскал легендарную Трою.

В конце III — начале II тысячелетия до н. э. самым могущественным было Критское царство — талассократия, которое занимало исключительно выгодное географическое положение и обладала сильным флотом. Критские мастера тонко обрабатывали бронзу, но не знали железа, изготавливали и расписывали керамическую посуду изображениями растений, животных, людей. По сей день поражают руины царского дворца в Кноссе. Он представлял собой многоэтажное сооружение, большинство помещений которого соединены сложной системой переходов, коридоров, которые никогда не имели внешних окон, а освещались через специальные световые шахты. Во дворце действовала система вентиляции и водоснабжения. Стены украшены фресками. Одна из самых знаменитых — «Парижанка» (в настоящее время в коллекции Археологического музея Ираклиона) — так Артур Эванс назвал изображение молодой женщины с темными вьющимися волосами.

Дворец был центром политической и религиозной жизни государства Миноса. Поклонялись критяне богине Деметре, ей служила верховная жрица — дочь Миноса, которую могут изображать большая и малая статуэтки Богиня со змеями. Другие артефакты указывают на то, что в религиозных представлениях центральным был культ быка как олицетворение Посейдона — бога-громовержца (Крит и прилегающие острова часто страдали от землетрясений): крышу дворца украшали монументальные изображения рогов, в виде головы быка изготовляли ритуальные сосуды, на одной из фресок изображена игра акробатов с быком — Таврокатапсия. Кносс был разрушен в результате извержения вулкана на острове Тира, и Крит потерял своё доминирующее положение.

Так с середины II тысячелетия до н. э. центром греческой цивилизации стали Микены, населенные греками-ахейцами. Его окружали мощные оборонительные стены, сложенные из огромных, грубо отесанных каменных блоков. Главные Львиные ворота украшала треугольная стела с рельефным изображением двух львиц. Генрих Шлиман нашёл также золотую усыпальницу микенских царей — гробницу Атрея, которая представляет собой расположенные по кругу подземные сооружения с купольными сводами. Микены возглавили ахейцев в Троянской войне, воспетой в «Илиаде», которая приписывается авторству Гомера.

Исчезновение микенской культуры в XII веке до н. э. связывают с вторжением с севера Балканского полуострова дорийских племен, среди которых всё ещё господствовал родовой строй. Порабощение дорийцами коренных жителей привело к упадку греческих городов и их культуры, в частности к потере раннегреческой письменности (так называемое критское письмо).

Полисный период

Тёмные века

История Греции после дорийского вторжения начинается практически заново. Снова происходит разложение первобытнообщинных отношений, формирование государственности, возрождение материальной культуры. Этот период длился примерно с XI по IX века до нашей эры и называется Темными веками, а также гомеровским периодом, поскольку известен прежде всего по поэмам «Илиада» и «Одиссея», приписываемым авторству Гомера. Темные века — эпоха натурального хозяйства, поскольку из всех достижений микенцев дорийцы позаимствовали только гончарный круг, технику обработки металла и приемы кораблестроения, культуру выращивания винограда и оливковых деревьев. Впрочем, дорийцы принесли с собой искусство выплавки и обработки железа, практику использования его не только в качестве украшений, но для изготовления орудий и в военном деле.

В конце гомеровского периода произошло становление дополисной общественной организации.

Также известно, что до IX века Грецию населяли племена: эолийцы — Северную Грецию, дорийцы — Среднюю Грецию и восточный Пелопоннес, ионийцы — Аттику, ахейцы, которым удалось сохранить самостоятельность, были вытеснены дорийцами в Аркадию и Ахею. В конце концов важнейшее событие этого периода — начало древнегреческой колонизации островов Эгейского моря и побережья Малой Азии: северные районы заселялись эолийцами, центральные районы (известные как область Иония)- ионийцами, южные — дорийцами.

Архаический период

Наступление железного века имело огромное значение — металл стал дешёвым и доступным, что способствовало постепенному росту хозяйственной самостоятельности отдельной семьи и ослаблению её зависимости от родовой организации. Отделение ремесел от земледелия обозначило переход к обмену, производству не только для собственных нужд, но и для рынка, в результате чего активно развиваются города. Поэтому в период VIII—VI веков до н. э. происходит становление полисов — разрозненных мелких суверенных городов-государств, объединённых только общностью языка, религии, культурных традиций, политических и торговых связей. Экономически необходимым становится создание новых колоний и увеличение числа рабов в качестве основной рабочей силы.

На VII—VI века до н. э. приходится расцвет греческой колонизации в Средиземноморье и Северном Причерноморье. Только выходцы из Милета основали 70 колоний на побережье Чёрного моря. В то же время в самой Греции Дельфы с оракулом Аполлона и Олимпия с Храмом Зевса и Олимпийскими играми приобрели значение общегреческих религиозных центров наиболее почитаемых богов. Греческая торговля фактически стала международной, имея сбыт и на западных, и на восточных рынках. В Грецию ввозились рабы, сырье, предметы роскоши, а также продукты питания для все возрастающего населения полисов. У лидийцев в VII веке греки заимствовали чеканку монет.

Уже в VI веке до н. э. разворачивается борьба демоса против аристократии, в руках которой была сосредоточена земля. В Афинах архонт Солон ввел ряд реформ, в том числе отменил долговое рабство, что заложило основы афинской демократии. Однако сопротивление аристократии было настолько упорным, что обуздать его могло только оружие. Так в греческих городах сформировалась особая форма тирании, которая имела целью защиту крестьян и ремесленников: в Коринфе — тирания Кипсела и Периандра; в Афинах — тирания Писистрата и дальнейшие реформы Клисфена, на Самосе — тирания Поликрата, а также тирании городов Сикиона, Милета, Эфеса и т. д.

В конце архаического периода во многих полисах распространяется рабство, независимо от формы организации полиса, в том числе демократических Афинах. В то же время в олигархической Спарте, на Крите и в Аргосе сохранились определенные черты родового строя, а в общинах Этолии, Акарнании и Фокиде — натуральное хозяйство. На фоне такого многообразия и по политическим, и по экономическим показателям греческие города начинают соперничество, возникает Пелопоннесский союз, возглавляемый Спартой — военный союз городов Пелопоннеса для совместного ведения войн и подавления восстаний илотов.

Классический период

Классический период — время наивысшего расцвета древнегреческого общества и культуры, который пришёлся на V—IV века до н. э. Самым влиятельным политическим и культурным центром после победы в греко-персидских войнах стали Древние Афины, которые стояли во главе Делосского союза среди полисов островов Эгейского моря, его западного, северного и восточного побережий. Своего максимального могущества и культурного расцвета Афины достигли, когда во главе государства стал выдающийся политический деятель, полководец, сторонник демократической партии Перикл, который 15 раз избирался стратегом. Этот период известен в историографии как «Золотой век Перикла», хотя он был относительно недолгим.

Перенос казны Делосского союза из Делоса в Афины, взимание платы — фороса — с союзников, ограничение свободной торговли на море, карательные экспедиции, клерухии — все это вызвало у союзников возмущение и желание освободиться от обязательств. Параллельно назревали и конфликты вне союза: экономическая борьба между Афинами и Коринфом в сфере торговли, со Спартой — за главенство в Греции. В 431 году до н. э. началась самая масштабная война в истории Древней Греции — Пелопоннесская война, что закончилась сокрушительным поражением Афин, потерей владений и привилегий, а Спарта установила свою гегемонию.

Нарастал «кризис полиса»: рос внутриполисный антагонизм между бедными и богатыми; прославлялись метэки (чужеземцы в полисе), распространение рабства не давало свободному, но бедному гражданину возможности найти работу по найму, единственным средством существования оставалось ведение войны (поэтому нередко греческие наёмники воевали и в армии персов). Частые междоусобные войны ещё более ослабляли полисы, они уже не были способны защитить своих граждан. В конце концов 395 года до н. э. вспыхнула Коринфская война, в результате которой Персия навязала грекам унизительный Анталкидов мир, за выполнением которого должна была следить Спарта. Таким образом, она становилась главным врагом, для борьбы со Спартой был создан Второй афинский морской союз. Хотя Фивы побеждают Спарту при Левктрах, попытка Афин навязать свою волю приводит к новой Союзнической войне, и союз распадается.

В период слабости греческих полисов начинает своё возвышение Македония. Царь Филипп II Македонский последовательно завоевывает Фессалию, Фокиду, Халкиду и Фракию. Антимакедонская коалиция, идеологом которой выступал Демосфен, потерпела сокрушительное поражение в битве при Херонее 338 года до н. э. К 337 году до н. э. был создан Коринфский союз греческих государств во главе с Македонией, везде были введены македонские гарнизоны и установлены олигархические режимы.

Эллинистический период

См. также: Эллинистический период

Новый этап в истории стран Восточного Средиземноморья — этап эллинизма — начинается с походов Александра Македонского (IV век до н. э.) и заканчивается завоеванием эллинистических государств Древним Римом в I веке до н. э. (последним был захвачен Египет). Македония, завоевав Грецию, полностью восприняла её культуру, поэтому после победоносных походов Александра Македонского древнегреческая культура распространяется в завоеванных восточных странах. В свою очередь, покоренные народы были носителями собственной древней культуры и сами влияли на античную культуру.

Битва при Херонее и завоевания греко-македонской армии на востоке под командованием Александра Македонского открыли период эллинизма. Империя Александра распалась сразу после его смерти в 323 до н. э. Долгая борьба диадохов и их преемников — эпигонов — привела к созданию ряда самостоятельных эллинистических государств (крупнейшими из них были монархии Селевкидов, Птолемеев и собственно Македония). Для Греции эллинистического периода характерно преобладание государств и союзов военизированного типа (Македония, Ахейский союз, Этолийский союз, некоторый период — Спарта), которые продолжали оспаривать господство в Греции.

В большинстве государств при власти находились олигархия или цари. Борьба государств во главе с Афинами против Македонии после смерти Александра (Ламийская война) закончилась победой Македонии и расправой с греческими демократами. После вторичного поражения в Хремонидовой войне (267—261 годы до н. э., названа в честь афинского полководца Хремонида) Афины были разгромлены, став полностью зависимыми от Македонской монархии. Однако Македония не смогла восстановить свою власть над всем Балканским полуостровом. Против неё боролись два новых мощных союза — Ахейский (восстановлен около 280 до н. э.) и Этолийский (создан около 320 до н. э.).

Ахейский союз охватывал большую часть Пелопоннеса (кроме Спарты, которая вошла в союз после 192 до н. э.) и крупнейшие города (Сикион, Коринф, Мегары). В Этолийский союз, кроме Этолии, входили районы Средней Греции (кроме Афин), южная Фессалия и некоторые другие города. Борьба преемников Александра, а позже Македонии и двух союзов за власть в Греции привела к массовому разрушению городов, продаже греков в рабство, заселению центров новыми колонистами. Опустошали греческие города и пираты, которых использовали этоляне, продавая им в рабство жителей захваченных городов (из одной только Лаконики было продано до 50 тысяч человек). Результатом борьбы были медленная агония городов, разорение средних слоев, рост бедноты, волнения которой становились обычным явлением (в Коринфе, Аргосе, Милете).

Римское завоевание

После поражения, нанесенного римлянами Македонии в битве при Киноскефалах (197 до н. э.), римляне постоянно вмешивались во внутренние дела греков, поддерживая олигархические слои против демократии. Летом 196 г. до н. э. римский полководец Тит Квинкций Фламинин провозгласил на Истмийских играх «свободу» греков, вера в которую на короткий срок сделала Рим популярным в Греции. С этого времени Греция постоянно находилась под римским влиянием. Македония потеряла политическое значение, а в 148 году до н. э., после подавления восстания Андриска, была преобразована вместе с Илирией и Эпиром в римскую провинцию. Этолийский союз римляне распустили. В 146 году до н. э. был разгромлен и Ахейский союз. Таким образом вся Греция оказалась под властью Рима.

Греция была превращена в римскую провинцию Ахайя (кроме Афин, которые номинально считались свободным городом). С IV века нашей эры Греция составила ядро Восточной Римской империи — Византии.

Культура Древней Греции

Мифология

Объединяющую, формообразующую роль для всей древнегреческой культуры играла мифология. Она начала складываться ещё в крито-микенский период. Древнейшими были божества, что воплощали силы природы. От союза Геи — земли и Урана — неба появились титаны, старшим был Океан, младшим — Кронос. По мифологии Кронос решил отомстить своему отцу за то, что он заточил его братьев титанов в тартаре. Пока Уран спал, Кронос нанес ему тяжелый удар и стал царем всех богов. Дети Кроноса — боги во главе с Зевсом в жестокой схватке с титанами одержали победу и разделили власть над миром.

Гора Олимп считалась жилищем двенадцати верховных богов во главе с Зевсом. Громовержец Зевс стал царем богов и людей, Посейдон — морей, источников и вод, Аид — мрачного подземного царства. Гера — жена Зевса — была покровительницей брака и семьи, сестра Зевса — Деметра — богиней плодородия, другая сестра — Гестия — покровительницей дома. Дочь Зевса — Афина почиталась как богиня войны и мудрости, она покровительствовала знаниям и ремеслам.

Согласно мифу, Афина появилась из головы Зевса в полном боевом облачении — в шлеме, с щитом и копьем в руках. Богом войны был Арес. Гермес — сначала бог скотоводства и покровитель пастухов, позже почитался как вестник олимпийских богов, покровитель путешественников, купцов, бог торговли, изобретатель меры и пастушьей флейты. Артемида сначала была богиней плодородия и покровительницей животных и охоты, богиней Луны, позже она стала покровительницей женского целомудрия и рожениц. Аполлон — брат Артемиды, божество солнечного света, образования, медицины, искусства, что воплощается его спутницами — девятью музами. Ещё одна дочь Зевса — Афродита, что родилась из пены морской возле острова Кипр, богиня любви и красоты.

Из античных изображений Афродиты самые известные: Афродита Книдская работы Праксителя (IV век до н. э.) и Венера Милосская (II век до н. э.), которые находятся в парижском Лувре. Мужем Афродиты был бог-кузнец Гефест. Дионис — самый веселый среди богов, покровитель виноградарей и виноделов, ему посвящались особые празднества в конце сельскохозяйственного года — дионисии. Кроме олимпийских богов существовало множество других (преимущественно — местных, локальных) богов, которые имели свои функции.

Боги в представлении греков обладали человеческим обликом, человеческими желаниями, мыслями, чувствами, даже человеческими пороками и недостатками. Они строго наказывали тех, кто пытался приблизиться к ним по красоте, уму и могуществу. Особое место занимает миф о титане Прометее — защитнике людей от произвола богов. Прометей похитил с Олимпа огонь и передал его людям, за что Зевс приковал его к скале и обрек на вечные муки. Кроме мифов о богах существовали легенды о героях, самым любимым из которых был Геракл, который совершил двенадцать великих подвигов. Мифы и легенды о богах и героях складывались в целые циклы, ставшие в дальнейшем источником сюжетов для литературы, драматургии и скульптур.

Параллельно с мифологией развивалась культовая практика — жертвоприношения и молитвы, которые проходили в храмах. Каждый город имел бога-покровителя. Афина считалась покровительницею Афин. Олимпия была центром поклонения Зевсу, которому посвящались здесь спортивные Олимпийские соревнования. Место главного святилища Аполлона — Дельфы, где находился известный дельфийский оракул (оракул — место в святилище, где получали ответ божества на заданный вопрос, или именно прорицания божества), как считали греки здесь находился отмеченный особым камнем центр Земли.

Человечные, проникнутые гармонией образы греческой мифологии, стали почвой для развития древнегреческого искусства. Мифология древних греков осуществила решающее влияние на формирование древнеримской мифологии и религии. В эпоху Возрождения она была активно включена в европейский культурный процесс. До сих пор к ней не ослабевает и научный, и познавательный, и эстетический интерес.

Наука

Уже в древнегреческой мифологии было отчетливо видно стремление дать всеобъемлющую картину мира, найти объяснение всему сущему. Те же поиски, но уже на другом мировоззренческом уровне были продолжены учеными Древней Эллады. Именно в античной культуре наука впервые в истории человечества выделяется в самостоятельную сферу. Есть все основания вести речь не просто о накоплении научных знаний (что находились, как правило, в руках жрецов), а о развитии профессиональной науки.

Непреходящее значение имеет античная философия. В Древней Греции зарождается философия как научная теория, развивается система понятий, ставятся и получают своё оригинальное решение основные философские проблемы. Одним из важнейших достижений древнегреческой философии является разработка космологических вопросов — о происхождении Вселенной, о природе человека.

Традиция считает Фалеса первым греческим философом, астрономом и математиком. Он совершил дальние поездки для получения знаний. Его именем открывается перечень «семи мудрецов», ему приписывают много крылатых фраз: «Познай самого себя», «Больше всего пространство, потому что оно все в себе содержит», «Сильнее всего необходимость, потому что она имеет власть над всем», «Мудрее всего время, потому что оно все открывает». Первоосновой всего сущего Фалес считал воду — «умную и божественную». Фалес стоит у истоков в демифологизации мира: Зевса он считал мировым разумом, богов — действующими в мире силами. Фалес стал основателем стихийно-материалистической школы философии.

Наиболее видными представителями этой школы были Анаксимандр, который дал первое формулировки сохранения материи; Анаксимен, согласно учению которого все сущее происходит из первоматерии — воздуха — и обратно в неё возвращается; Демокрит, отстаивавший атомистическую («атомос» — неделимый) концепцию строения мира. В становлении диалектики огромную роль сыграл Гераклит, в постановке и глубокой разработке социально-этических проблем — Сократ. Его ученик Платон стал основоположником философской школы объективного идеализма, одним из крупнейших философов всех времен.

Аристотель — самый знаменитый философ в истории человечества, в своем учении попытался соединить сильные стороны взглядов Демокрита и Платона, оказал огромное влияние на философские направления Средневековья и Нового времени.

Отличительной чертой философских произведений эллинистического времени, когда разорвался довольно замкнутый мир греческих полисов, является усиление внимания к отдельному человеку и его проблемам. Философия Эпикура своей задачей видела освобождение человека от страха перед смертью и судьбой, он отрицал вмешательство богов в жизнь природы и человека, доказывал материальность души. Жизненным идеалом философской школы стоицизма были невозмутимость и спокойствие, которые должен сохранять человек в противовес изменяющемуся миру. Основной добродетелью стоики считали понимание (то есть знание того, что есть добро и зло), мужество и справедливость.

Историческая наука Древней Греции прежде всего ассоциируется с именем Геродота. Он много путешествовал: посетил Малую Азию, Древний Египет, Финикию, разные города балканской Греции, побережье Чёрного моря, где собирал, в частности, сведения о скифах. Главный труд Геродота — «История», которая посвящена важнейшему политическому событию греческой истории — греко-персидским войнам. Несмотря на то, что «История» не всегда отличается целостностью и полной научностью, факты, которые приводятся в ней, преимущественно достоверные. Именно Геродот дает первое в античной литературе системное описание жизни и быта скифов.

Довольно рано стали обобщаться медицинские знания. Верховным покровителем медицины, богом-целителем считался один из олимпийских богов — Аполлон. Богом собственно медицины стал Асклепий, причем немало ученых сейчас считают, что у этого мифологического персонажа был исторический прообраз, реальный искусный врач. В Греции сложилось несколько научных медицинских школ, самые известные — Книдская (город Книд) и Косская (на острове Кос). Представителем последней был Гиппократ, живший в классическую эпоху. Его рассуждения о причинах болезней, о четырёх темпераментах, о роли прогноза при лечении, о морально-этических требованиях к врачу осуществили большое влияние на дальнейшее развитие медицины. Клятва Гиппократа и сегодня является моральным кодексом врачей всего мира. Первый систематический учебник по анатомии животных составил Диокл. Крупными медицинскими центрами были города Великой Греции, наиболее ярким представителем которой был Филистион.

Эпохой успешного развития науки был эллинизм. Для этого этапа характерно успешное развитие многих новых научных центров, особенно в эллинистических государствах на Востоке. Синтезом накопленных к тому времени математических знаний можно считать труд Евклида, жившего в Александрии, «Элементы» (или «Начала»). Изложенные в нём постулаты и аксиомы, дедуктивный метод доказательств на протяжении веков служили основой геометрии. С именем Архимеда из Сиракуз на острове Сицилия связано открытие одного из основных законов гидростатики, начало исчисления бесконечно больших и малых величин, ряд важных технических изобретений. Пергам стал центром изучения греческой филологии, здесь Дионисий Фракийский создал первую грамматику.

На основе трудов вавилонских ученых получила дальнейшее развитие астрономия. Так, например, Селевк Вавилонский пытался обосновать положение, что Земля и планеты вращаются вокруг Солнца по круговым орбитам. Походы Александра Македонского значительно расширили географические представления. Дикеарх составил карту мира. Эратосфен из Кирены вычислил длину экватора Земли, получив результат, близкий к правильному (при этом ученый исходил из гипотезы о шарообразной форме Земли). Изучались вулканические и метеорологические явления, были открыты муссоны и их практическое значение. Заметно продвинулось изучение человека. Герофил обнаружил нервы и установил их связь с мозгом, он же высказал предположение, что с мозгом связаны умственные способности человека. Эрасистрат изучал анатомию сердца, получили развитие исследования ветеринарной медицины, крупный вклад в фармакологию сделали Зопир и Филон Тарсийский.

Крупнейшим научным центром эллинистического мира были Александрийский мусейон и библиотека Александрии, которая насчитывала более полумиллиона книг. Сюда приезжали работать выдающиеся ученые, поэты, художники со всего Средиземноморья.

Образование

В ходе развития античной духовной культуры постепенно вырабатывается идеал человека, который предполагает гармонию, сочетание физической и духовной красоты. С этим идеалом соотносилась вся система воспитания и образования, уникальная для своего времени. Именно в полисах Эллады впервые в истории встала задача обучения детей всего свободного населения (речь шла прежде всего о мальчиках). Причем внимание обращалось как на приобретение научных знаний, так и на физическое развитие, на усвоение морального кодекса свободного гражданина.

Существовали частные и государственные учебные заведения. На структуре образования сказывались политические различия между полисами. В признанном центре просвещения — Афинах — с их демократическим республиканским строем оформилась следующая система обучения. Первые школьные законы были составлены древнегреческим поэтом и государственным деятелем Солоном. В них было предусмотрено, что школьный учитель должен время от времени сдавать экзамены, чтобы подтвердить своё право учить других. Занятия в школах проводились только при дневном освещении. Если отец не отдавал сына в школу, то сын мог не поддерживать отца в старости. Школьный учитель обязательно показывал детям основные гимнастические упражнения, которым будут обучать в гимназии. Среди афинских учителей проводились соревнования в декламации и различных видах атлетики.

После домашнего воспитания мальчики с семи лет начинали учиться в низшей школе, которая называлась дидаксалейон (от греческого «дидактикос» — обучающий). Здесь обучали грамоте, литературе, начиная с Гомера, музыке, арифметике, рисованию. Более углубленное изучение предметов с дополнением начал астрономии и философии продолжалось на втором уровне начальных училищ — грамматической школе (от 12 до 15 лет). Обучение физической культуре велось одновременно, в специальном комплексе — палестре. Все эти типы учебных заведений в Афинах принадлежали частным лицам. Но афиняне учили за государственные средства тех детей, родители которых погибли на поле боя, защищая Отечество.

Завершалось общее образование в гимназии, где юноши 16-18 лет совершенствовались в науках, в число которых входили риторика, этика, логика, география, а также в гимнастике. Гимнасиями ведало государство, для них строились монументальные здания. Состоятельные граждане считали за честь занять выборную должность руководителя гимнасия, несмотря на то, что она была связана с большими личными расходами. Гимназии были центрами интеллектуального жизни полиса, в Афинах их было несколько. При каждой гимназии обязательно существовала библиотека. Наиболее прославилась Платоновская академия, где вел беседы со своими учениками Платон, и Ликей, основанный Аристотелем. После гимнасия можно было стать эфебом — учеником высшего учебного заведения, которые в полисную эпоху были военными, а в эллинистическую коренным образом изменились и стали гражданскими. Своеобразной формой высшего образования можно считать кружки, которые группировались вокруг крупных ученых.

В Спарте контроль государства над развитием личности был достаточно жестким. По преданию, новорожденных осматривали члены герусии (городского совета старейшин) и отбирали только здоровых детей. Слабых и болезненных сбрасывали в пропасть Тайгетского хребта. Существовала система государственного школьного обучения, обязательная для каждого спартанца от 8 до 20 лет. Учились в школах, в отличие от Афин, и мальчики, и девочки, но в Спарте ребёнка отрывали от семьи. Ребят, начиная с 12 лет, делили на отряды, во главе каждого отряда находился прен (самый старший и наиболее авторитетный мальчик). Основными элементами обучения были: охота, религиозные и военные танцы, разнообразные физические упражнения. Умственное развитие было личным делом каждого спартанца.

Искусство Древней Греции

Литература

Особое место в истории мировой цивилизации занимает древнегреческая художественная культура. Эллинское искусство достигло глубокой человечности образов, проникнуто ощущением гармонии мира и человека, что осознанно воплощает красоту природного бытия.

С мифологией, её сюжетами и образами связано очень раннее формирование древнегреческой литературной традиции. Развитие отдельных сфер культуры не всегда происходит равномерно. Так, в Древней Греции вершины поэтического творчества были достигнуты гораздо раньше, чем сложились классические наука, образование и искусство. Примерно в VIII веке до н. э. Гомер написал свои эпические поэмы — «Илиаду» и «Одиссею». Большинство ученых считает, что Гомер жил в Малой Азии и был рапсодом — так называли поэтов, которые выступали с декламацией своих стихов. О времени письменного оформления поэм мнения расходятся: одни считают, что первые записи были сделаны при жизни Гомера, другие — что это случилось позже — в VI веке до н. э. Обе версии соотносятся с историей греческой письменности. Алфавит (фонетическое письмо) было заимствовано греками у финикийцев как раз в VIII веке до н. э. Греки писали, как и финикийцы, справа налево, без знаков препинания и без гласных, а в VI веке до н. э. письмо приобрело уже привычный для нас вид.

Поэмы Гомера тесно связаны с народным героическим эпосом, посвященным Троянской войне, в котором переплелись и реальные исторические события (военный поход греков-ахейцев на Трою, которую они называли Илион), и фантастические сюжеты («Яблоко раздора» как причина войны, участие богов в конфликте, «Троянский конь»). Однако Гомер не переводит мифы, а создает художественные образы, рисует внутренний мир героев, столкновение характеров. «Илиада» посвящена одному эпизоду последнего, десятого, года войны — гневу самого сильного и храбрейшего из греческих воинов Ахиллу, который обиделся на предводителя греков микенского царя Агамемнона. Ахилл отказывается принимать участие в битве, троянцы прорываются к кораблям, погибает лучший друг Ахилла — Патрокл. Ахилл меняет решение, вступает в поединок с главным защитником Трои сыном царя Приама Гектором и убивает его. Поражает сцена встречи Ахилла с Приамом, когда царь, целуя руки победителя, просит отдать ему тело сына для захоронения со всеми почестями.

«Одиссея» рассказывает о длинном, полном невероятных сказочных приключений возвращении домой одного из главных участников войны — царя острова Итака, хитроумного Одиссея. Греки не просто знали наизусть, много раз переписывали, любили гомеровские поэмы, а преклонялись перед ними. Их сделали основой воспитания и образования. Точную и образную оценку значения «Илиады» и «Одиссеи» дал средневековый византийский писатель Михаил Хониат в XIII веке писал: «Подобно тому, как, по словам Гомера, все реки и потоки берут своё начало в Океане, так всякое словесное искусство источник имеет в Гомере».

Гесиод продолжил эпическую традицию Гомера. В поэме «Теогония» он изложил мифологические представления о происхождении богов и устройстве мира. В «Трудах и днях» впервые ввел в эпическую поэму личные оценки, описание обстоятельств собственной жизни. В дальнейшем в Греции получила развитие лирическая поэзия. Известными стали имена поэтессы Сапфо (сапфическая строфа — особый стихотворный размер), Анакреонта (анакреонтика — лирика, воспевающая радость жизни и мирские наслаждения). Однако стихи этих и других древнегреческих авторов сохранились лишь фрагментарно.

Как самостоятельный жанр литературного творчества сложилась драматургия.

Драматургия и театр

Возникновение древнегреческого театра связано с праздниками в честь бога виноградарства Диониса — дионисиями. Участники процессий надевали козьи шкуры и пели и танцевали (слово «трагедия» в переводе с греческого — «песнь козлов»). На историческое происхождение театра указывает обязательное участие в трагедиях хора, с которым сначала вступал в диалоги единственный актёр, позже количество актёров увеличилось до трех. Совместившись с литературной традицией, театр в классическую эпоху из религиозных, народных представлений превратился в самостоятельный вид искусства. Театрализованные представления стали неотъемлемой частью государственных праздников — Дионисий и Леней. Для них строили грандиозные каменные театры, рассчитанные на тысячи зрителей (театр Диониса в Афинах, лучше других сохранился амфитеатр в Эпидавре).

Городские власти находили хорега (человека, который обеспечивал финансирование), отбирали постановки и на своё усмотрение определяли порядок показа комедий и трагедий. Бедные люди получали деньги на входной билет. Актёрами были исключительно мужчины, они играли в особых масках. Маски отражали характер и настроение изображаемого персонажа. Постановщиком был сам поэт. После окончания спектаклей, продолжавшихся несколько дней с утра до вечера, специальные судьи определяли лучших и вручали призы в виде денежной премии драматургу и хорегу, лавровой ветви и памятника в честь хорега.

Наиболее прославленными драматургами были трагики Эсхил, Софокл и Эврипид. Эсхил написал 90 пьес, 13 раз он побеждал в драматических соревнованиях. Его историческая пьеса «Персы» прославляет победу греков в войне с захватчиками. Сам Эсхил принимал участие в крупнейших сражениях. Большинство древнегреческих пьес используют мифологические сюжеты, которые авторы вольно интерпретировали, выражая собственные взгляды. Эсхил в «Прометее прикованном» восхищается мужеством и свободолюбием титана. У Софокла появляется психологическая мотивировка поступков героев. Например, в «Антигоне» главная героиня жертвует собой, но выполняет нравственное обязательство: вопреки запрету царя прячет погибшего брата. Именно в этой трагедии звучит хор со знаменитым рефреном: «в мире много сил великих, но сильнее человека нет в природе ничего». Большинство драматических произведений утрачены. Полностью сохранилось лишь семь пьес Эсхила, семь — Софокла (написано 123, из них 24 — победили на соревнованиях), чуть больше — 17 Эврипида. Эврипид жил уже в эпоху кризиса, гражданских войн, внешней опасности, что нарастала со стороны Македонии. Все это и отразилось на его творчестве («Медея», «Ипполит»), Аристотель называл Эврипида «самым трагическим среди поэтов». Мастером комедии заслуженно считался Аристофан («Облака», «Осы», «Лягушки»). Драматические произведения древних греков до сих пор остаются в репертуаре многих театров, они неоднократно экранизировались.

Музыка

Важное место в жизни эллинов занимала музыка. Образы музыкантов представлены в древнегреческой мифологии (Орфей, Пан, Марсий), изображения музыкантов сохранились на греческих вазах и в виде скульптур. В Греции существовали специальные коллегии (объединения) певцов, музыкантов, танцоров; музыка звучала во время торжеств, ритуалов, игр, сопровождала театральные действия. Музыкальный инструментарий был представлен струнными щипковыми (кифара, лира), а также духовыми инструментами (авлос, флейта Пана).

Древнегреческими мыслителями были изучены важнейшие акустические закономерности (Пифагор, Аристоксен), разработана детальная ладовая система и система нотации, вместе с тем значительное место в трудах философов уделено и музыкально-эстетическим и музыкально-этическим проблемам (Платон, Аристотель). Музыкальная культура древних греков предшествовала культовой музыке христианской Европы следующих веков (византийская музыка, григорианские песнопения) и в значительной мере определила дальнейшее развитие европейской музыки, дав большинству европейских языков также и сам термин — «музыка» (от муз).

Архитектура

В условиях рабовладельческой демократии создается целостная среда городов-государств. Развивается система регулярного планирования города (Гипподамова система), с прямоугольной сеткой улиц, площадью — центром торговой и общественной жизни. Культовым и архитектурно-композиционным ядром города был храм, который строился на вершине акрополя — возвышенной и укрепленной части города. Эллины выработали совершенно другой, чем в древневосточной цивилизации, тип храма — открытый, светлый, который прославлял человека, а не внушал трепет. Характерно, что в архитектуре присутствует человеческое метрическое начало. Математический анализ пропорций древнегреческих храмов показал, что они соответствуют пропорциям человеческой фигуры. Классический греческий храм был прямоугольным в плане, со всех сторон окруженный колоннадой. Крыша была двускатной. Треугольные плоскости, образовавшиеся из фасадов — фронтоны — как правило, украшались скульптурными изображениями.

Греческую архитектуру отличает чистота и единство стиля. Было создано три основных архитектурных ордера («ордер» — в переводе с греческого «порядок») — они различаются типами колонн и перекрытий, пропорциями, декоративным убранством. Дорический и ионический стили возникли в полисный период. Коринфский ордер — появляется в эпоху эллинизма.

Наиболее совершенным архитектурным ансамблем классической Греции был Афинский акрополь. Он был сооружен во второй половине V века до н. э. в период наибольшего могущества Древних Афин. Холм Акрополис, что возвышается на 150 м над уровнем моря, издавна был крепостью, а затем местом главных культовых сооружений. Однако во время персидского нападения все они подверглись разрушению. Перикл, что добился переноса в Афины казны Афинского морского союза, в который входили многие древнегреческие полисы, стал инициатором грандиозной реконструкции Акрополя. Работами руководил личный друг Перикла — выдающийся скульптор Фидий. Отличительная черта этого комплекса — чрезвычайная гармоничность, которая объясняется единством замысла и короткими для таких масштабов сроками строительства (примерно 40 лет).

Парадный вход в Акрополь — Пропилеи — возведён архитектором Мнесиклом. Позже перед ними на искусственно увеличенном выступе скалы был построен небольшой Храм Ники Аптерос (Ники Бескрылой) — символ того, что богиня победы никогда не покинет город. Главный храм Акрополя — беломраморный Парфенон — храм Афины Парфенос (Афины Девы). Его архитекторы — Иктин и Калликрат — задумали и спроектировали строение настолько пропорциональное, что оно, выделяясь как безусловно самое величественное сооружение комплекса, при этом своими размерами не тяготеет над другими. В старину в центре Акрополя на постаменте, в золотых доспехах, возвышалась грандиозная фигура Афины Паллады (Афины Воительницы) работы Фидия. Эрехтейон — храм, посвященный Посейдону, который в мифологии соперничал с Афиной за право покровительствовать городу. Знаменит в этом храме портик кариатид. Портиком называют открытую с одной стороны галерею, которая опирается на колонны, а в Эрехтейоне колонны заменены шестью мраморными фигурами девушек-кариатид. Римский историк Плутарх писал об сооружения Акрополя: « .. их вечная новизна спасла их от прикосновения времени».

Архитектура эллинистических полисов продолжала греческие традиции, но наравне с постройкой храмов больше внимания стало уделяться гражданскому строительству — архитектуре театров, гимназий, дворцов эллинистических правителей. Внутреннее и внешнее оформление зданий стало богаче и разнообразнее. К этому времени относится возведение таких прославленных «чудес света», как гробница царя Мавзола в Галикарнасе и Фаросский маяк на входе в Александрийскую гавань, храм Диониса в Теосе — творение Гермогена.

Изобразительное искусство

Скульптура была любимым видом искусства эллинов. Статуи богов сооружались в храмах и на городских площадях, ставились победителям Олимпийских игр и крупным драматургам. Овладение, очень постепенное, совершенством в этом виде искусства восходит к архаическим временам. Археологами найдены десятки очень похожих друг на друга архаичных статуй двух типов: куросы — статуи обнаженных юношей и коры — драпированные женские статуи. Эти фигуры выглядят ещё очень скованно, можно увидеть только попытки передать живое движение.

Шедевры скульптуры, которыми не устает восхищаться человечество, дала миру эпоха древнегреческой классики. Современниками были большие мастера Фидий, Мирон, Поликлет Старший. Фидия современники называли «творцом богов». Доныне его главные работы не дошли, судить о них можно только по восторженным описаниям и римским копиям. Статуя Зевса, облицованная золотом и слоновой костью, что находилась в главном храме Зевса в Олимпии, была справедливо причислена к современниками семи чудесам света. Он же создал выдающиеся барельефы и скульптуры Парфенона, в том числе главную статую — Афины Парфенос (Афина-девы).

Мирон достиг высот в стремлении передать в скульптурном изображении движение человека. В его знаменитом Дискоболе впервые в искусстве разрешена задача передачи момента перехода от одного движения к другому, преодолена статичность. В то же время, в соответствии с общим эстетическим идеалом, лицо атлета скульптор изображает абсолютно спокойным. Поликлету принадлежит цикл статуй спортсменов — победителей Олимпийских игр. Самая известная фигура — Дорифор (молодой человек с копьем). Поликлет теоретически обобщил опыт своего мастерства в трактате «Канон». Известнейшим творцом женских скульптурных образов был Пракситель. Его Афродита Книдская вызвала множество подражаний. Пропорциональность классических скульптур стала образцом для мастеров многих эпох.

Эпоха завоевания Александра Македонского, последующего краха его империи, полная страстей, взлетов и падений человеческих судеб целых государств, принесла новую атмосферу в искусство. Если сравнивать скульптуры эпохи эллинизма с предыдущим, классическим периодом, то их вид потерял невозмутимость, спокойствие. Художников (Апеллеса, Протогена и др.) начали интересовать душевные порывы, метание людей, их состояние в трагические моменты (например, скульптурная группа Лаокоона). Появляются скульптурные портреты, которые передают индивидуальные черты. Ярким было творчество Скопаса (до нас сохранился скульптурный портрет Александра Македонского). Успехи науки расширили технические возможности искусства. Одно из «семи чудес света» — Колосс Родосский, что представлял собой бронзовую статую бога Солнца Гелиоса (высота колосса была около 35 м).

Живописные произведения (фрески, картины) время не сохранило, но об их уровне позволяет судить замечательная вазовая живопись, а также поразительные фрески так называемых "могил" Персефоны и Филиппа Второго в Виргине (Македония). С совершенствованием керамической технологии рос её художественный уровень: для архаики характерен так называемый чернофигурный стиль изображения (рисовались тёмные фигуры на светлом фоне), который в классическую эпоху сменился краснофигурным, что сделал изображения более реалистичными.

Право

Греция не оставила записей права в трудах своих юристов; последних, в нашем или римском смысле, она совсем не знала.

Сведения о древнегреческом праве черпаются поэтому только: 1) из отрывочных известий о нём у различных греческих писателей — известий далеко не равной цены и достоверности, и 2) из дошедших до нас надписей. Среди первых наиболее важны сочинения ораторов и между ними в особенности юридические речи Демосфена, сообщающие ряд фактов о современном ему состоянии древнегреческого права и его история, Исея, дающего ценные сведения преимущественно о наследственном праве, Лисия, Исократа и Эсхина. Платон, Аристотель, Теофраст дают в своих сочинениях целую массу сведений о положительном праве Греции, которое, несомненно, коренным образом повлияло и на их философские представления о законах. За философами и моралистами следуют поэты (Гомер, Гесиод, Еврипид, Аристофан), историки (Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Полибий) и лексикографы, у которых, однако, в общем все-таки меньше сведений о праве, чем можно было бы ожидать. Главный недостаток этих сведений тот, что все они, за немногими исключениями, — не точная передача норм права, а их субъективный пересказ.

Города

В городах Древней Греции допускали роскошь только для общественных построек. Частные жилища были очень скромны и лишены даже самого незначительного комфорта. Городские улицы, узкие и извилистые, загроможденные вдобавок выступами и балконами первых этажей, были почти недоступны для солнца.

Афины в особенности долго сохраняли самый жалкий внешний вид. Город был сожжен во время персидских войн, но его снова отстроили с той же небрежностью. Улицы по-прежнему имели случайное направление, а дома населенных кварталов оставались маленькими и неудобными. Чужеземцы отзывались об Афинах с презрением. Сам Демосфен смотрел с удивлением на бедные жилища Мильтиада, Аристида и Фемистокла. Но мало-помалу роскошь проникла и в частные жилища. Городская стена была отодвинута, были разбиты новые кварталы.

Архитектор Гипподам Милетский произвел целый переворот в деле постройки городов. При своих работах в Пирее, Туриуме и на Родосе он старался располагать улицы по правильному плану и строить дома в одну линию. Платон ссылается на новые правила, направленные против собственников. В Афинах астиномы и ареопаг были обязаны наблюдать за исправным содержанием домов, заставлять чинить и возбуждать дела по поводу всяческих нарушений. Почти все города — Афины и Мегара, Сцион и Потидея, Самос и Сарды — были окружены большими предместьями, где роскошь была наиболее заметна. Чтобы понять эту перемену, достаточно сравнить в Афинах старые кварталы Пникс и Ареопаг с новыми кварталами Керамиком и Дипилоном: место тесных трущоб заняли настоящие жилища. Но было трудно перестроить торговые улицы города и увеличить количество домов на них. Поэтому богатые предпочитали селиться за городом. Фукидид и Исократ утверждают, что в их времена красивые жилища надо было искать вне городских стен. В IV веке Демосфен приходит в ужас от возраставшей роскоши частных домов. Однако главным образом этот новый вкус нашёл проявление в колониях, в заморских странах, и именно там эллинское жилище достигло своего апогея в V и IV веках, во дворцах тиранов и царей.

В богатых домах перед жилищем находился, как правило, забор, выходивший на улицу. Свободное пространство между этим забором и дверью служило проходом, или сенями, часто украшавшимися живописью, надписями, отвращающими от дома воров и злую судьбу, древними изображениями Гекаты, Гермеса и жертвенником Аполлона Эгейского.

См. также

• Костюм Древней Греции
• Гомосексуальность в Древней Греции

Литература

• Андреев Ю. В. [gumilevica.kulichki.net/AUV/auv1.htm Цена свободы и гармонии: Несколько штрихов к портр. греч. цивилизации] СПб.: Алетейя, 1998.
• Античная Греция. Проблемы развития полиса [: Сборник статей]. Под ред. Е. С. Голубцовой и др. В 2-х томах. М.: Наука, 1983.
• Белох Ю. Греческая история. В 2-х т. — М., 2009. — 480+480 с.
• [history-help.nsknet.ru/knigi/m/vladimir-borisovich-mironov-drevnjaja-grecija «Древняя Греция»] Миронов В. Б., 2006.
• Дройзен И. История эллинизма. В 3-х т. — СПб., 1995.
• [www.academia.edu/3537408/_ Зайков А. В. Место и роль спартанской государственности в древнегреческой цивилизации (теоретический аспект)] // Материалы XV Международной научно-практическойконференции Гуманитарного университета. Екатеринбург: Гуманитарный университет, 2012. Т. 1. C. 340—345.
• Карышковский П. О. [klad.kiev.ua/biblioteka/olvia.htm Монеты Ольвии. Киев, 1988.] ISBN 5-12-000104-1.
• Лурье С. Я. История Греции. — СПб., 1993. — 680 с.
• Ляпустин Б. С., Суриков И. Е. Древняя Греция. — М., 2007. — 362 с.
• Расширение греческого мира. VIII—VI вв. до н. э. (Кембриджская история древнего мира. Т. III, ч. 3). М.: Ладомир, 2007. ISBN 978-5-86218-467-9
• Тарн В. Эллинистическая цивилизация. — М., 1949. — 376 с.
• Хаммонд Н. История Древней Греции. — М., 2008.- 704 с.
• Эллинизм: Восток и Запад [: Сборник статей]. — М., 1992. — 384 с.
• Эллинизм: Экономика, политика, культура [: Сборник статей]. — М., 1990. — 376 с.

Исторические материалы

• [dlib.rsl.ru/viewer/01003646974#?page=1 Эллада : Очерки и картины Древней Греции для любителей классической древности и для самообразования] / Соч. д-ра Вильгельма Вегнера. — 4-е изд., рус., испр. и знач. доп., под ред. проф. В. И. Модестова. — Санкт-Петербург : т-во М. О. Вольф, ценз. 1900. — IV—X, 1012, VIII с., 9 л. ил., карт. : ил.; 23
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004432459#?page=1 Введение в экономическую историю Древней Греции] / А. Тюменев. — Петроград ; Москва : Книга, [1923]. — 48 с.; 17 см. — (Культурно-просветительная библиотека. Третья ступень знания. Сер. Экономическая).
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004436347#?page=1 История народов и республик Древней Греции. часть 1] / изложенная Константином Арсеньевым. — в Типографии Медицинскаго Департамента Министерства Внутренних Дел, 1825. — 464 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004443266#?page=1 История народов и республик Древней Греции. Часть 2. Содержащая в себе времена от конца войны Пелопонезской до покорения Греции римлянами] / изложенная Константином Арсеньевым. — В типографии медицинского департамента Министерства внутренних дел, 1826. — 424 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004432458#?page=1 Очерки экономической и социальной истории Древней Греции. Т. 1 : Революция] / А. Тюменев. — Петербург : Гос. изд-во, 1920. — [2], 179 с.; 21 см.

Ссылки

• Древняя Греция — статья из Большой советской энциклопедии.
• Древняя Греция // Советская историческая энциклопедия : в 16 т. / под ред. Е. М. Жукова. — М. : Советская энциклопедия, 1961—1976.</span>
• Суриков И. Е., Ленская В. С., Соломатина Е. И., Таруашвили Л. И. История и культура Древней Греции. Энциклопедический словарь / Под общ. ред. И. E. Сурикова. — М.: Языки славянских культур, 2009. — 729 с. — 800 экз. — ISBN 978-5-9551-0355-6.
• [www.grekomania.ru/articles/greek-history История Греции]
• [www.grekomania.ru/articles/greek-history/10-stone-and-bronze-age Каменный, Бронзовый век]
• [ellada.spb.ru Культура, история, искусство, мифы и личности Древней Греции]
• [www.sno.pro1.ru/lib/index.htm Библиотека литературы об истории и культуре]
• [www.greecancient.ru Спарта — древняя Греция]
• [www.yspu.yar.ru/hreader/2/ Афинская демократия]

Отрывок, характеризующий Древняя Греция

Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.