Древо Иессеево (иконография)

Древо Иессеево (Корень Иессеев, Лоза Иессеева) — иконографический сюжет, представляющий собой аллегорическое изображение родословия Иисуса Христа. Изображение «Древа» встречаются как в иконописном, так и во фресковом и мозаичном исполнении. Появление композиции в виде «Древа» связывают со строками из книги Исайи: «И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его» (Ис. 11:1).

Возможно, что появление этого сюжета связано с полемикой против дуалистических ересей, отрицавших Ветхий Завет и ветхозаветных пророков. Композиция демонстрирует преемственность Ветхого и Нового Заветов, опираясь на приведённое в Евангелии от Матфея родословие Иисуса Христа (Мф. 1:1-17).

В «Ермении» — иконописном подлиннике, составленном Дионисием Фурноаграфиотом в XVII веке — даётся следующее описание композиции:

Праведный Иессей спит. Из-под плеча его выходят три ствола с ветвями; из них два малые обвились около него, а третий, великий, растет вверх, и на нем в ветвистых кругах видны еврейские цари от Давида до Христа: — первый — Давид с арфою; выше его Соломон с книгою закрытою, выше Соломона прочие цари, по порядку, со скиптрами в руках; а на вершине ветвистого ствола — рождество Христово, и по обе стороны его, в ветвях, пророки с пророчествами взирают и указывают на Христа.

В «Ерминии» предложено изображать «Древо» в южном крыле паперти.

Развитие композиции

Наиболее ранние известные изображения Родословия Христова относятся к IX веку и принадлежат западноевропейскому искусству. Этот факт позволил предположить исключительно западноевропейское происхождение композиции, однако многие исследователи считают, что этот иконографический сюжет развивался в Византии самостоятельно.

Вначале родословие Иисуса Христа появляется в книжной миниатюре. Такая миниатюра есть в Золотом кодексе из Лорша, евангельском сборнике времён Каролингского возрождения. Композиция иллюстрирует текст Евангелия от Матфея, где приводится родословие Христа (Мф.1:1-16). Миниатюра «Древо Иессеево» есть в Библии чешского короля Вратислава. Здесь композиция ещё не разработана и Иессей изображён с маленьким деревцем, на ветвях которого сидят семь голубков в крестчатых нимбах. Семь голубей символизируют семь даров Святого Духа. Их же мы встречаем на миниатюре из Евангелия аббатства Гросс-Санкт-Мартин из Кёлна. Здесь они изображены на семи медальонах, окружающих нимб Иисуса Христа.

В нынешнем образе композиция появляется в 1144 году на витраже аббатства Сен-Дени. Витраж этот не сохранился, но известна его копия в Шартрском соборе (около 1450 года). Э. Маль предполагает, что автором композиции был известный строитель Сен-Дени аббат Сюжер. Впоследствии эта композиция получила широкое распространение как на латинском западе, так и на православном востоке. Развитие композиции шло в сторону как увеличения количества персонажей, так и введения новых сюжетов.

На вратах Веронского собора Сан-Дзено Маджоре Среди 48-ми бронзовый рельефов, украшающих поверхность врат, есть изображение «Древа Иессеева». Здесь Иессей изображён спящим. Лоза, поднимающаяся из-за его фигуры, увенчивается изображением Иисуса Христа. В завитках лозы изображены фигуры четырёх праотцев. Изображение относится к более позднему времени, чем постройка собора, не ранее XII века.

На рубеже XII—XIII веков в состав «Древа» наряду с ветхозаветными пророками начинают включаться и языческие персонажи. На миниатюре из Псалтыри XIII века из библиотеки в Вольфенбюттеле между пророками изображён Валаам, едущий на ослице, а также античный поэт Вергилий, чьи строки принято было истолковывать как предвозвещение о пришествии Мессии. Другой персонаж языческих преданий — прорицательница сивилла появляется в Псалтыри, написанной для королевы Ингебург. Здесь голову прорицательницы украшает королевская корона. Композиция приобретает более широкий смысл: теперь в число провозвестников Христовых включаются и языческие персонажи, которые ставятся наряду с ветхозаветными пророками. Ожидание пришествия Спасителя приобретает вселенский смысл. Впоследствии античные философы и сивиллы будут часто включаться в композицию «Древа».

На востоке первое известное изображение «Древа» датируется второй половиной XII века (1169 год). Это мозаика базилики Рождества Христова в Вифлееме, выполненная при иерусалимском короле Амори I греческими мастерами. В композиции уже присутствует изображение сивиллы.

В дельнейшем, в XIII—XIV веках эта композиция получает широкое распространение на всём православном востоке: как в Византии, так и на Балканах, а также в Грузии. Среди византийских храмов, получивших изображения «Древа Иессеева», можно назвать церковь Богородицы Мавриотиссы в Кастории (1259—1265), Святой Софии в Трапезунде (1260—1270), святых Апостолов в Фессалонике (после 1315). На Балканах — церковь Святой Троицы монастыря Сопочаны (Сербия, ок. 1265), церковь святого Ахиллия в Арилье (1296), церковь Спасителя в монастыре Жича, (Сербия, около 1220), Богородицы Левишки в Призрене (1310—1313), Вознесения монастыря Дечаны (1348—1350). В Грузии церкви в Кинцвиси (1207) и Сафаре (1-я пол. XIV в.). В этих храмах «Древо» размещено в западном объёме: на стене, в притворе или нартексе.

Своего наибольшего развития композиция достигает в XVI веке, в росписях афонских и румынских церквей. В качестве примеров можно привести трапезную лавры святого Афанасия (1512), монастыря Дохиар. В Румынии — в церкви святой Марии монастыря в Хуморе (1535), церкви великомученика Георгия в Сучаве (ок. 1532—1534), церкви Благовещенья в Молдовице (1537), великомученика Георгия в монастыре села Воронец (1547), церкви Вознесения монастыря Сучевица (ок. 1600). Число языческих философов и писателей в росписях Бачковского монастыря (Болгария), лавры святого Афанасия достигает двенадцати.

«Древо Иессеево» в русском искусстве

В русском искусстве композиция «Древа Иессеева» не получила такого распространения, как в остальном христианском мире. Первое упоминание «Древа» относится к XIV веку. Епифаний Премудрый в послании к Кириллу Тверскому упоминает о подобной композиции, написанной в московском Благовещенском соборе Феофаном Греком (1405): «В каменной церкви во святомъ Благовѣщении „Корень Иессеевъ“ и „Апоколипьсий“ также исписавый».. Эти фрески не сохранилась, и до середины XVI века мы не встречаем повторения этого сюжета в росписях русских храмов.

«Древо» вновь появляется в росписи Благовещенского собора Московского Кремля, обновлённого после пожара 1447 года. Эта сложная композиция, занимающая почти весь свод галереи, включает в себя более 200 фигур. Примерно в это же время аналогичная композиция появляется и в трапезной церкви Пафнутьева Боровского монастыря. В. Д. Сарабьянов предполагает, что протографом для пафнутьевской росписи послужили фрески Богоявленского собора, а сама программа росписи связана с деятельностью митрополита Московского Макария. «Древо» Боровского монастыря представляет собой сокращённый вариант росписи Благовещенского собора. В нём не более 45 фигур, отсутствуют евангельские и ветхозаветные сцены, античные философы расположены вне композиции, на сводах и колоннах паперти.

Однако, и после этого «Древо Иессеево» не становится распространённым сюжетом в России. Среди немногих реплик «Древа» — икона 1568 года, написанная вологодским иконописцем Дионисием Гринковым под влиянием иконографии «Макарьевского» круга. Этой иконе широко представлены евангельские сюжеты, фигуры ветхозаветных пророков, античных философов и сивилл. Другим известным примером является роспись галерей Спасо-Преображенского собора Новоспасского монастыря. Здесь в композицию включены и фигуры русских князей.

В XVII—XVIII веках композиция получила распространение в книжной миниатюре.

Иконография «Древа Иессеева» повлияла на сложение иконографии Древа государей Российских.

Галерея

Западная Европа

• 12th-century painters - The Tree of Jesse - WGA15728.jpg

  "Древо Иессеево"
  Английская миниатюра
  XII век.

• 12th-century painters - Tree of Jesse - WGA15829.jpg

  "Древо Иессеево"
  Французскакя миниатюра
  XII век.

• Torun SS Johns painting Crossing and Tree of Jesse.jpg

  "Древо Иессеево"
  Церковь святого Иоанна. Торунь
  (ок. 1380-1390гг.)

• Beauvais (60), église Saint-Étienne, baie n° 5 b.jpg

  "Древо Иессеево"
  Витражи церкви Сент-Этьен-де-Бове, Франция
  1522-1524гг.

Балканы

• Loza Jesejeva Decani2.jpg

  "Лоза Иессеева"
  Монастырь Дечаны (Болгария)

• Arbanasi019.jpg

  Фреска "Древо Иессея».
  Рождественская церковь, Арбанаси (Болгария)
  XVII век

Россия

• Tree of Jesse icon (17 c.).jpg

  [www.obraz.org/index.php?menu=iconography&base=2&struct=171&icon_id=1287 "Древо Иессеево"
  Вторая половина XVII века]

Литература

• В. Д. Сарабьянов. «Иконографическая программа росписей середины XVI века в трапезной церкви Пафнутиева Боровского монастыря».
• Н. Л. Окунев. «Арилье. Памятник сербского искусства XIII века».// Seminarium Kondakovianum. т. VIII. с. 231—233.
• [www.pravenc.ru/text/180450.html «Древо Иессеево». Православная энциклопедия. Том 16].

Отрывок, характеризующий Древо Иессеево (иконография)

Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.