Дроздовский, Михаил Гордеевич

Михаил Гордеевич Дроздовский
Принадлежность	Российская империя Российская империя Белое движение Белое движение
Род войск	Инфантерия
Годы службы	1899—1917 1917—1919
Звание	Генерального штаба генерал-майор
Командовал	штабом 64-й пехотной дивизии штабом 26-го армейского корпуса штабом 15-й пехотной дивизии 60-м Замосцким пехотным полком 14-й пехотной дивизией 1-й Отдельной бригадой Русских добровольцев 3-й пехотной дивизией Добровольческой армии
Сражения/войны	Русско-японская война Первая мировая война Гражданская война Поход Яссы — Дон Второй Кубанский поход
Награды и премии
Автограф

Михаи́л Горде́евич Дроздо́вский (7 [19] октября 1881, Киев — 14 января 1919, Ростов-на-Дону) — русский военачальник, Генерального штаба генерал-майор (1918). Участник Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн.

Один из видных организаторов и руководителей Белого движения на Юге России. Дроздовский «стал первым в истории Белого движения генералом, открыто заявившим о своей верности монархии — в то время, когда „демократические ценности“ Февраля были ещё в чести».

Единственный из командиров Русской армии, сумевший сформировать добровольческий отряд и привести его организованной группой с фронта Первой мировой войны из Ясс в Новочеркасск на соединение с Добровольческой армией в феврале — апреле (ст. ст.) 1918 года. Командир 3-й пехотной дивизии в Добровольческой армии.

Происхождение

Происходил из потомственных дворян Полтавской губернии.

• Отец — генерал-майор Гордей Иванович Дроздовский (1835—1908) — был участником обороны Севастополя в 1855 году, в 1890-е годы был командиром 168-го пехотного резервного Острожского полка. Кавалер многих орденов.
• Мать — Надежда Николаевна (1844—1893).
• Сёстры — Юлия (1866—1922); фактически воспитала Михаила Гордеевича, была ему «второй матерью»; сестра милосердия во время Русско-японской войны, была награждена серебряной медалью; после занятия Чернигова белыми в октябре 1919 года была эвакуирована на юг в сопровождении сестры милосердия Дроздовского полка, умерла в эмиграции в Греции; Ульяна (1869—1921), Евгения (1873 — не ранее 1916).
• Жена — Ольга Владимировна, урождённая Евдокимова (1883—?), дочь потомственного дворянина. Состояла в браке с М. Г. Дроздовским с 1907 года, но её стремление стать актрисой, несовместимое с положением жены офицера Русской Императорской армии, привело к разводу.
• Двоюродная племянница — Татьяна Николаевна Дроздовская (Макриди), в годы Великой Отечественной войны вышла замуж за Анатолия Макриди.

Этот дворянский род дал России много военных, служило в Русской армии не одно поколение Дроздовских, хотя до высоких чинов дослужилось не так много офицеров. Предки Михаила Гордеевича воевали в шведских и турецких войнах, с Наполеоном, на Кавказе, в Крыму.

Михаил Гордеевич родился 7 октября 1881 года в Киеве, через два месяца был крещён в Киево-Печерской Спасской церкви. В 12 лет остался без матери, и все заботы по воспитанию Михаила несла его сестра Юлия. Ребёнок рос одарённым от природы, с детства проявлял способности к рисованию, любил военные стихи и песни, особенно о ставшей для него легендарной из рассказов отца и его денщиков Крымской войне и обороне Севастополя. По свидетельству старшей сестры, в детстве Михаил отличался самостоятельностью, необычайной любознательностью, впечатлительностью и крайней нервностью.

Образование и начало службы

В младшем возрасте воспитанием Михаила занимался его отец, преподававший своему наследнику, в первую очередь, военную историю: историческое воспитание в дворянских семьях, особенно тех, что исстари считались служилыми, было обязательным. Такое понимание прошлого России должно было переплетаться у ученика с познанием своей родословной, которой надлежало гордиться всю жизнь.

31 октября 1892 года Михаил Гордеевич был определён в Полоцкий кадетский корпус, вскоре после этого был переведён во Владимирский Киевский кадетский корпус, по месту жительства семьи Дроздовских, хотя и в Полоцке у него как с учёбой, так и в отношениях со сверстниками всё обстояло хорошо.

Воспитатели отмечали «…мужество Михаила, честность и щепетильность. Он прямо, без колебаний, сознавался в провинностях, никогда не страшился наказания и не прятался за спины других. Поэтому, несмотря на вспыльчивость, горячность и порой резкую откровенность, он пользовался уважением и доверием товарищей по классу. Любовь к военному делу дисциплинировала мальчика, преуспевавшего к тому же в учёбе».

Михаил не был примерным учеником во время учёбы в кадетском корпусе. Он начал проявлять упрямый и деятельный характер, причём именно этим во многом были обусловлены известность, уважение и даже почитание со стороны товарищей. Корпус в Киеве Михаил окончил в 1899 году.

31 августа 1899 года Михаил вступил на службу юнкером рядового звания в Павловское военное училище в Санкт-Петербурге, славившееся своей особенно строгой дисциплиной и считавшееся образцовым в деле подготовки офицерских кадров Русской императорской армии. Сокурсники вспоминали Дроздовского как человека, не способного «покорно, а главное, без противоречий выслушивать окрики, замечания, зачастую несправедливые и абсурдные». Михаил часто попадал за дисциплинарные нарушения в карцер, однако отличная успеваемость заставляла начальство училища прощать ему многое.

Михаил Дроздовский в 1901 году окончил Павловское военное училище по первой категории первого разряда; при этом он был первым из юнкеров в выпуске, а преподаватели (особенно военных дисциплин) отмечали его знания и старания.

13 августа 1901 года Михаил Дроздовский был выпущен в гвардию в чине подпоручика. Воспользовавшись своим правом выбора, он решил служить в лейб-гвардии Волынском полку, который располагался в Варшаве.

Поступил и 4 октября 1904 года был зачислен в Николаевскую академию Генштаба, однако, не проучившись и месяца, по собственному желанию (слушатели военных академий в 1904 году не подлежали обязательному переводу в действующую армию) прервал учёбу и отправился на фронт начавшейся Русско-японской войны.

Русско-японская война

В 1904—1905 годах служил в 34-м Восточно-Сибирском полку в составе 1-го Сибирского корпуса 2-й Маньчжурской армии. Отличился в боях с японцами с 12 по 16 января 1905 года у деревень Хейгоутай и Безымянной (Семапу), за что награждён орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». В бою у деревни Семапу 14 января 1905 года был ранен в бедро, но уже 18 марта командовал ротой, хотя лёгкая хромота на левую ногу у него осталась на всю жизнь.

Уже после окончания войны, 30 октября 1905 года за участие в войне был награждён орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, чисто боевой наградой, кроме того, получил право на ношение светло-бронзовой медали с бантом «В память Русско-японской войны 1904—1905 годов».

2 апреля 1906 года Михаил Гордеевич получил ещё одну награду за уже отгремевшую войну — он был произведён в поручики гвардии со старшинством с 13 августа 1905 года.

Офицер Генерального штаба

Вернувшись в стены Академии Генерального штаба, Дроздовский успешно прошёл два академических курса и дополнительный. За отличия в учёбе получил звание штабс-капитана.

Одновременно с Дроздовским в академии учились будущие видные участники гражданской войны, как с белой стороны: Ф. Э. Бредов, М. М. Зинкевич, барон П. Н. Врангель, П. Н. Шатилов, А. К. Кельчевский, В. И. Сидорин; так и с красной: И. И. Вацетис, С. С. Каменев, Н. Н. Петин, Б. М. Шапошников.

Два года, с 12 сентября 1908-го по 4 ноября 1910-го, Дроздовский проходил цензовое командование ротой в родном Волынском лейб-гвардии полку. С 26 ноября 1910 года — обер-офицер для поручений при штабе Приамурского военного округа в Харбине; с 26 ноября 1911-го — старший адъютант штаба Варшавского военного округа. Одновременно с назначением в Варшаву следовало производство в капитаны со старшинством со 2 мая 1908 года.

6 декабря 1911 года награждён орденом Святой Анны 3-й степени. Получил право на ношение светло-бронзовой медали «В память 100-летия Отечественной войны 1812 года». Позднее Михаил Гордеевич получил право на ношение также светло-бронзовой медали «В память 300-летия царствования Дома Романовых».

С началом в октябре 1912 года Первой Балканской войны Михаил Гордеевич подал прошение о командировании его военным представителем в сербскую или болгарскую армию или хотя бы о разрешении ему сражаться в одной из этих армий добровольцем. Дроздовский получил отказ, обусловленный политическими соображениями, но, не смирившись с ним, начал писать «большой труд по стратегии, о будущей русско-германской войне». Работа получила одобрение сослуживцев, но опубликовать её не удалось по тем же политическим соображениям — окружное командование в Варшаве не рискнуло издавать книгу, в которой заранее указывался главный военный противник России в предстоявшей европейской войне.

В 1913 году окончил Севастопольскую офицерскую школу авиации, где с 13 июля по 3 октября изучил воздушное наблюдение и прошёл полный курс обучения лётчика-наблюдателя (совершил 12 полётов продолжительностью не менее 30 минут каждый; всего в воздухе находился 12 часов 32 минуты), а также познакомился с флотом: выходил в море на броненоносце на боевую стрельбу и даже ходил в море на подводной лодке и спускался под воду в водолазном костюме.

По возвращении из авиационной школы Дроздовский продолжил службу в штабе Варшавского военного округа.

Участие в Первой мировой войне

С началом Первой мировой войны Михаил Гордеевич получил назначение на должность помощника начальника общего отдела штаба Северо-Западного фронта. Должность была явно не для рвавшегося на передовую генштабиста с тремя орденами, два из которых были боевыми. Рапорт о переводе в действующие войска Михаилом Гордеевичем был написан 3 сентября 1914 года, и его автор получил назначение состоять обер-офицером для поручений при штабе 27-го армейского корпуса. Новое место службы позволяло Дроздовскому быть гораздо ближе к фронту. Как выпускник Академии Генерального штаба он мог теперь руководить боевыми действиями на передовой или даже непосредственно принимать в них участие. Офицер рвался в бой, напрашиваясь на рискованные поручения. Михаил Гордеевич сумел проявить твёрдость характера, данные оперативника, умение командовать людьми. Через четыре месяца ему уже стали искать повышение, и 5 января 1915 года капитан-генштабист был назначен штаб-офицером для поручений при штабе 26-го армейского корпуса, которым командовал бывший дивизионный командир Дроздовского в Маньчжурии А. А. Гернгросс.

С 22 марта 1915 года — Генерального штаба подполковник, утверждён в занимаемой должности со старшинством от 6 декабря 1914 года.

16 мая 1915 года назначен исполняющим должность начальника штаба 64-й пехотной дивизии. Возглавив штаб, постоянно находился на передовой, под огнём — весна и лето 1915 года для 64-й дивизии прошли в бесконечных боях и переходах. Большой заслугой Михаила Гордеевича на этой должности стало сохранение боеспособности понёсших большие потери в боях полков. 1 июля 1915 года, в самый разгар боёв, за отличия в делах против неприятеля награждён орденом Святого Равноапостольного Князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

В августе 1915 года Михаил Гордеевич совершил свой первый командирский подвиг, ставший известным в Русской армии. После тяжёлых боёв близ Вильно германцы начали атаковать и, наведя переправу, создали угрозу флангу русского 26-го корпуса. С занятием немцами переправы через речку Меречанку перед ними оказался непосредственно штаб 60-й пехотной дивизии. Дроздовский собрал и лично возглавил отряд конвойцев, телефонистов, санитаров, сапёров общей численностью чуть более сотни бойцов с двумя пулемётами и в штыковой атаке опрокинул германских егерей, только что сбивших русский караул у переправы и уже начавших окапываться у моста. Отряд Дроздовского удерживал переправу ровно столько, сколько попросили из штаба корпуса, отбив несколько сильных атак с другого берега реки. Оставили переправу только после уничтожения моста сапёрами из отряда Дроздовского. Михаила Гордеевича за бой по удержанию переправы на реке Меречанке представили к почётному Георгиевскому оружию: «Приказом командующего 10-й армией 2 ноября 1915 года за № 1270 награждён Георгиевским оружием за то, что, принимая непосредственное участие в бою 20 августа 1915 года у м[естечка] Ораны, произвёл под действительным артиллерийским и ружейным огнём рекогносцировку переправы через Меречанку, руководя форсированием её, а затем, оценив возможность захвата северной окраины м[естечка] Ораны, лично руководил атакой частями (253-го пехотного) Перекопского полка и умелым выбором позиции способствовал действиям нашей пехоты, отбившей в течение пяти дней наступавшие части превосходящих сил противника».

С 22 октября по 10 ноября 1915 года исполнял обязанности начальника штаба 26-го корпуса генерала А. Ф. Добрышина. Вскоре был утверждён в должности начальника штаба 64-й пехотной дивизии «на законном основании».

С 15 августа 1916 года — Генерального штаба полковник со старшинством с 6 декабря 1915 года. В это время Русская армия вела тяжёлые бои в Карпатских горах, стремясь выйти на Венгерскую равнину. 64-я пехотная дивизия постоянно участвовала в боях, находясь в первом эшелоне наступающих войск. Михаил Гордеевич постоянно находился на передовой и координировал действия полков, корректировал на местности атаки дивизии. 31 августа 1916 года лично руководил атакой на гору Капуль. Один из сослуживцев Михаила Гордеевича так вспоминал об этих событиях:

Атака носила характер стремительного, безудержного натиска. Но когда передовые цепи под действием смертоносного огня в упор, захлебнувшись, залегли перед проволокой, подполковник Дроздовский, приказав двинуть на помощь новый резерв, поднял залёгшие цепи, и с криком «Вперёд, братцы!», с обнажённой головой бросился впереди атакующих.

В бою на горе Капуль был ранен в правую руку. В конце 1917 года за храбрость, проявленную в этом бою, был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени.

Несколько месяцев лечился в госпитале. Несмотря на то, что правая рука после ранения осталась полупарализованной и медицинская комиссия вынесла решение о невозможности для него дальнейшей строевой службы, Дроздовский настоял на своём желании вернуться в действующую армию, и с января 1917 года был назначен исполнять должность начальника штаба 15-й пехотной дивизии генерала П. Н. Ломновского на Румынском фронте.

Ближайший помощник Дроздовского по службе в штабе 15-й дивизии Генерального штаба полковник Е. Э. Месснер, служивший в 1917 году исполняющим должность старшего адъютанта Генерального штаба в чине штабс-капитана, писал:

…не вполне оправившись от тяжёлого ранения, он прибыл к нам и стал начальником штаба 15-й пехотной дивизии. Мне нелегко было служить при нём старшим адъютантом. …требовательный к себе, он был требовательным и к подчинённым, а ко мне, его ближайшему помощнику, в особенности. Строгий, необщительный, он не вызывал любви к себе, но уважение вызывал: от всей его статной фигуры, от его породистого, красивого лица веяло благородством, прямотой и необыкновенной силой воли.

Эту силу воли Дроздовский и проявил, по словам полковника Е. Э. Месснера, передав ему штаб дивизии и вступив 6 апреля 1917 года в командование 60-м Замосцким пехотным полком той же дивизии — всеобщая революционная расшатанность не помешала ему быть властным командиром полка и в бою, и в условиях позиционной обстановки.

В 1917 году в Петрограде произошли события, переломившие ход войны: Февральская революция положила начало развалу армии и государства, в итоге приведя страну к октябрьским событиям. Отречение Николая II произвело на Дроздовского — убеждённого монархиста — очень тяжёлое впечатление. Михаил Гордеевич не только не скрывал своих убеждений, но и был готов за них сражаться в открытом бою с теми, кто сверг Романовых.

Приказ № 1 привёл к развалу фронта — уже в начале апреля 1917 года Дроздовский писал о произошедших изменениях: «Теперь положительно ни за один день нельзя положиться, и с создавшейся у нас демагогией каждый день можно ждать какой-нибудь грандиозной боевой катастрофы… В общем перспективы очень грустные, резко упала дисциплина под влиянием безнаказанности, и впереди многое рисуется в мрачных тонах».

Дроздовский выступал против вмешательства солдатских комитетов в оперативные распоряжения командного состава. Расправы распоясавшихся солдат над офицерами, происходившие даже на наиболее благополучном Румынском фронте, находившемся в относительном порядке в сравнении с остальными русскими фронтами, производили гнетущее впечатление. В конце апреля Дроздовский записал в своём дневнике:

У меня положение в полку становится очень острое. Можно жить хорошо только до тех пор, пока всем во всём потакаешь, ну а я не могу. Конечно, было бы проще оставить всё, проще, но нечестно. Вчера наговорил несколько горьких истин одной из рот, те возмутились, обозлились. Мне передавали, что хотят «разорвать меня на клочки», когда вполне достаточно на две равные части, как-никак, а быть может, придётся испытать несладкие минуты. Кругом наблюдаешь, как у лучшего элемента опускаются руки в этой бесполезной борьбе. Образ смерти является всем избавлением, желанным выходом

Однако с помощью самых крутых мер вплоть до расстрелов дезертиров и беглецов, использования заградотрядов из разведчиков Дроздовскому удалось частично восстановить дисциплину во вверенном ему полку — здесь в полной мере проявились такие черты его характера, как решительность и жёсткость, уверенность в правильности принимаемых решений.

Отличился в тяжёлых боях конца июня — начала августа 1917 года: за бой 11 июля, когда он с полком участвовал в прорыве немецкой позиции, Дроздовский был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени; за бои 30 июля — 4 августа был представлен командованием фронта к награждению орденом Святого Георгия 3-й степени — теперь уже за оборонительные бои и нанесённое германцам поражение от его полка (представление реализовать не успели из-за развала русской армии). Получил же орден Святого Георгия 4-й степени Дроздовский лишь 20 ноября 1917 года — уже после большевистского переворота. Запись в дневнике М. Г. Дроздовского в связи с получением долгожданной награды: «Ещё 20-го получил Георгиевский крест по давнишнему представлению — единственный орден, к которому я никогда не был равнодушен… а между тем у меня теперь никакой радости в сердце, нисколько не стало легче на душе от этого маленького белого крестика…». В связи с тем, что в приказах по армии это награждение не успело отразиться из-за переворота в столице, Дроздовский вместо ордена стал носить в петлице Георгиевскую ленточку. Имя Дроздовского стало широко известно не только внутри армии, но и по всему Румынскому фронту, в том числе среди представителей Антанты.

Летом 1917 года Дроздовский в числе ряда офицеров 15-й дивизии был делегирован в Одессу на съезд Румчерода (съезд делегатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа), где произошло его противостояние с президиумом съезда, который состоял из эсеров.

В комиссиях и на пленуме съезда он провёл свою резолюцию о запрещении солдатским комитетам вмешиваться в оперативные распоряжения командного состава. Пленум съезда — двухтысячеголовая чернь — подчинился силе воли и логике мышления явно контрреволюционного полковника и голосовал за резолюцию

Е. Э. Месснер упоминает в воспоминаниях противостояние в ходе съезда между Дроздовским и полковником Верховским (сделавшим впоследствии карьеру в РККА), проповедовавшим большевистскую идеологию. По его словам, Дроздовский противопоставил агитации Верховского свои офицерские понятия, и в результате Верховский был вынужден под выдуманным предлогом покинуть съезд, не дождавшись его завершения. К концу съезда у делегатов возникла идея сформировать местный «полк Румчерода», чтобы избежать возвращения на фронт. Участники съезда предложили Дроздовскому, признав его авторитет, стать во главе этого полка, от чего тот отказался, заявив, что он «командует полком по назначению Верховной власти и не может стать командиром полка по солдатскому избранию».

Октябрьские события в Петрограде — захват власти большевиками и последовавшее вскоре фактическое прекращение войны — привели к полному развалу Русской армии, и Дроздовский, видя всю невозможность продолжения своей службы в армии в таких условиях, стал склоняться к продолжению борьбы в иной форме.

В связи с тем, что императорский орден из Петрограда Дроздовский уже получить не мог, наградить Михаила Гордеевича решили повышением в должности: в конце ноября — начале декабря он был назначен начальником 14-й пехотной дивизии. Вскоре из штаба Румынского фронта на имя Дроздовского пришла телефонограмма с вызовом полковника к де-факто командующему фронтом генералу Д. Г. Щербачёву. Официальной целью вызова Дроздовского было принятие командования 14-й пехотной дивизией, однако на самом деле это был предлог, «маленькая военная хитрость», чтобы Михаил Гордеевич вовремя оказался в Яссах, иначе полковой комитет мог не согласовать его убытие в штаб фронта.

После прибытия в ноябре на Дон Генерального штаба генерала от инфантерии М. В. Алексеева и создания там Алексеевской организации (преобразованной позднее в Добровольческую армию) между ним и штабом Румынского фронта была налажена связь. В результате на Румынском фронте возникла идея создать Корпус русских добровольцев для последующей его отправки на Дон. Организация такого отряда и его дальнейшее соединение с Добровольческой армией стало с этого момента главной целью Дроздовского.

Поход из Ясс в Новочеркасск

11 декабря (24 декабря) 1917 года Дроздовский прибыл в Яссы, где готовилось формирование добровольческого корпуса, который должен был перейти на Дон и присоединиться к Добровольческой армии Л. Г. Корнилова.

Создание бригады и подготовка к переходу

По приезде в Яссы Михаил Гордеевич посетил генерала Щербачёва, который ввёл приглашённого в курс дел на Румынском фронте. Оба собеседника были убеждёнными монархистами, хорошо осознававшими, что императорскую Россию спасти можно было только при помощи оружия. Между ними произошёл откровенный разговор, Щербачёв сообщил Дроздовскому о намерении создать из частей, верных долгу, корпус добровольцев. Дроздовский высказал готовность в него вступить на любую должность. Итогом встречи стало понимание необходимости сохранения боевого ядра Русской армии, её офицерства. Дроздовский получил приглашение на совещание офицеров Генерального штаба, которое должно было состояться здесь же, в Яссах. На совещании присутствовал узкий круг офицеров и генералов, обсуждались события в Петрограде, неминуемый выход России из войны с предательством союзников по Антанте, положение на Румынском фронте, положение офицерства, изгоняемого из полков сотнями. Щербачёв, как и большинство генералов, колебался в определении необходимых к принятию мер, понимая, что, в отличие от заканчивавшейся европейской войны, здесь по другую сторону баррикад такие же русские люди. Дроздовский предложил начать бороться с большевиками с оружием в руках немедленно и открыто, так как гражданская война уже началась, и «винтовку, загнав патрон в патронник, первыми в руки взяли не мы, а они. Ленин с Троцким пошли на государственный переворот ради власти, а мы встать на защиту законности не решаемся». Но и после полемики о путях спасения России к единому решению генштабисты прийти не сумели. Полковник Дроздовский со своей позицией монархиста-максималиста оказался в меньшинстве — его поддержали лишь трое самых молодых коллег: полковники Войналович и Давыдов, капитан Фёдоров. Генерал Щербачёв потерял уверенность в правильности начинаемого мероприятия. Генералы, окружавшие Щербачёва, питали надежды, что скоро «начнётся эволюция большевиков». Как пишет историк Шишов, Щербачёв, отличавшийся известной непоследовательностью, не мог, в отличие от генералов Корнилова, Кутепова, поднять знамени Белого движения и быть его идеологом. А Дроздовский готов был стать таковым.

Полковник Войналович пригласил Дроздовского на встречу созданной в ноябре 1917 года тайной офицерской организации на конспиративной квартире «в духе Савинкова и большевиков» 12 (25) декабря. В организацию входили Генерального штаба полковник Б. А. Палицын — русский военный агент в Румынии, капитан Н. В. Сахаров из Главного штаба, ротмистр (по другим данным капитан) Д. Б. Бологовский, переводчик при американской миссии в Яссах подпоручик Ступин, служащий Земского союза Поздняков и другие. Целью организации была борьба с большевиками «всеми средствами». Михаил Гордеевич быстро подчинил себе деятельность организации, вывел её из подполья, «легализовав» в пределах фронта под названием «Первая бригада русских добровольцев».

В декабре 1917 года на улице Музилер в Яссах Михаилом Гордеевичем был снят дом № 24 для нужд открытого Бюро записи русских добровольцев. Газеты «Русское слово» и «Республиканец» сообщили об открытии бюро, так что для Румынского фронта событие не прошло незамеченным. Пункт записи в бригаду действовал совершенно открыто как организация Белого движения. 15 декабря 1917 года вступлением в организацию девятерых офицеров-артиллеристов 61-й артиллерийской бригады во главе с капитаном С. Р. Ниловым было положено начало будущей бригаде белых «дроздов».

И королевское румынское командование, и представительства Антанты в Яссах к работе полковника Дроздовского отнеслись лояльно и даже предоставили добровольцам небольшую финансовую помощь от союзников, хотя существенной она по ряду причин стать не могла. Михаил Гордеевич пробовал наладить канал притока добровольцев и с территории России при помощи свои специальных посланников. Таких добровольцев на станции Унгены встречал агент Дроздовского и направлял к месту формирования бригады. К январю 1918 года белый отряд, размещавшийся уже в местечке Скинтея близ Ясс, насчитывал 200 бойцов, в основном офицеров. Формировались первые роты, батареи и различные команды.

Случалось, бригада Дроздовского для пополнения боеприпасами, снаряжением и продовольствием вступала в стычки с пробольшевистскими частями, однако предпочтение отдавалось военной хитрости, набегам, когда в Скинтею забирали всё, что «плохо лежало» у комитетчиков: винтовки, пушки, лошадей, повозки, провизию, угоняли броневики и автомобили. К 20 февраля в распоряжении Дроздовского было большое количество артиллерии и пулемётов, 15 бронемашин, легковые и грузовые автомобили, радиостанция и много другого имущества, часть которого дроздовцы при уходе были вынуждены продать, а что не смогли продать — пришлось бросить. Для этих задач Дроздовским и его помощником Войналовичем была создана из наиболее решительных людей «команда разведчиков особого назначения» во главе с ротмистром Бологовским — доверенным лицом командира бригады.

Первым из сформированных подразделений добровольческой бригады стала конно-горная батарея капитана Б. Я. Колзакова. Далее была создана пулемётная команда, стрелковая 1-я рота подполковника В. А. Руммеля, 2-я рота капитана Л. И. Андреевского. Из тяжёлой артиллерии: лёгкая батарея полковника М. П. Ползикова, гаубичный взвод подполковника А. К. Медведева и броневой отряд. С прибытием группы офицеров 7-го драгунского полка было принято решение о создании первого кавалерийского эскадрона под командованием штабс-ротмистра Аникеева. К началу февраля в бригаде Дроздовского уже числилось более 500 бойцов.

После ухода с Дона Добровольческой армии связь Алексеева и Корнилова со штабом Румынского фронта прервалась, и руководство последнего сочло дальнейшее существование добровольческой организации бессмысленным, а также пошло на уступки румынам, отдав приказ, освобождавший добровольцев от подписок и распускавший добровольческие бригады. Однако полковник Дроздовский думал и действовал иначе и отказался подчиниться; в то время как кишинёвская группа под командованием генерал-лейтенанта Ю. Ю. Белозора (2-я бригада в составе около 1000 человек) была распущена, офицеры Дроздовского решили последовать за своим командиром. На фоне полной растерянности высших руководителей Дроздовский заявил, что от начатого дела не откажется и готов повести за собой всех, кто к нему присоединится. Он не только не распустил свою бригаду, но и продолжил вербовку в неё, но уже в частном порядке, так как бюро были закрыты. Теперь бойцы с фронта, желавшие участвовать в Белом движении, шли только к нему. Это решение вызвало резкую реакцию у командования фронтом, считавшего поход в новых условиях авантюрой и безумием. Лишь незадолго до ухода из Румынии генерал Щербачёв изменил недоверчивое отношение и стал помогать полковнику Дроздовскому; генерал же Кельчевский до конца продолжал препятствовать делу Дроздовского. Историк Питер Кенез писал, что, в этом проявилось отличие решительного лидера: в то время как одна группа распалась, другая — такого же состава и численности — нет.

Однако полковник Дроздовский, назначенный командиром 1-й бригады в формировавшемся корпусе, принял решение вести добровольцев на Дон. Выступил с призывом: «Я иду — кто со мной?». В его отряд вошло около 800 человек (по другим данным 1050 человек), большинство из которых составляли молодые офицеры-фронтовики. Отряд состоял из стрелкового полка, конного дивизиона, конно-горной батареи, лёгкой батареи, гаубичного взвода, технической части, лазарета и обоза. Эта бригада в марте — мае 1918 совершила 1200-вёрстный поход из Ясс до Новочеркасска.

Пробившись сквозь заслоны румынских войск, пытавшихся разоружить отряд, со своей бригадой и присоединившимися к ней офицерами бывшей бригады генерала Белозора (60 человек) и других частей 26 февраля (11 марта) 1918 года, Дроздовский вышел в поход на Дон. Фактическая капитуляция румынского командования перед ультиматумом Дроздовского о том, что добровольцы своё оружие не сдадут и требуют гарантий свободного пропуска до русской границы, с угрозой открыть артиллерийский огонь по Яссам и дворцу, если до 6 часов вечера румынские войска не уйдут — стала их большой моральной победой, ещё сильнее сплотившей бойцов вокруг их командира до такой степени, что последнего впоследствии даже назовут «обладателем маленькой преторианской армии».

Поход

Дроздовский пресекал реквизиции и насилие, уничтожал встречавшиеся на пути отряды большевиков и дезертиров, поддерживал в отряде жёсткую дисциплину и строго следил за спаянностью своих подчинённых. Проявивший в бою трусость или недовольство тяготами похода изгонялся из отряда. Так, был изгнан с позором подпоручик Попов, покинувший сослуживцев в опасности. Пресекал Дроздовский и конфликты между подчинёнными: выживший в дуэли с подпоручиком Белевским корнет Петров был взят под арест с отнятием личного оружия. Командир отряда даже хотел лишить дуэлянта фронтовой награды, ордена Святой Анны, но корнета спасло заступничество командира конного дивизиона и начальника штаба бригады.

На протяжении похода отряд пополнялся, однако приток добровольцев остался незначительным: в Каховке около 40 человек, Мелитополе — около 70, Бердянске — 70—75, Таганроге — 50. Значительная группа офицеров из Одессы не выдвинулась навстречу дроздовцам, дезинформированная ложным известием о гибели отряда.

26 марта [8 апреля] после переправы Дроздовского через Южный Буг ему подчинился ещё с 13 [26] марта 1918 года от района села Новопавловка шедший вместе с «дроздами» флотский отряд полковника М. А. Жебрака-Русановича в 130 человек из состава Отдельной Балтийской морской дивизии:

На походе мы узнали ещё о другом отряде добровольцев. Один полковник собрал его в Измаиле и выступил вслед за нами. В селе Каменный Брод этот отряд догнал нас. Измаильский полковник был невысокого роста, с пристальными светло-серыми глазами. Он заметно приволакивал ногу. Мы узнали, что его фамилия Жебрак-Русакевич… Он принёс нам знамя Балтийской дивизии, морской Андреевский флаг с синим крестом. Андреевский флаг стал полковым знаменем нашего офицерского стрелкового полка.

Объединение произошло не сразу из-за того, что морской полковник сначала настаивал на особой «автономии» морского отряда, и только после сложного разговора Жебрак был вынужден согласиться с командиром бригады, что его командирская самостоятельность стала бы прямым нарушением армейского уклада. Уже в первых же боях эти разногласия были забыты, а Жебрак-Русанович вскоре стал одним из самых близких сподвижников Михаила Гордеевича.

Дроздовский повторил шаг первопоходников, поставив в строй примерно 300 бывших пленных красноармейцев и сформировав из них 4-ю роту Офицерского стрелкового полка. В дальнейшем бывшие красноармейцы в рядах «дроздов» проявили себя отлично, впоследствии многие из них получили чины прапорщиков и подпоручиков.

Командир бригады переносил тяготы и лишения походной обстановки наравне со своими бойцами, но этим никогда не бравировал. Никаких личных излишеств также себе не позволял. Михаил Гордеевич мог уступить единственную кровать какому-нибудь сильнее уставшему добровольцу, а сам заснуть на обозной повозке. Как пишет историк А. В. Шишов, Дроздовский был воином-аскетом: не пил, не курил и не обращал внимания на блага жизни, «всегда — от Ясс до самой смерти — в одном и том же поношенном френче, с потёртой Георгиевской лентой в петлице; он из скромности не носил самого ордена». Такое личное отношение командира отряда к трудностям длительного перехода — когда он старался ничем не отличаться от рядовых бойцов и не занимать привилегированного положения — способствовало спайке его добровольцев: об этом знал каждый походник, наблюдая такое поведение командира ежедневно.

По приглашению Украинской центральной рады для оказания ей помощи в борьбе с её противниками в соответствии с условиями заключённого между Радой и Центральными державами соглашения к Одессе и на восток — шли эшелоны с австро-германскими войсками. Дроздовскому пришлось решать проблему отношения русских белых офицеров к немцам, в соответствии с Брестским миром начавшим оккупацию южных русских губерний. Эта проблема была одной из главных и для Добровольческой армии. Как пишет в своих мемуарах генерал Деникин, Дроздовский ясно осознавал, что у его отряда нет ни достаточных сил, ни возможности противодействовать немецким войскам без отказа от выполнения своей основной задачи. Поэтому Михаил Гордеевич решил соблюдать нейтралитет в отношении австро-германцев и объявил, что его отряд борется только с большевиками. Во время всех вынужденных встреч и переговоров с германскими офицерами Дроздовский старался вводить немцев и австрийцев в заблуждение, говоря им о намерении отряда двигаться к центру России и даже на Москву. Цитата из дневника Дроздовского:

7 апреля Константиновка
Странные отношения у нас с немцами; точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение. Один между тем высказывал — враги те офицеры, что не признали нашего мира. Очевидно немцы не понимают нашего вынужденного сотрудничества против большевиков, не угадывают наших скрытых целей или считают невозможным их выполнение. Мы платим строгой корректностью. Один немец сказал: «Мы всячески содействуем русским офицерам, сочувствуем им, а от нас сторонятся, чуждаются»… Немцы — наши враги; мы их ненавидим, хотя и уважаем…

Позднее Михаил Гордеевич, рассказывая о своих взаимоотношениях с германцами, скажет, что к концу похода, после днёвки в Мелитополе, задача бригады заключалась в том, чтобы, идя впереди немцев, спасать своим появлением население от бандитов, а вторичным появлением вслед за собой — у того же населения будить патриотические чувства, сознание, что Русская армия не погибла. «Русской армией для малороссиян были в течение походных двух месяцев только мы. Одна бригада в тысячу с небольшим белых добровольцев».

Походники свидетельствовали впоследствии, что, несмотря на всю свою кажущуюся простоту, Дроздовский всегда умел оставаться командиром отряда, выдерживая необходимую дистанцию в отношении своих подчинённых. В то же время он, по словам его подчинённых, стал для них настоящим командиром-отцом. Так, начальник артиллерии бригады полковник Н. Д. Невадовский оставил такие свидетельства о чувствах, которые испытывал командир непосредственно после кровопролитных ростовских боёв: «Ростовский бой, где мы потеряли до 100 человек, отразился на его психологии: он перестал быть суровым начальником и стал отцом-командиром в лучшем смысле этого слова. Проявляя лично презрение к смерти, он жалел и берёг своих людей».

Впоследствии такое отеческое отношение Дроздовского к своим бойцам уже в ходе Второго Кубанского похода Добровольческой армии — когда он порой тянул с началом операций, стараясь максимально их подготовить и затем действовать наверняка, избегая ненужных потерь, и зачастую несколько медлил, по мнению главнокомандующего, с развёртыванием атак, дабы создать максимально безопасные для дроздовцев условия — порой даже вызывало недовольство главнокомандующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта А. И. Деникина.

В Таганроге Дроздовский выступил на собрании местных офицеров с разъяснением целей Белого движения. Разговор получился трудный в связи с инертностью офицерства, пока ещё не затронутого репрессиями большевиков. Город ещё не знал массовых арестов и расстрелов «золотопогонников», поэтому слышались возгласы «сколько можно нам воевать? Вчера фронт там, сегодня фронт здесь. Устали от войны…». Для удивлявшего окружающих своим ровным отношением к происходившему и редко выходившего из себя Дроздовского такие слова — особенно раздававшиеся из уст его собратьев-фронтовиков — были большой личной обидой. Собрание закончилось на «минорных нотах». В заключительном слове Михаил Гордеевич сказал:

Я пришёл к вам, как к офицерам и фронтовикам, с предложением защищать Россию от большевизма и берлинского кайзера. Я не в обиде на вас за то, что вы здесь высказали. Но все вы должны понять одно: не мы, белые добровольцы, принесли вам сюда гражданскую войну. Она уже у вас идёт. Вы это должны понять сами.

Если кто-то из вас завтра придёт ко мне в отряд, я приму его как человека офицерского долга. Дам винтовку и руку боевого товарища.

Вскоре именно этот город на берегу Азовского моря стал сценой одних из самых трагических событий Гражданской войны, и сильнее всех пострадало от красного террора к «классовому врагу» именно местное офицерство — массовым репрессиям подвергнуты были те, кто вернулся с фронтов Великой войны с офицерскими погонами на плечах.

Дроздовский ожидал хорошего пополнения от города, где ещё со времён Екатерины всегда находился внушительный гарнизон, однако Таганрог дал пополнение всего в 50 человек. Но все они были фронтовиками, и почти все монархистами. Выходит, заключает историк Шишов, речь Дроздовского на собрании всё же дала результаты. После этой встречи с офицерским собранием в Таганроге Михаил Гордеевич сделал последнюю запись в своём памятном для истории Гражданской войны «Дневнике». Как отмечает Шишов, не продолжил его Дроздовский вовсе не потому, что подходил к концу поход, его бригада с ходу попадала прямо в огонь гражданской войны на Юге России.

Бой за Ростов

Пройдя походным порядком из Румынии до Ростова-на-Дону, отряд 21 апреля взял город после упорного боя с защищавшей Ростов группировкой Красной армии численностью в 25 тысяч бойцов. В Пасхальную ночь 21 апреля (4 мая) конный дивизион дроздовцев с лёгкой батареей и броневиком «Верный» под общим командованием начальника штаба отряда полковника Войналовича атаковал позиции советских войск и взял городской вокзал и привокзальные улицы. Под впечатлением внезапного разгрома советское руководство начало покидать Ростов, а отряды Красной гвардии — сдаваться в плен; однако через час, видя отсутствие подкрепления у добровольцев, красные начали контратаку подавляющими силами. Войналович погиб первым, авангард Дроздовского начал отступать. Но после подхода основных сил дроздовцев большевики, преследуемые огнём артиллерии, оставили город и отошли на Нахичевань.

На ростовском вокзале была организована запись добровольцев. Ночью сюда прибыл и Дроздовский.

Ближайший соратник Дроздовского, генерал А. В. Туркул так описывал вступление дроздовцев в Ростов:

…на нас сквозь огни свечей смотрели тёмные глаза, округлённые от изумления… С недоверием смотрели на наши офицерские погоны, на наши гимнастёрки. Никто не знал, кто мы. Нас стали расспрашивать шёпотом, торопливо. Мы сказали, что белые, что в Ростове Дроздовский. Тёмные глаза точно бы потеплели, нам поверили, с нами начали христосоваться.

На рассвете из Новочеркасска один за другим стали подходить красногвардейские эшелоны. Под огнём уже двух бронепоездов красные повели наступление на Ростов. Добровольцы контратаковали, однако подавляющая численность и не свойственная ранее советским войскам организованность действий не позволили дроздовцам развить успех. Дроздовский осознавал недопустимость утери инициативы в атакующих действиях и, передав командование главными силами генерал-майору В. В. Семёнову, лично возглавил атаку кавалерии в северном направлении — в обход правого фланга красных. Один снаряд лёгкого орудия разорвался почти под конём Дроздовского, но полковник не пострадал. Кавалерийская атака не дала результатов из-за малочисленности атакующих. В результате фактического самоустранения Семёнова от участия в бою приказ Дроздовского об отводе стрелковых рот вовремя выполнен не был, и пехоте добровольцев пришлось с боем выходить из окружения, оставив часть убитых и раненых на поле боя. Дроздовский не растерялся в критической ситуации и приказал артиллеристам завязать артиллерийскую дуэль с красными бронепоездами. Далее он пошёл на военную хитрость: чтобы дать пехоте выйти из под огня, он ещё раз повёл в атаку конный дивизион и казачью сотню. Атака носила характер демонстрационный, кавалерия редкой цепью шла по холму, создавая иллюзию движения крупной части. Большевики перенесли огонь на конницу, и попавшая в тяжелейшее положение пехота смогла выйти из-под губительного огня.

Как позднее выяснилось, со стороны красных в этом бою участвовало около 28 тысяч бойцов (39-я дивизия с Кавказского фронта, Латышская стрелковая бригада, шесть батарей полевой артиллерии, две гаубичные батареи, два бронепоезда, пароход «Колхида» и гвардейский флотский экипаж). Видя невозможность сражаться далее, потеряв около ста человек, пулемёты и часть обоза, Дроздовский отвёл войска в сторону Таганрога. В самый тяжёлый момент боя к Дроздовскому прискакали немецкие кавалеристы — офицеры германского уланского полка, подошедшего на рассвете к Ростову. Германцы предложили свою помощь. Дроздовский поблагодарил их, но помощь принять отказался.

Командир отряда решил направиться к Новочеркасску, а через четыре дня красный Ростов достался без боя головной дивизии 1-го германского корпуса, так как командование Красной армии перед лицом немцев бежало в Царицын, оставив в Ростове сотни своих солдат, которых германцы разоружили и отпустили. Так закончилось существование Донской Советской Республики.

Самой большой потерей для добровольцев стала гибель в боях полковника М. К. Войналовича, чья отвага, по словам дроздовцев, служила всем примером. Дроздовский записал вскоре в своём дневнике: «Я понёс великую утрату — убит мой ближайший помощник, начальник штаба, может быть единственный человек, который мог меня заменить». Дроздовский с пристрастием разобрался в произошедшем в отряде после отступления от Ростова; была произведена реорганизация: полковник-генштабист отстранил от должности командира Сводно-стрелкового полка генерал-майора Семёнова за самоустранение от участия в бою, а также в связи с недовольством походников излишней жестокостью генерала в отношении пленных большевиков и порой невиновных жителей местных населённых пунктов, через которые лежал путь отряда. На его место был назначен полковник М. А. Жебрак. Место погибшего начальника штаба М. К. Войналовича занял полковник Г. Д. Лесли.

Михаил Гордеевич очень тяжело переживал людские потери в бою под Ростовом — его отряд лишился десятой части своего состава. Командир был крайне подавлен и удручён, «плакал и говорил, что он по своей вине погубил отряд». Позже, во время жестоких боёв на Кубани и под Ставрополем полковник увидит, что ростовские потери не были такими страшными и гибельными. Но своих «первопоходников», пришедших с ним из Румынии, белый командующий жалел всегда. Известный дроздовец генерал Н. Д. Невадоский позже написал:

…оставшись вдвоём со мной, полковник Дроздовский — этот сильный духом человек — опустил голову, и слёзы потекли из его глаз…

…Слёзы Дроздовского выражали силу той любви, которую он питал к своим соратникам, оплакивая смерть каждого из них. Но Ростовский бой, где мы потеряли до 100 человек, отразился на его психологии: он перестал быть суровым начальником и стал отцом-командиром в лучшем смысле этого слова.
Проявляя личное презрение к смерти, он жалел и берёг своих людей.

Бой за Новочеркасск

Полковник Н. Д. Невадовский свидетельствует, что до получения Дроздовским в ночь с 23 на 24 апреля (5—6 мая) в селении Крым сообщений от восставших донских казаков с просьбой о помощи ситуация командиру виделась безвыходной: он был огорчён понесёнными потерями, не мог далее продолжать бой с большевиками и ничего не знал относительно расположения и состояния Добровольческой армии. Лишь с прибытием гонцов от донских казаков Дроздовский смог выяснить обстановку: он узнал, что генерал Корнилов действительно погиб под Екатеринодаром, а также, что его армия, истощённая «Ледяным походом», подходит к границам Войска Донского.

Покинув Ростов, отряд Дроздовского помог казакам, восставшим против советской власти, взять Новочеркасск. В самый напряжённый момент перед командующим казаков полковником Денисовым предстал мотоциклист команды разведчиков дроздовцев подпоручик Варламов, доставивший казачьему полковнику пакет с короткой запиской: «Я с отрядом подхожу к Каменному Броду. Отдаю себя и мой отряд в Ваше распоряжение и, если обстановка требует, могу выслать немедленно две горные батареи с конным прикрытием. Задачу артиллерии и проводника высылайте. Полковник Дроздовский». Уже к вечеру 7 мая дроздовцы, восторженно приветствуемые жителями Новочеркасска и забрасываемые ими цветами, стройными рядами входили в столицу Области Войска Донского, фактически избавив донцов от перспективы получить её из рук немецких оккупационных войск. Так закончился 1200-вёрстный двухмесячный «Румынский поход» Первой отдельной бригады Русских добровольцев.

В тот же день Дроздовский отправил донесение командующему Добровольческой армией генералу А. И. Деникину:

Отряд… прибыл в Ваше распоряжение… отряд утомлён непрерывным походом… но в случае необходимости готов к бою сейчас. Ожидаю приказаний.

А на следующий день на площади у Войскового Свято-Вознесенского собора состоялся парад отряда, который принимал будущий донской атаман генерал П. Н. Краснов. Тогда же Дроздовский издал приказ по отряду, в котором говорил своим добровольцам:

Пусть же послужит… нам примером, что только смелость и твёрдая воля творят большие дела, и что только непреклонное решение даёт успех и победу… Ещё много и много испытаний, лишений и борьбы предстоит нам впереди, но в сознании уже исполненного большого дела с великой радостью в сердце приветствую я вас, доблестные добровольцы, с окончанием вашего исторического похода

Командир дивизии в Добровольческой армии

Соединение с Добровольческой армией

Вскоре после окончания Румынского похода Дроздовский выехал на совещание в штаб Добровольческой армии, располагавшийся в станице Мечётинской. Там был разработан план дальнейших действий и решено дать отдых и Добрармии — в районе Мечётинской, и отряду Дроздовского — в Новочеркасске.

Находясь в Новочеркасске, Дроздовский занимался привлечением в отряд пополнений, а также финансовым его обеспечением. В разные города он отправил людей для организации записи добровольцев: так в Киев он командировал подполковника Г. Д. Лесли. Работа вербовочных бюро дроздовцев была организована настолько эффективно, что 80 % пополнения всей Добрармии первое время шло именно через них. Очевидцы указывали и на определённого рода издержки такого способа вербовки: в одних и тех же городах порой встречались вербовщики аж нескольких армий, в том числе и самостоятельные агенты бригады Дроздовского, что приводило к нежелательной конкуренции. В Новочеркасске и Ростове Дроздовский организовал также склады для нужд армии; для раненых дроздовцев в Новочеркасске — лазарет, а в Ростове — при поддержке его друга профессора Н. И. Напалкова — госпиталь Белого Kреста, оставшийся до конца Гражданской войны лучшим госпиталем белых. Дроздовский читал лекции и распространял воззвания о задачах Белого движения, а в Ростове его стараниями даже начала выходить газета «Вестник Добровольческой армии» — первый белый печатный орган на Юге России.

За месяц, проведённый в Новочеркасске, отряд пополнился — генерал А. В. Туркул писал, что «дней через десять мы смогли развернуться в три батальона». Конный дивизион двухэскадронного состава был развёрнут в конный полк четырёхэскадронного состава, сапёрной и конно-пулемётной команд. Согласно распоряжению Михаила Гордеевича, на командные посты назначались исключительно участники Румынского похода — командир хотел быть лично знаком и уверен не только в каждом батальонном или ротном, но в каждом взводном командире. Ежедневно дроздовцы проходили обучение, Дроздовский и Жебрак-Русанович поддерживали железную дисциплину «юнкерского училища или учебной команды», стремясь довести до совершенства навыки добровольцев.

8 июня 1918 года — после отдыха в Новочеркасске — отряд (Бригада русских добровольцев) в числе уже около трёх тысяч бойцов выступил на соединение с Добровольческой армией и прибыл 9 июня в станицу Мечётинскую. После торжественного парада, на котором присутствовало руководство Добрармии — генералы Алексеев, Деникин, штаб и части Добровольческой армии, приказом главнокомандующего А. И. Деникина № 288 от 25 мая 1918 года Бригада русских добровольцев полковника М. Г. Дроздовского была включена в состав Добровольческой армии. Значение присоединения бригады Дроздовского вожди Добрармии переоценить вряд ли могли — их армия почти удвоилась в своей численности, а такой материальной части, какую дроздовцы внесли в армию, она не видела с момента своей организации в конце 1917 года.

В состав бригады (позднее — дивизии) вошли все части, пришедшие с Румынского фронта: 2-й Офицерский стрелковый полк, 2-й Офицерский конный полк, 3-я инженерная рота, лёгкая артиллерийская батарея, взвод гаубиц в составе 10 лёгких и 2 тяжёлых орудий.

Проблема определения места М. Г. Дроздовского в иерархии Добровольческой армии

От донского атамана генерала от кавалерии П. Н. Краснова Дроздовскому было предложение влиться в состав формируемой Донской армии на правах «Донской пешей гвардии» — донцы вообще не раз позже предлагали Дроздовскому обособиться от генерала Деникина — однако Дроздовский неизменно отвечал отказом, заявляя о «корниловском духе» походников и своём непреклонном решении соединиться с Добровольческой армией. На эту тему перед выступлением на Новочеркасск у Дроздовского состоялся также неприятный разговор с Жебраком-Русановичем, не изменивший, впрочем, их доверительных отношений; историк Шишов считает даже, что руководители «дроздов» после него даже ещё больше сблизились. Жебрак по просьбе офицеров его полка упомянул о слухах, что Дроздовский высказал где-то нежелание соединяться с Деникиным. Слух родился из-за того, что предложение Краснова не было ни для кого секретом. Дроздовский опроверг слухи, напомнил Жебраку, что ещё в Скинтее сообщил своим офицерам о цели — дойти до Дона и влиться в Добровольческую армию и попросил передать от своего имени пославшим его офицерам о несоответствии слуха действительности. Впоследствии в рапорте на имя Деникина подчёркивал:

Считая преступным разъединить силы, направленные к одной цели, не преследуя никаких личных интересов и чуждый мелочного самолюбия, думая исключительно о пользе России и вполне доверяя Вам как вождю, я категорически отказался войти в какую бы то ни было комбинацию…

Дроздовский после Румынского похода и прибытия на Дон находился в положении, когда мог сам выбирать дальнейший путь: присоединиться к Добровольческой армии Деникина и И. П. Романовского, принять предложение донского атамана Краснова или же стать совершенно самостоятельной и независимой силой. Об этом Дроздовский позднее, во время конфликта с начальником штаба Добрармии генералом Романовским, написал Деникину:

Ко времени присоединения моего отряда к Добровольческой армии состояние её было бесконечно тяжело — это хорошо известно всем. Я привёл за собой около 2½ тысяч человек, прекрасно вооружённых и снаряжённых… Учитывая не только численность, но и техническое оборудование и снабжение отряда, можно смело сказать, что он равнялся силою армии, причём дух его был очень высок и жила вера в успех. … Я не являлся подчинённым исполнителем чужой воли, только мне одному обязана Добровольческая армия таким крупным усилением… От разных лиц… я получал предложения не присоединяться к армии, которую считали умирающей, но заменить её. Агентура моя на юге России была так хорошо поставлена, что если бы я остался самостоятельным начальником, то Добровольческая армия не получила бы и пятой части тех укомплектований, что хлынули потом на Дон… Но, считая преступлением разъединять силы… я категорически отказался войти в какую бы то ни было комбинацию, во главе которой стояли бы не Вы… Присоединение моего отряда дало возможность начать наступление, открывшее для армии победную эру

Историк Р. Гагкуев отмечает, что Дроздовский мог с успехом претендовать на самостоятельную военно-политическую роль, учитывая размер людских и материальных ресурсов, которыми располагала его бригада сразу после похода Яссы — Дон, эффективную работу его вербовочных бюро и результирующий быстрый рост численности его отряда.

Поэтому командование Добровольческой армии было озадачено решением, на каких условиях принимать в свои ряды дроздовцев, а также какой статус должен получить их командир в иерархии высшего армейского командования. Решением этих вопросов занимались трое высших должностных лиц армии: верховный руководитель Генерального штаба генерал от инфантерии М. В. Алексеев, А. И. Деникин, начальник штаба армии И. П. Романовский. Алексеев и Деникин находились под впечатлением от вида и состояния добровольцев Дроздовского, уже уважительно прозванных корниловскими первопоходниками «дроздами». Романовского спросили о его мнении как начальника штаба о боевой силе румынского отряда, в ответ тот заметил, что взятый ночной атакой Ростов был отдан германцам, а Новочеркасск дроздовцы брали совместно с атаманом П. Х. Поповым. На самом деле Романовского «дрозды» не устраивали своей идеологией: «они крайних монархических взглядов, среди них нет сторонников республиканской России нет. Примут ли „дроздов“ в свою семью корниловцы? Вот этот вопрос меня беспокоит». Неодобрительно Романовский относился и к самому Дроздовскому, опасаясь, что тот может претендовать на роль вождя, преемника генерала Корнилова. Романовский настаивал на уничтожении отряда Румынского фронта как боевой единицы и распылении его бойцов по армии, однако с этим мнением оказался в меньшинстве, и ему пришлось подчиниться мнению большинства — Алексеев и Деникин находили правильным сохранить походников Дроздовского в виде самостоятельной боевой единицы, которой следовало дорожить, а их молодому, энергичному, с боевыми заслугами и обладавшему несомненными способностями генштабиста командиру дать гарантию несменяемости. В итоге было принято решение о реорганизации армии на дивизионной основе с развёртыванием трёх дивизий, одной из которых (3-й) надлежало стать дроздовской.

Политические взгляды Дроздовского

Личность Михаила Гордеевича популярностью среди бойцов настораживала часть генералитета Добровольческой армии, не разделявшую к тому же взгляды убеждённых монархистов. На одном из совещаний накануне Второго Кубанского похода произошла размолвка между генералом С. Л. Марковым и полковником Дроздовским, когда во время обсуждения политических вопросов командир 1-й дивизии и один из самых популярных людей в Добровольческой армии генерал Марков весьма резко заявил генералу главнокомандующему Деникину о своём и его офицеров недовольстве открытой деятельностью в армии монархистов. Хотя эти слова были адресованы лично Деникину, Дроздовский вспылил и ответил корниловцу Маркову: «Я сам состою в тайной монархической организации… Вы недооцениваете нашей силы и значения».

Дроздовский Россию видел только монархией и только с династией Романовых. Известно, что Дроздовский был солидарен в политических воззрениях с генералом А. С. Лукомским, находившим «непредрешенческую» позицию добровольческого руководства саму по себе предрешением в пользу строя республиканского. Сегодняшняя историография не имеет ответа, мог ли идейный монархист Дроздовский — не знавший о бессудном убийстве Николая II, наследника царевича Алексея, императрицы, великих князей Романовых — принять монархию конституционную.

Командир дивизии

После парада в Мечётинской части отряда полковника Дроздовского проследовали на расквартирование в станицу Егорлыкскую.

При переформировании Добровольческой армии в июне 1918 года отряд полковника Дроздовского составил 3-ю пехотную дивизию и участвовал во всех боях Второго Кубанского похода, в результате которого Кубань и весь Северный Кавказ были заняты белыми войсками. М. Г. Дроздовский стал начальником дивизии, причём одним из условий вхождения его отряда в состав армии стала гарантия его личной несменяемости в должности её командира.

Однако к этому времени Дроздовский был уже готов к выполнению самостоятельной роли. На самом деле Дроздовский имел солидный и успешный опыт организационной и боевой работы. Знавший себе цену и весьма высоко себя оценивавший, на что имел вполне заслуженное право (признаваемое и высоко ставившим его генералом Деникиным), осознававший собственную значимость и пользовавшийся полной поддержкой своих спаянных монархическим духом подчинённых, для которых он ещё при жизни стал легендой, Дроздовский имел на многое свой личный взгляд и ставил под сомнение целесообразность многих распоряжений штаба Добрармии.

Современники и соратники Дроздовского высказывали мнение, что руководству Добровольческой армии имело смысл использовать организаторские способности Михаила Гордеевича и поручить ему организацию тыла, дать наладить снабжение армии или назначить его военным министром Белого юга с поручением организации новых регулярных дивизий для фронта. Однако руководители Добровольческой армии, возможно, опасаясь конкуренции, предпочли отвести ему скромную роль начальника дивизии.

В начале Второго Кубанского похода дивизия Дроздовского «споткнулась» о село Белую Глину: единственный её пехотный полк, атаковавший противника — 2-й Офицерский стрелковый — понёс жестокие потери. Перед боем Михаил Гордеевич говорил с командиром полка и своим ближайшим помощником Жебраком-Русановичем. Дроздовский опасался, что ночная атака может быть чревата риском изменения красными своей диспозиции, проверить же эти опасения представлялось возможным лишь с наступлением рассвета. Жебрак, как раньше Войналович, рвался в бой и считал, что атака днём может стоить многих жизней. Жебрак сообщил командиру дивизии, что подступы к Белой Глине разведаны, а боевого охранения красных замечено не было. Дроздовский в итоге дал добро плану своего помощника, но последовавший кровавый бой подтвердил худшие опасения полковника-генштабиста: противник выдвинул перед своей позицией пулемётную засаду, о которой белым известно не было. Полковник Жебрак лично со всем полковым штабом из девятерых офицеров повёл в атаку два батальона стрелков, но внезапной атаки не получилось из-за пулемётной засады, прямо на которую и вышел Жебрак, расстрелянный в упор вместе со штабом. Когда Дроздовскому доложили о гибели Жебрака, он в ярости потребовал сообщить ему, как погиб командир полка. Взяв утром Белую Глину, «дрозды» нашли тело своего командира полка, он был сожжён красными заживо. В ответ на зверское убийство большевиками М. А. Жебрака, а также всех чинов захваченного вместе с ним штаба полка, в ответ на применение красными под Белой Глиной впервые за всю историю Гражданской войны разрывных пуль, Дроздовский отдал приказ расстрелять взятых в плен красноармейцев. Прежде чем успел вмешаться штаб командующего, были расстреляны несколько партий большевиков, бывших на том участке боя, где погибли дроздовцы. Однако большая часть взятых Дроздовским в плен в сражении под Белой Глиной красноармейцев расстреляна не была: на следующий день после взятия станции Песчаноокопской и села Белая Глина командир 3-й дивизии впервые в истории Добровольческой армии подписал приказ о сформировании чисто солдатского трёхротного батальона из пленных красноармейцев. Смысл этого приказа (за которым в ВСЮР последовали многие подобные) Дроздовского, по мнению историка Шишова, состоял в том, что проявленная в Белой Глине ответная жестокость была неотвратимым возмездием, но не политикой Белого движения в Отечестве.

В июле — августе Дроздовский участвовал в боях, приведших ко взятию Екатеринодара. Для атаки кубанской столицы Деникин выбрал принятую генералом Б. И. Казановичем Марковскую дивизию и дивизию полковника Дроздовского, предоставив командирам дивизий действовать самостоятельно. При необходимости объединения сил общее командование до прибытия Деникина должен был взять старший по званию комдив. 3-я дивизия вместе с 1-й дивизией повела наступление вдоль железной дороги от Тихорецкой, сбивая по пути заслоны противника. М. Г. Дроздовский, использовав разведданные, сманеврировал, и 14 июля к вечеру его дивизия взяла станцию Двинскую в 12 вёрстах от Екатеринодара, захватив 600 пленных и трофеи. Красные, На следующий день, однако, военачальник красных И. Л. Сорокин — «самородок», по позднейшей оценке Деникина — в ответ занял станцию Кореневскую, выведя 35 тысяч красноармейцев с многочисленной артиллерией в тыл ударной группировки белых. Проведя совещание, Казанович и Дроздовский атаковали Сорокина с двух направлений, однако успеха не имели и к вечеру отошли на исходные позиции. Дроздовский в эти дни постоянно находился в передовых цепях «дроздов» под постоянным огнём красных стрелков и пулемётчиков, ходил вместе со своими бойцами в штыковые атаки в передовой цепи. Дроздовского часто видели идущего в такой цепи с фуражкой, полной спелой черешни. Нервное перенапряжение, внешне скрытое, но владевшее им все эти дни, вырвалось наружу лишь один раз — в разговоре с Казановичем в ночь на 17 июля. Из-за потерь сотен добровольцев Дроздовский считал нужным выйти из боя и тем спасти жизни солдат. Казанович парировал: «…на то они и добровольцы, чтобы сражаться и умирать за Россию», воспользовался предоставленным главкомом правом старшего по званию и взял на себя общее командование под Кореневской, отдав приказ продолжить штурм станции, атаки которой, однако, натолкнулись на необыкновенно жёсткие контрудары сорокинцев. Деникин, поняв суть происходящего, собрал все наличные силы и поспешил на выручку частям Казановича и Дроздовского, обрушив на неприятельскую группировку удар со стороны Тихорецкой Теперь сам Сорокин оказался под угрозой окружения и начал отчаянно прорываться из окружения, чем и было вызвано такое ожесточение боя 17 июля 1918 года. Узнав, что красные оставляют станцию, разделившись на две части, Дроздовский приказал командиру офицерского полка В. К. Витковскому не преследовать отступавших по балке большевиков, а идти вдогон той части сорокинцев, что с обозами уходили в противоположную сторону. Для многих было непонятно это решение Дроздовского, даже Деникин впоследствии спросил комдива, почему тот не преследовал пехотой отступавших сорокинцев. Дроздовский посчитал, что не имеет права рисковать жизнями второй трети своих стрелков, так как у Сорокина конницы было значительно больше, чем у него с Казановичем, и преследователей красные могли легко «отрезать». Соображения Дроздовского вскоре были подтверждены действиями Сорокина, начавшего глубокий обход оборонявшей станцию 3-й дивизии белых. Выйдя из окружения стремительным ночным марш-броском, Дроздовский утром вступил в Бейсугскую, отправив утром сообщение главнокомандующему о жестоких потерях в дивизии и потребности в отдыхе. Однако Деникин с Романовским приказали Дроздовскому вернуть оставленную Кореневскую для облегчения положения Казановича под Журавкой, несмотря на переутомление войск. Никаких подкреплений у командования для Дроздовского при этом не было. Получив приказ Деникина, Михаил Гордеевич начал наступление от Бейсугской, но, обнаружив на железнодорожной станции крупные силы сорокинцев, от утренней атаки Кореневской отказался, дав своим бойцам ночёвку в хуторе Бейсужек. Впоследствии это решение командира 3-й дивизии вызвало немало споров в среде белых мемуаристов, ведь в это время дивизия Казановича вела тяжёлый бой и осталась без поддержки, в то время как сорокинцы усиливались за счёт войск со станции Кореневской. Тем не менее, дав на отдых «дроздам» всего пол-ночи, Дроздовский в следующие дни — словно оправившись от того психологического срыва, когда он с Казановичем безуспешно штурмовал Кореневскую, — действовал уже привычно решительно. Обойдя красных, дроздовцы вскоре сами оказались обойдёнными сорокинцами, и Михаил Гордеевич лично встал во главе Солдатского полка для отражения атак сорокинцев. В итоге из полукольца окружения с большими потерями вырываться пришлось всё же красным. 25 июля группировка войск большевиков потерпела поражение, и белые могли продолжать наступление на Екатеринодар. Деникин, стремившийся в воспоминаниях быть объективным, выделял во взятии Екатеринодара роль «дроздов» и их дивизионного начальника. При этом главнокомандующий отмечал разницу в тактике «безудержного Казановича» и «осторожного Дроздовского»: Казанович предпочитал проводить рассчитанные на доблесть добровольцев и моральную неустойчивость большевиков лобовые удары всеми силами, а Дроздовский был сторонником медленного развёртывания и введения частей в бой частями — для снижения потерь. Дроздовский действительно в Румынском походе и первые пару месяцев после него воевал, будучи армейским штабистом, так, как его учили в Академии Генерального штаба. Отличало Дроздовского и общеизвестное его стремление всеми силами беречь своих соратников: стремясь свести потери к минимуму, он никогда не боялся самого себя подставлять под пули. Соратники Корнилова в силу своего раннего вступления в яростные противостояния гражданской войны в ходе Ледяного похода убедились, что тактика и стратегия Гражданской войны в России не знали аналогов: Марков, Боровский, Кутепов, Казанович переучивались со старой академической модели и стали действовать против большевиков лобовыми атаками в расчёте на моральную неустойчивость врага. В ходе боёв за Екатеринодар пришла очередь переучиваться и Дроздовскому.

Конфликт с генералом Романовским

Дроздовцы, оказавшиеся в белой эмиграции, в обвинениях своего командира в том, что тот воевал «по всем академическим правилам», видели следствие недоброжелательного отношения к Дроздовскому со стороны начальника штаба Добрармии Романовского. Современный историк Шишов соглашается с ними, что отношение начальника штаба к «монархической дивизии» было откровенно недоброжелательным, и отмечает: утверждения дроздовцев-эмигрантов, что Романовский блокировал поступление в дивизию Дроздовского пополнений, а во время тяжёлых боёв лишал её подкреплений, во многом соответствовали действительности. Исправлять эти перегибы и делать это за своего начальника штаба часто приходилось лично главнокомандующему генералу Деникину.

Дроздовский часто говорил соратникам, что Романовский не любит 3-ю дивизию именно за идейный монархизм её бойцов, за то, что они «за Романовых». Михаил Гордеевич считал, что именно Романовский мог бы стать непосредственной причиной гибели всего Белого движения. Начальник разведки дивизии Бологовский, человек решительный и не без склонности к авантюризму, даже прямо предлагал Дроздовскому «убрать» Романовского, к которому испытывали неприязнь не только «дрозды», но и корниловцы.

Отношения Михаила Гордеевича с армейским штабом оказались окончательно испорчены, когда он открыто высказал своё недовольство приказом сразу после взятия Екатеринодара — без отдыха после последних изнурительных боёв — перейти на левый берег Кубани, двигаться к Армавиру и взять его. Главнокомандующий повторил приказ, Дроздовскому пришлось подчиниться. В штабе заговорили, что Дроздовский становится плохо управляемым, как Сорокин у красных. За Дроздовского заступился Верховный руководитель армии М. В. Алексеев, переговоривший с Деникиным о негативном отношении штаба к полковнику-генштабисту и высказавший опасения, что Добрармия может потерять Дроздовского, незаменимого для своей дивизии.

Бои за Армавир

Дроздовский критически оценивал указания из штаба Романовского и твёрдо решил быть предусмотрительным в боевых действиях. Переправу на другой берег Кубани он начал только после получения исчерпывающей информации о противнике в районе Армавира. Полковник отказался от планов лобового удара «по-добровольчески» и решил атаковать противника с фланга. Взяв Армавир, Дроздовский уже через неделю под напором превосходящих сил Таманской армии красных, подошедшей на помощь сорокинцам, был вынужден его отдать. Приказ Романовского удерживать Армавир любой ценой своими силами опоздал на несколько часов. Объективно одной пехотной дивизии, обескровленной непрерывными боями, было не под силу удержать город, охватываемй с севера Таманской армией численностью до 35 тысяч штыков и сабель. Дроздовский неоднократно бросал свои полки в контратаки, но продержаться сумел только до вечера 12 сентября.

К этому времени относится переход напряжения в отношениях между 3-й пехотной дивизией и штабом армии в фазу конфликта. Во время Армавирской операции на дивизию Дроздовского была возложена задача, не выполнимая одними только её силами. По мнению её начальника, вероятность неудачи всей операции вследствие буквального выполнения распоряжений штаба Добрармии, переоценивавшего силы дивизии, была весьма высока. Находясь всё время среди своих войск, правильно оценивая свои силы, а также силы противника, Дроздовский, руководствуясь словами Суворова «ближнему по его близости лучше видно», неоднократно описывал в своих рапортах положение дивизии и возможность достижения успеха за счёт переноса операции на пару дней и усиления ударной группы за счёт имевшихся резервов. Видя безрезультатность этих докладов, 17 сентября 1918 года фактически проигнорировал приказ Деникина, заменив дивизию спешенных кавалеристов генерала П. Н. Врангеля своей пехотой офицерского и солдатского полков. При этом желание командира 3-й дивизии в одиночку, не прибегая к помощи со стороны, разбить Михайловскую группу красных и вернуть Армавир едва не закончилось тяжелейшим поражением. Дроздовский был вызван к главнокомандующему, при этом Деникин пощадил самолюбие проявившего наказуемое на фронте самоуправство полковника, проведя это разговор с Дроздовским наедине, хотя тон высказываний старшего и был необычайно резок.

Деникин предупредил Дроздовского, что следующее невыполнение им приказа главкома повлечёт его расставание с дивизией и назначение на менее ответственный пост. Стерпеть угрозу отобрать у него из подчинения его скинтейских добровольцев Дроздовский не мог и в ответ через несколько дней, 27 сентября, направил Деникину рапорт, который, на первый взгляд, производил впечатление памфлета, но при этом каждое слово в нём было пропитано такой горечью, что воспринималось всерьёз:

Невзирая на исключительную роль, которую судьба дала мне сыграть в деле возрождения Добровольческой армии, а быть может, и спасения её от умирания, невзирая на мои заслуги перед ней, пришедшему к Вам не скромным просителем места или защиты, но приведшему с собой верную мне крупную боевую силу, Вы не остановились перед публичным выговором мне, даже не расследовав причин принятого мною решения, не задумались нанести оскорбление человеку, отдавшему все силы, всю энергию и знания на дело спасения Родины, а в частности, и вверенной Вам армии. Мне не придётся краснеть за этот выговор, ибо вся армия знает, что я сделал для её победы. Для полковника Дроздовского найдётся почётное место везде, где борются за благо России. Я давно бы оставил ряды Добровольческой армии, так хорошо отплатившей мне, если бы не боязнь передать в чужие руки созданное мной.

Этому фрагменту предшествовал подробный разбор Дроздовским действий его дивизии во время Армавирской операции и вообще Второго Кубанского похода. Дроздовский подчёркивал, что никогда не жаловался командованию на тяжесть ситуации и не считался с превосходством сил красных, однако «в Армавирской операции дело обстояло совершенно иначе…». Дроздовский также обратил внимание Деникина на предвзятое отношение штаба во главе с Романовским к его дивизии, на неудовлетворительную работу медицинских и тыловых служб. Фактически Дроздовский рапортом напоминал Деникину о своих заслугах, намекал на личную преданность своих частей. Помимо этого, он обосновывал и свою претензию на самостоятельное решение боевых задач и требовал оградить себя от штаба армии: «Захлебнувшееся наше наступление на всех главных фронтах армии и последние неудачи во всех дивизиях доказывают, на мой взгляд, правильность моих действий».

Деникин впоследствии писал, что рапорт Дроздовского был написан в таком тоне, что требовал в отношении его автора «новой репрессии», которая, в свою очередь, по словам командующего, привела бы к уходу Дроздовского из Добровольческой армии. В итоге Деникин фактически уступил Дроздовскому, оставив рапорт без последствий: «…морально его уход был недопустим, являясь несправедливостью в отношении человека с такими действительно большими заслугами». Главнокомандующий, не испытывавший к Дроздовскому какой-то неприязни и ценивший его командирские качества, безусловно, сознавал, что репрессивное действие в отношении Дроздовского могло привести как минимум к конфликту с 3-й дивизией, в худшем случае — к её уходу из Добровольческой армии.

Историк Шишов находит весьма строгое отношение к личности Дроздовского со стороны Деникина и Романовского не всегда оправданным, так как оба эти корниловца-первопоходника не могли не относиться с некоторой ревностью к соперничеству дивизионных коллективов в составе Добровольческой армии. К тому же ни Деникин, ни Романовский не были монархистами.

Бои за Ставрополь и ранение Дроздовского

В ноябре Дроздовский руководил своей дивизией во время упорных боёв под Ставрополем, где, возглавив контратаку частей дивизии, был 31 октября 1918 г. близ Иоанно-Мартинского монастыря ранен в ступню ноги. Снятого с лошади Дроздовского его бойцы на руках вынесли с поля боя. В конном дивизионе дроздовцев нашлась тачанка, отправленная с конвоем в полдесятка всадников. Первая перевязка Михаилу Гордеевичу была сделана в полевом полковом лазарете 2-го Офицерского полка. Чистых бинтов давно у медперсонала не было, как и йода: санитары были вынуждены варить окровавленные бинты в котлах, о стерильности бинтов говорить при этом не приходилось. Главнокомандующий генерал Деникин распорядился отправить раненого комдива в Екатеринодар, где был военный госпиталь с квалифицированными врачами и медперсоналом. Причина заражения крови раненого полковника осталась невыясненной. Его рана загноилась, при первых признаках заражения крови Дроздовскому было сделано несколько операций, но безрезультатно, началась гангрена.

Деникин интересовался лечением командира «дроздов» и делал всё возможное, чтобы поддержать раненого Дроздовского, состояние которого становилось всё более тяжёлым. В декабре 1918 года находившемуся ещё в ясном сознании Дроздовскому зачитали приказ главнокомандующего о присвоении звания генерал-майора. В этот день генерал получил много поздравлений с фронта от его «дроздов» — из полков, батальонов, эскадронов и батарей. Прислал поздравления и пожелания скорейшего выздоровления и экипаж пулемётного бронеавтомобиля «Верный» за подписью капитана Нилова.

Смерть генерала

В декабре 1918 года Дроздовский в полубессознательном состоянии был переведён в клинику в Ростов-на-Дону, где скончался в мучениях в первый день 1919 года (по старому стилю). Перевезти себя попросил сам Михаил Гордеевич, знавший, что в ростовском госпитале лежит много его подчинённых и лично ему знакомых людей. Все понимали, что это было его предсмертное желание, и отговаривать не пытались. После смерти Дроздовского А. И. Деникин издал приказ, сообщавший армии о его смерти и заканчивавшийся следующими словами:

… Высокое бескорыстие, преданность идее, полное презрение к опасности по отношению к себе соединились в нём с сердечной заботой о подчинённых, жизнь которых всегда он ставил выше своей. Мир праху твоему, рыцарь без страха и упрёка.

После смерти генерала Дроздовского его именем был назван 2-й Офицерский полк (один из «цветных полков» Добровольческой армии), развёрнутый позднее в четырёхполковую Дроздовскую (стрелковую генерала Дроздовского) дивизию, Дроздовскую артиллерийскую бригаду, Дроздовскую инженерную роту и (действовавший отдельно от дивизии) 2-й Офицерский конный генерала Дроздовского полк. 17 января 1919 года приказом по Добровольческой армии 3-я пехотная дивизия была переименована в 3-ю генерала Дроздовского пехотную дивизию.

Версии смерти

Существуют две версии смерти генерала в результате, казалось бы, лёгкого ранения.

Согласно первой из них, Дроздовский был умышленно доведён до смерти. Известно, что у Дроздовского был длительный конфликт с начальником штаба армии генералом И. П. Романовским. Конфликт, по всей видимости, сложился вследствие борьбы за влияние различных группировок, а также амбициозности обоих офицеров. Немаловажным фактором являлись также опасения Романовского о распространении влияния Дроздовского на всю армию. Противостояние подогревалось окружением и Дроздовского, и Романовского и вскоре переросло в личный конфликт.

Версия состоит в том, что якобы Романовский приказал лечащему врачу неправильно лечить военачальника. Исполнителем преступления называли профессора Плоткина, еврея, лечившего Дроздовского в Екатеринодаре. После гибели Дроздовского у Плоткина никто не поинтересовался ни причиной заражения, ни историей болезни. Вскоре после смерти Дроздовского врач получил крупную сумму денег и скрылся за границей, откуда, по некоторым сведениям, в Россию вернулся уже при большевиках. Эта версия не подтверждена документами и может быть связана с общей неприязнью многих офицеров Добровольческой армии к генералу Романовскому, которая, как некоторые утверждают, наряду с местью за убийство Дроздовского могла привести к убийству генерала Романовского 18 апреля 1920 года в Константинополе. Почести, что были оказаны командованием Добровольческой армии Дроздовскому незадолго до его кончины, позволяют предположить, что её штабу было известно о неизлечимости Дроздовского: в день своего ангела 21 ноября Дроздовский был произведён в генерал-майоры; 8 декабря особым приказом была учреждена памятная медаль за поход Яссы — Дон, увековечивавшая память о переходе; побудило к этому мероприятию офицеров-походников именно тяжёлое состояние Дроздовского.

Вторая версия — о нехватке медикаментов (в Екатеринодаре почти не было антисептических средств, даже иода) и плохой постановке лечебного дела, которые и привели к трагическому исходу.

Деникин, навещавший Дроздовского в госпитале незадолго до его смерти, искренне горевал о его кончине:

… я видел, как томился он своим вынужденным покоем, как весь он уходил в интересы армии и своей дивизии и рвался к ней… Два месяца длилась борьба между жизнью и смертью… Судьба не сулила ему повести опять в бой свои полки.

Видный дроздовец генерал-майор А. В. Туркул, прославившийся как преемник дела М. Г. Дроздовского, писал:

Разные слухи ходили о смерти генерала Дроздовского. Его рана была лёгкая, неопасная. Вначале не было никаких признаков заражения. Обнаружилось заражение после того, как в Екатеринодаре Дроздовского стал лечить один врач, потом скрывшийся. Но верно и то, что тогда в Екатеринодаре, говорят, почти не было антисептических средств, даже йода.

Посмертная судьба

Дроздовский был торжественно предан земле в Екатеринодаре. Тело было захоронено в склепе в кафедральном соборе. Затем рядом с Дроздовским похоронили погибшего 2 июня 1919 года под Лозовой от разрыва снаряда собственной артиллерии полковника В. П. Туцевича, командира 1-й Дроздовской батареи.

Когда Добровольческая армия отступила из Екатеринодара в марте 1920, специальный отряд дроздовцев, зная, как обращаются красные с могилами белых вождей, ворвался в оставленный ВСЮР Екатеринодар и вывез из уже захваченного красными города останки Генерального штаба генерал-майора М. Г. Дроздовского и полковника Туцевича, чтобы не оставлять их красным на поругание. Останки были погружены на транспорт в Новороссийске, перевезены в Крым. В Севастополе, учитывая отсутствие уверенности в том, что Белый Крым устоит, оба гроба были вторично погребены на Малаховом кургане, но, в связи с непрочностью положения, под чужими фамилиями на крестах.

После гибели Дроздовского его образ был поэтизирован дроздовцами-походниками. Так, А. В. Туркул писал: «Дроздовский был выразителем нашего вдохновения, средоточием наших мыслей, сошедшихся в одну мысль о воскресении России, наших воль, слитых в одну волю борьбы за Россию и русской победы».

Во время Великой Отечественной войны могилы на Малаховом кургане были переворошены взрывами немецких тяжёлых снарядов. Точное место захоронения Дроздовского сейчас неизвестно.

Награды

М. Г. Дроздовский был награждён орденами Святого Георгия 4-й степени, Святого Равноапостольного Князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Георгиевским оружием, медалями «В память русско-японской войны» с бантом, «В память 100-летия Отечественной войны 1812 года», «В память 300-летия царствования дома Романовых».

Характеристика личности

В книге В. Кравченко «Дроздовцы от Ясс до Галлиполи» (Т. 1. — Мюнхен, 1973) содержится такая характеристика М. Г. Дроздовского:

Нервный, худой, полковник Дроздовский был типом воина-аскета: он не пил, не курил и не обращал внимания на блага жизни; всегда — от Ясс и до самой смерти — в одном и том же поношенном френче, с потертой георгиевской ленточкой в петлице; он из скромности не носил самого ордена. Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать. Офицер Генерального штаба — он не был человеком канцелярии и бумаг. В походе верхом, с пехотной винтовкой за плечами, он так напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень… Полковник Дроздовский и был крестоносцем распятой Родины. Человек малого чина, но большой энергии и дерзновения, он первый зажёг светильник борьбы на Румынском фронте и не дал ему погаснуть.

Дроздовцы

Имя генерала Дроздовского имело большое значение для дальнейшего развития Белого движения. После смерти генерала его именем был назван созданный им 2-й Офицерский стрелковый полк (в дальнейшем развернутый в дивизию), 2-й Офицерский конный полк, артиллерийская бригада и бронепоезд. «Дрозды» всегда были одними из наиболее боеспособных подразделений Добровольческой армии и впоследствии В. С. Ю. Р. и Русской армии в Крыму, одной из четырёх «цветных дивизий» (малиновые погоны). В 1919 году «дроздовцы» под командованием полковника А. В. Туркула отличились, взяв Харьков, в 1920-м — успешными действиями в ходе рейда на Кубани, в Крыму и на Днепре. В ноябре 1920 года ядро дивизии эвакуировалось в Константинополь, позднее базировалось в Болгарии.

Марш Дроздовского полка

• Хор «Валаам» [www.youtube.com/watch?v=-VLUYj_gpRU Марш Дроздовского полка]

Текст марша:

Из Румынии походом
Шёл Дроздовский славный полк,
Во спасение народа,
Исполняя тяжкий долг.

Много он ночей бессонных
И лишений выносил,
Но героев закалённых
Путь далёкий не страшил!

Генерал Дроздовский смело
Шёл с полком своим вперёд.
Как герой, он верил твёрдо,
Что он Родину спасёт!

Видел он, что Русь Святая
Погибает под ярмом
И, как свечка восковая,
Угасает с каждым днём.

Верил он настанет время,
И опомнится народ —
Сбросит варварское бремя
И за нами в бой пойдёт.

Шли Дроздовцы твёрдым шагом,
Враг под натиском бежал.
Под трёхцветным Русским Флагом
Славу полк себе стяжал!

Пусть вернёмся мы седые
От кровавого труда,
Над тобой взойдёт, Россия
Солнце новое тогда!

Припев:
Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда!
Офицерские заставы
Занимали города!
Офицерские заставы
Занимали города!

Впоследствии мелодия и текст песни были заимствованы для создания красноармейской песни «По долинам и по взгорьям». Особенно чётко это видно на примере музыки и припева марша Дроздовского полка.

• В белой песне «Смело вперёд за Отчизну святую» (1919) упоминается «Дроздовский — герой».

Память

Знак Дроздовского полка сегодня вручается всем казачьим офицерам, принятым в Донские казачьи сообщества.

В январе 2014 года на фасаде кафедры травматологии и ортопедии Ростовского медицинского университета в память о Дроздовском была установлена памятная доска со словами «Русскому рыцарю чести Ген. М. Г. Дроздовскому. Скончался от ран в этом здании 01 [14 н.с.] января 1919 г.».

В художественной культуре

Эпизодический образ Дроздовского создан артистом Валентином Перкиным в девятой серии советского многосерийного художественного фильма «Хождение по мукам» (1977), снятого по мотивам одноименного романа А. Н. Толстого. Генерал Дроздовский ошибочно назван Михаилом Григорьевичем. В кадре Дроздовский упоминает офицеров, вышедших вместе с ним из Румынии, и произносит: «Большевики мучают и убивают всех».

См. также

• Дроздовцы
• Поход дроздовцев Яссы — Дон
• Взятие Ростова дроздовцами (апрель 1918)
• Дроздовская дивизия

Источники

• Дроздовский и дроздовцы. [сб. матер. / ред. и сост. Р. Г. Гагкуев]. — М.: Посев, 2006. — 692 с. — (Военно-историческая серия «Белые воины»). — ISBN 5-85824-165-4
• Антон Туркул. [www.monarhist-spb.narod.ru/library/Turkul/Turkul-00.htm Дроздовцы в огне: Картины гражданской войны, 1918—1920 гг]
• М. Г. Дроздовский. [www.dk1868.ru/history/drozd_dnevn.htm Дневник]
• Шишов А. В. Генерал Дроздовский. Легендарный поход от Ясс до Кубани и Дона. — М.: ЗАО Издательство Центрполиграф, 2012. — 431 с. — (Россия забытая и неизвестная. Золотая коллекция). — ISBN 978-5-227-03734-3.
• Гагкуев Р. Г. Последний рыцарь // Дроздовский и дроздовцы. [сб. матер.] / ред. и сост. Р. Г. Гагкуев. — М.: Посев, 2006. — 692 с. — (Военно-историческая серия «Белые воины»). — ISBN 5-85824-165-4.
• Абинякин Р. М. Офицерский корпус Добровольческой армии: социальный состав, мировоззрение. 1917—1920 гг. — Орёл: Издатель Александр Воробьев, 2005. — 203 с. — ISBN 5-900901-57-2.
• Бортневский, В. Г. «…Через потоки чужой и своей крови…» (Жизнь и судьба генерала М. Г. Дроздовского)// Белое дело (Люди и события). — СПб.: Издательско-полиграфический техникум (Санкт-Петербург) — Независимая гуманитарная академия, Историко-географический центр «Гея», 1993. — Серия учебных пособий — 60 с.

Ссылки

• [www.peoples.ru/military/general/mihail_drozdovskiy/index.html Биография], [www.russk.ru/st.php?idar=102596 биография], [voldrozd.narod.ru/bio/drozd/dr.html биография]
• Родин И. В. [www.telegrafua.com/222/history/2734/ Навечно командир полка]
• Артем Левченко. [www.vecherniy.kharkov.ua/news/5949/ «Шли Дроздовцы твердым шагом… „Генерал Харьков“ и „генерал Дроздов“»] Вечерний Харьков, 8 сентября 2006
• Главы из очерка Р. Г. Гагкуева «Последний рыцарь. Генерал М. Г. Дроздовский»:
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/07/22/oborvalos_i_ruhnulo_vse_chemu_ya_veril_i_o_chem_mechtal/ «Оборвалось и рухнуло все, чему я верил и о чём мечтал…»]
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/07/25/ya_idu_-_kto_so_mnoj/ «„Я иду — кто со мной?“»]
  • [old.rusk.ru/vst.php?idar=323801 «Чем больше сомнений, тем смелее вперед, по дороге долга…»]
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/07/29/na_donu/ На Дону]
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/08/01/vo_2-m_kubanskom_pohode/ Во 2-м Кубанском походе]
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/08/03/drozdovskij_-_romanovskij_-_denikin/ Дроздовский — Романовский — Деникин]
  • [www.rusk.ru/monitoring_smi/2005/08/05/gibel_drozdovskogo/ Гибель Дроздовского]
• [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=579 Дроздовский, Михаил Гордеевич] на сайте «[www.grwar.ru/ Русская армия в Великой войне]»

Отрывок, характеризующий Дроздовский, Михаил Гордеевич

– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.


Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»