Дромон

Внешние изображения
	[img-fotki.yandex.ru/get/5823/64152229.d/0_7845e_f4dd5dbb_XL.jpg Дромон времён Македонской династии (IX—XI вв.) — реконструкция Дж. Прайора, The Age of the Dromon.].
	[histseeship.narod.ru/fail/17.jpg Дромон — реконструкция Р. Гардинера.].

Дромон (от др.-греч. δρόμος — бег) — быстроходное парусно-гребное судно византийского военно-морского флота с V по XII век.

Изначально это был лёгкий, быстроходный (название в переводе означает — «бегун») и маневренный корабль с одним рядом вёсел (или, возможно, двумя), возникший как разновидность позднеримской либурны — основы флота Империи ещё со времён Августа. Видимо, это было неофициальное обозначение. Формально в ранневизанитийское время продолжали использоваться термины «монера», «диера», «триера» и другие античные названия. Не вполне понятно также, как соотносились такие названия, как дромон и chélandion — «хеландион», «хеландия», «геландия». Обычно считается, что это были корабли одного класса, но различных типов.

На протяжении своего существования дромон прошёл через длительный эволюционный процесс, в ходе которого стал качественно новым кораблём. Постепенно появилось латинское парусное вооружение, античный таран-ростр был заменен надводным бивнем — шпироном, корпус стал строиться по «скелетной» технологии, без соединяющих пояса обшивки шипов, и получил развитый набор из киля, шпангоутов, палубных бимсов и стрингеров. К IX веку, после исчезновения более крупных полирем, дромон уже стал тяжёлым парусно-гребным кораблём. В этом виде дромон имел 1—2 ряда вёсел, сравнительно высокие борта и боевые площадки на носу и корме, где располагались галереи для лучников и находились катапульты. Крупные корабли могли иметь предназначенную для воинов башню или две башни примерно посередине корпуса. Парусное вооружение состояло из 1—2, реже 3 мачт с латинскими парусами. Рулевое устройство составляли два навесных весла, по одному на каждый борт.

Начиная со второй половины VII века(673 г), дромоны оснащались огнеметными устройствами — сифонами, закрытыми котлами с медными трубами для метания «греческого огня», которые под давлением выбрасывали на 10-15 метров факел горящих нефтепродуктов.

Согласно современным представлениям и реконструкциям, длина судна варьировалась от 30 до 50 метров, ширина — от 4,5 до 7 метров. Экипаж составлял, в зависимости от размера, от 100 до 300 человек. Корпус имел достаточно полные обводы, сильно наклонённый вперёд закруглённый форштевень без подводного тарана и такой же ахтерштевень, оканчивающийся высоким акростолем или же парными хвостовыми украшениями. Гребцы нижнего яруса располагались под палубой, на установленных внутри корпуса скамьях, а верхнего — на сидениях, прикреплённых к палубе, каждый из них имел собственное весло. Все эти данные являются весьма оценочными и приблизительными, так как в целом о византийском флоте мы имеем очень мало данных.

Дромоны по византийскому образцу строили и в арабском мире, и в средиземноморской Европе, например в Италии при Теодорихе (рубеж V—VI вв. н. э.). Это был не только боевой, но и торговый корабль, причём вероятно, что торговые варианты отличались от военных конструктивно. Существовали также специализированные транспортные дромоны и хеландии в составе византийского флота, в основном служащие для перевозки лошадей.

К XII веку дромоны собственного византийского типа, видимо, устарели и были вытеснены классическими галерами итальянского образца.

В XIX веке название «дромон» было возрождено для кораблей вновь созданного греческого флота, в котором паровые фрегаты именовались греч. Ατμοδρόμων, а броненосные фрегаты (броненосцы) — греч. Θωρακοδρόμων («торакодромон»; буквально — «бронированный дромон»).

Отрывок, характеризующий Дромон

Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?