Дуайен, Габриэль-Франсуа
| Габриэль-Франсуа Дуайен | |
| фр. Gabriel-François Doyen | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
 Работы на Викискладе | |
Габриэль-Франсуа́ Дуайе́н[1] (фр. Gabriel-François Doyen; 20 мая 1726 года, Париж — 13 марта 1806 года, Санкт-Петербург) — французский живописец исторического, религиозного и портретного жанров; мастер декоративной живописи; ученик Ван Лоо; последнюю треть своей деятельности проведший в России; бывший ректор С-Петербургской академии художеств.
Содержание
Биография
Родился в Париже в 1726 г.; в 12 лет обнаруживал столь очевидные художественные способности, что отец определил его в ученики к Ш. Ванлó. В 1746 г. Дуайен получил римскую премию и, отправившись в Италию, изучал там произведения преимущественно А. Карраччи, Ланфранко, Пьетро да Кортона и Солимены.
По возвращении в Париж в 1755 г., вначале не нашёл достаточного признания своему таланту в обществе, пристрастном к жеманству и пустой миловидности в искусстве; но выставленная им в салоне картина «Смерть Виргинии» доставила ему громкую известность.
За другую картину, «Юпитер и Геба», в 1759 г. Парижская академия живописи приняла его в свои члены. В 1767 г. закончил лучшее из своих произведений — «Miracle des Ardens» (св. Женевьева молитвой прекращает свирепствующую в Париже чуму; церковь св. Роха в Париже). В 1767 г. Дуайен получил профессорское звание.
После смерти Ванлó ему было поручено закончить начатое этим художником живописную роспись капеллы св. Григория в церкви дома Инвалидов.
Революционные смуты во Франции побудили Дуайена принять предложение российской императрицы Екатерины II, давно приглашавшей его в С-Петербург. Прибыв туда в 1791 г., он поселился в одном из дворцовых зданий, стал получать по 1200 р. жалованья в год и вообще пользовался большим благоволением у великой государыни и, по её кончине, у императора Павла I. По их поручению он произвёл немало работ, преимущественно декоративного характера, и расписал, в числе прочего, два потолка для Георгиевского зала в Зимнем дворце (сгоревшие в 1837 г.), потолок в здании Старого Эрмитажа («Добродетели представляют русское юношество Минерве») и потолок в опочивальне императора Павла I.
В 1798 г. Дуайен был определён в профессоры Императорской академии художеств и, исполняя эту должность по 1801 г., повлиял на образование многих русских живописцев. Умер в Санкт-Петербурге в 1806 г.
Творчество
- Картины:
- «Смерть Виргинии» (музей Пармы),
- «Miracle des Ardents» (св. Женевьева молитвой прекращает свирепствующую в Париже чуму; церковь св. Роха в Париже),
- «Смерть св. Людовика» (в церкви св. Евстафия в Париже),
- «Триумф Амфитриты» (в Луврском музее);
- «Венера, раненная Диомедом»;
- декоративные работы по росписи потолков.
См. также
Напишите отзыв о статье "Дуайен, Габриэль-Франсуа"
Примечания
- ↑ Академия художеств СССР. 200 лет. Десятая сессия. М., 1959
Ссылки
- Дойен, Габриель-Франсуа // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Дуайен, Габриэль-Франсуа
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.
Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
