Дюанель, Жюль

Жюль Дюанель
Jules Doinel
Имя при рождении:	Жюль Бенуа Станислас Дуанель Дю Вал-Мишель
Род деятельности:	оккультист
Дата рождения:	8 декабря 1842(1842-12-08)
Место рождения:	Мулен (департамент Алье, Франция)
Подданство:	Франция Франция
Дата смерти:	16 марта 1902(1902-03-16) (59 лет)
Место смерти:	Каркасон

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Жюль Бенуа Станислас Дюанель Дю Вал-Мишель (8 декабря 1842, Мулен — 16/17 марта 1902, Каркасон) — французский оккультист, видный деятель французского неогностического движения, основатель первой гностической церкви в новое время.

Ранние годы

Жюль (Юлиус) Дюанель родился в Мулене (Алье) 8 декабря 1842 года в католической семье. В 1853 году он поступил на учебу в иезуитское духовное училище в Изере, близ Мулена, однако к концу 1860 года в связи с переменами в мировоззрении он оставил учебу в духовной семинарии, которую он начал в 1859 году. Затем он учился в Коллеже Станислас в Париже и впоследствии был принят в Национальную Школу Хартий, которую он окончил в 1866 году, написав Очерк о жизни и произведениях Пьера де ла Палю, Патриарха Иерусалимского (1275 или 1280—1342). Работая архивариусом в 1860−1870 годах он публикует различные труды о средневековой истории, в частности о Жанне д’Арк, Бланке Кастильской, Гуго ле Бутилье и Крестовых Походах. Он также работал архивариусом в департаментах Канталя (1871), Луаре (1875) и Ода (1900).

Пребывание в Масонстве и уход в Мартинизм

В конце 1884 года Дюанель был посвящён в степень ученика вольного каменщика в одной из лож Великого востока Франции, в апреле 1886 года он был посвящён в степень мастера-масона. Однако к 1890 году он отходит от масонства, принимая в том же году посвящение в Орден Мартинистов от Папюса.

Гностическая церковь

Дюанель прежде всего известен тем, что он основал Гностическую Апостольскую Церковь, в деятельности которой принимали участие многие европейские оккультисты того времени.

Работая архивариусом в Библиотеке Орлеана, в 1888 году, Дюанель обнаружил подлинник документа, датированный 1022 годом, автором которого был каноник Стефан Орлеанский, учитель и предшественник катаров, обучавший гностическим доктринам. В конце того же 1022 года Стефан был обвинен в ереси и сожжен, будучи осужден в ходе известного Орлеанского процесса.

История героического сопротивления и мученичества катаров настолько очаровала Дуанеля, что он взялся за изучение их доктрин, равно как доктрин их предшественников — богомилов, павликиан, манихеев и гностиков начала христианской эры. По мере своей работы он пришел к убеждению, что гностицизм, наряду с масонством, является истинной религией.

В 1888 году Дюанеля посетило видение, в котором «Эон Иисус» предстал перед ним и вдохновил его на работу по созданию новой церкви. Он духовно посвятил Дюанеля в сан «Епископа Монсегюра и Примаса Альбигойцев». После видения Эона Иисуса, Дуанель попытался установить контакт с духами катаров и гностиков во время сеансов, проходивших в салоне леди Кейтнесс, которая была видной фигурой во французских спиритических кругах того времени, ученицей Анны Кингсфорд и лидером французского отделения Теософического Общества. Во время этих сеансов были получены различные послания от катарских священнослужителей и указания по дальнейшей организации Гностической Церкви.

На одном из сеансов Дюанель получил следующее сообщение:

«Я обращаюсь к Вам, потому что Вы — мой друг, мой слуга и прелат моей альбигойской церкви. Я выслана из Плеромы, я — та, кого Валентин называл София-Ахамот. Я — та кого Симон Маг называл Елена-Энойя; поскольку я — Вечный Гермафродит. Иисус — Слово Бога; я — Мысль о Боге. Однажды я вновь вернусь к моему Отцу, но я нуждаюсь в помощи; в мольбе моего Брата Иисуса, чтобы ходатайствовать за меня. Только Бесконечный способен искупить Бесконечность, и только Бог способен искупить Бога. Слушайте внимательно: Один родил Одного, и это есть Один. И эти Три — Одно: Отец, Слово и Мысль. Укрепите мою Гностическую церковь. Демиург не сможет воспрепятствовать этому. Обретите Параклета»

На других сеансах удалось установить контакт с упомянутым каноником Стефаном, а также с катарским епископом из Тулузы XII века, Жильбером Кастре, который был убит в битве у Монсегюра. На сеансе в сентябре 1889 года появился весь «Высочайший Синод Епископов Параклета», состоящий из сорока катарских епископов. Епископы назвали свои имена, которые были позже проверены по отчетам в Национальной Библиотеке и оказались вполне точными.

Жильбер Кастре, который оказался главой Синода, обратился к Дуанелю и поручил ему воссоздать доктрины гностиков и возвестить об этом миру, учредив «Собрание Параклета», которое следовало назвать Гностической Церковью. Далее, согласно посланию Жильбера Кастре, основателю Церкви должна помогать Елена-Эннойя, с которой они должны были стать духовными супругами. Церковь должна была состоять из Parfaits и Parfaites («совершенных» — фр.), а её священным писанием было объявлено Евангелие от Иоанна. Церковь должна была управляться мужчинами-епископами и женщинами-«софиями», которых следовало избирать и посвящать по гностическому обряду.

Дюанель объявил 1890 год началом «Эры Восстановленного Гнозиса». Он принял сан Патриарха Гностической Церкви под мистическим именем Валентина II, в знак уважения к Валентину, основателю гностической школы валентиниан, жившему во II веке н. э. Он посвятил множество епископов, все они выбирали мистические имена, которые предварялись греческой буквой Тау, представлявшей греческий тау-крест или египетский знак Анкх. Дюанелем и посвящёнными им епископами, на основании посланий, были разработаны соответствующие гностические обряды. В литургическую практику Церкви также входили два таинства, практиковавшиеся катарской общиной. По сути, деятельность Гностической Церкви Дуанеля представляла собой разновидность мистического масонства и привлекла многих членов масонских и околомасонских братств, среди которых можно упомянуть Папюса, Поля Седира, Луи Софрона Фугерона, Рене Генона и других.

К концу XIX века представительства Гностической Церкви были основаны в шестнадцати городах Франции, в Бельгии, в Богемии, в Италии (Милан, Конкореццо).

Реакция Ватикана

Являясь в принципе одним из многочисленных и безобидных религиозных движений, известных в Париже в конце века, церковь, основанная Дюанелем, тем не менее, вызвала живое волнение в официальных кругах, провоцируя даже отправку в Ватикан специального досье на «возникновение катарских тенденций», за которым последовал недвусмысленный приговор Папы, обличающий учреждение Дуанеля как новое проявление древней альбигойской ереси.

Антимасонский период и отречение

Однако в 1895 году Жуль Дюанель отказывается от сана Патриарха Гностической Церкви, обратившись к римскому католицизму. Причиной тому послужило влияние Лео Таксиля, известного авантюриста, автора ряда антимасонских памфлетов. Дюанель, под псевдонимом Жан Костка, возможно в соавторстве с Таксилем, нападает на Гностическую Церковь, масонство и мартинизм — организации, которые до недавнего времени были частью его жизни. Апофеозом этой деятельности стала книга «Люцифер разоблаченный», в которой говорится о сатанинском характере масонских ритуалов и символов, а также о сатанинских корнях деятельности всех оккультных братств и организаций, работавших в то время в Европе.

О причинах приведших к резкой перемене мировоззрения Дюанеля неизвестно практически ничего. Вся информация, которая имеется на сегодняшний день — это свидетельства его современников, которые тем не менее, весьма скудны. Жерар Анкосс впоследствии написал о нем следующее:

«Ему (Дюанелю) не хватило необходимого научного образования, чтобы с легкостью объяснить те чудеса, которые невидимый мир растрачивал на него. Поэтому, Дюанель стоял перед выбором — измениться самому или лишиться разума. Давайте будем благодарны, что Патриарх Гнозиса выбрал первый путь».

Возвращение к Гностицизму и конец жизни

В 1899 году Дюанель вновь раскаялся в своем отступничестве и начал общаться с Леонсом Фабр дез Эссаром, своим преемником в качестве патриарха Вселенской Гностической Церкви. В 1900 году он попросил примирения с Гностической Церковью и нового признания его епископом. В качестве первого акта посвящения, как Патриарха Гностической церкви, Фабр дез Эссар повторно посвятил его под именем Тау Юлиуса, Епископа Але и Мирпуа.

Жуль Дюанель умер в Каркассоне, в ночь с 16 на 17 марта 1902 года.

К Церкви, основанной Дюанелем, возводят своё происхождение многие неогностические церкви, существующие и по сей день.

См. также

• Гностицизм
• Катары
• Мартинизм
• Оккультизм

Литература

• «Un aventurier de la gnose occidental : Jules Doinel» Jean Pierre Bonnerot in Le monde Inconnu décembre 1979
• «L'Église Gnostique — histoire, doctrine, rites» Robert Amadou, In L’Autre Monde mai 1982
• «L’occultisme en France au XIXème et XXème siècle : l’Eglise Gnostique, René Le Forestier», 1990 — Archè Milano

Ссылки

• [teurgia.org/index.php?option=com_content&view=article&id=408:-xix-&catid=88:2010-04-15-08-37-07&Itemid=123 Основные Синоды Гностической Церкви в XIX столетии]
• [www.castalia.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=526 Жюль Дюанель. Валентинианский Гнозис]

Отрывок, характеризующий Дюанель, Жюль

Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.