Дубровницкая республика

Дубровницкая республика
Respublica Ragusina Dubrovačka Republika Repubblica di Ragusa
Республика и протекторат Византии, затем Венеции, затем Венгрии, затем Габсбургов и Османов
← 1358 — 1808 →
Флаг Герб
Девиз Libertas («Свобода»)
Республика на 1808 год
Столица	Дубровник
Язык(и)	Латинский (до 1472 года), итальянский (с 1472 года), сербский, венетский, далматинский
Религия	католицизм
Денежная единица	Перпера Артилук
Площадь	1,500 км²
Население	30,000 чел.
Форма правления	Республика

К:Появились в 1358 годуК:Исчезли в 1808 году

Дубровницкая республика (сербохорв. Dubrovačka republika, Дубровачка република, лат. Respublica Ragusina, итал. Repubblica di Ragusa, Республика Святого Влаха) — город-государство на побережье Адриатического моря, существовавшее с XIV века до 1808 года. Столицей республики был город-порт Дубровник, помимо которого территория государства включала далматинское побережье от Неума до Боки Которской, полуостров Пелешац и острова Ластово, Млет и ряд других небольших островков вокруг столицы.

Возникнув как центр морской и сухопутной торговли с Балканами, Дубровницкая республика достигла пика своего могущества в XV—XVI веках, когда она стала одним из главных посредников в экономических отношениях Османской империи и европейских государств. Несмотря на то, что подавляющее большинство населения было славянами, общественно-политический строй и правящая элита республики находились под сильным итальянским влиянием, а официальным названием государства было восходящее к латинскому языку Республика Рагуза.

В разные периоды своей истории Дубровник признавал номинальный сюзеренитет Венгрии, Османской империи и Австрии, однако фактически оставался независимым. Структура управления республики обеспечивала невозможность концентрации власти в одних руках. В 1806 г. территория Дубровника была оккупирована войсками Наполеона, в 1808 году республика была упразднена и присоединена к Франции. В настоящее время эти земли составляют самую южную часть Хорватии.

Ранняя коммуна (VII век—1205)

В VII веке (согласно традиции — в 614 году) греческие беженцы из разрушенного славяно-аварским вторжением города Эпидавра основали на небольшом острове у далматинского побережья город Рагуза. Напротив островной Рагузы, на материке, у подножия горы Срдж, в том же VII веке возникло сербское поселение (племя Травуняне), под названием Дубрава (в честь окружающих дубовых рощ), впоследствии трансформировавшимся в Дубровник. Постепенно оба населенных пункта срослись в один, а разделявший их пролив был осушён, и на её месте возникла центральная улица города — Страдун. Вокруг Дубровника располагалась сербская жупа Травуния.

Древний девиз города-республики:

Свобода или смерть!

На протяжении веков оба названия параллельно употреблялись в повседневной речи: Рагузой город, как правило, называли потомки романского населения, Дубровником — славянского. Однако, в официальном делопроизводстве, город очень долго именовался исключительно Рагузой, несмотря на то, что романский по происхождению далматинский язык, на котором говорили беженцы из Эпидавра, практически исчез из употребления ещё в XVI столетии. Причины этого заключены в том, что исторически официальным языком здешних мест вплоть середины XV века оставалась латынь, а позднее стал итальянский язык. Впервые Дубровник под своим славянским именем упоминается в «Повелье бана Кулина» — грамоте боснийского бана Кулина от 1189 года, а официально имя «Дубровник» стало употребляться лишь с 1918 года, в связи с освобождением южнославянских земель от австрийского владычества.

Долгое время Дубровник представлял собой небольшое поселение со смешанным славяно-романским населением под верховной властью Византии и входил в состав фемы Далмация. Прилегающие материковые земли были заняты под виноградники, за которые жители города платили дань соседним сербским князьям Травунии и Захумья. Процесс христианизации в Дубровнике был достаточно быстрым и характеризовался сильным влиянием Папы римского. Уже в 1022 году город стал центром самостоятельного архиепископства.

В XI—XII веках вследствие общего экономического подъёма в Средиземноморье развитие Дубровника как торгового и ремесленного центра ускорилось. Удобные пути связи с внутренними регионами Балкан и, по морю, со всей Европой способствовали превращению города в важный центр посреднической торговли, а также ремесленного производства (прежде всего, судостроения и деревообработки). Особое значение имели торговые связи Дубровника с соседними славянскими княжествами. После победы дубровчан над войсками сербского князя Стефана Немани в 1186 году был заключён первый договор о дружбе и свободе торговли в другой сербских землях. В 1189 году аналогичное соглашение было заключено с Боснией (в нём впервые упомянуто славянское название города — Дубровник). В 1192 году император Исаак II Ангел предоставил дубровницким купцам право беспошлинной торговли в Византии. Затем были подписаны торговые договора с итальянскими коммунами.

Одновременно усилилась борьба между различными государственными образованиями за власть в Далмации. В 866—867 годах Дубровник долго осаждал арабский флот — но ушёл ни с чем. В память о этом был воздвигнут монумент Орландо (графа Роланда)— символ победы. В 922 году город захватили болгары.

С конца X века в регионе усилилась экономическая и политическая роль Венеции. В 948 году венецианцы попытались завоевать Дубровник, однако потерпели поражение. Согласно легенде, эта победа дубровчан была одержана благодаря вмешательству святого Влаха, который позднее стал покровителем города. В 1000 году Венеции удалось на некоторое время захватить Дубровник. Позднее на эти земли выдвинуло претензии сильное норманнское королевство в Южной Италии. В результате Дубровник был вынужден лавировать между Византией, Венецией, Сицилийским королевством, признавая сюзеренитет то одной, то другой стороны, что способствовало укреплению самостоятельности города. В 1205 году, после падения Константинополя, Дубровник перешёл под власть Венеции.

Под властью Венеции (1205—1358)

После присоединения Дубровника к владениям Венецианской республики на морскую торговлю города был наложен ряд ограничений. В то же время поощрялась сухопутная торговля со славянскими государствами Балканского полуострова. Расширение торговых связей Дубровника с Сербией и Болгарией способствовало экономическому прогрессу в этих государствах в XIII—XIV веках. В этот период Дубровник стал крупнейшим торговым центром Восточной Адриатики, через который осуществлялись торговые связи Европы с Балканами. Из славянских государств через Дубровник вывозилась, главным образом, продукция сельского хозяйства и меха, а ввозилось оружие, стеклянные и металлические изделия. Наибольшую статью дохода города составляла торговля солью. Особенно крепкими были позиции дубровницких купцов в Сербии, где им были предоставлены многочисленные торговые привилегии и монополии на разработку недр (в том числе шахты по добыче драгоценных металлов). Поселения дубровчан возникли во всех крупных городах балканских государств, причём эти колонии пользовались правами внутреннего самоуправления. Одновременно развивалась торговля Дубровника с Венецией, где товары дубровницких купцов были освобождены от пошлин.

В период венецианского господства система городского управления Дубровника окончательно оформилась по образцу итальянских коммун. В городе были сформированы Большой совет — высший законодательный орган, Малый совет — высший исполнительный орган, сенат и коллегия консулов. Структура и функции этих органов в значительной степени копировали аналогичные венецианские учреждения. Приор коммуны получил титул князя (ректора) и являлся формальным главой городского самоуправления Дубровника, подчиняясь Большому совету Венецианской республики. В отличие от итальянских городов, в Дубровнике была довольно слабая имущественная дифференциация, что привело к складыванию лишь двух общественных слоёв — нобилитета и пополанов. Нобили (патриции) сосредоточили в своих руках крупную торговлю и установили монополию на власть в городе: в 1235 году доступ в Большой совет Дубровника был закрыт для новых членов, что сформировало узкую правящую олигархию. Другой особенностью дубровницкой коммуны стало сохранение сильного античного влияния: тесная полисная связь города с округой, отсутствие платы за замещение должностей, равное распределение новоприобретённых земель между нобилями. Система подестата, характерная для итальянских коммун этого периода, в Дубровнике не сложилась.

Дубровник 1268 согласился уточнить сербский данак (српски данак) в размере 2000 перпера в день святого Димитрия, который попал под вассальную зависимость Сербии. Глава администрации Дубровника был еще князь, но он послал венецианский правительство, и что, в течение две лет. В это время, Дубровник был значительно расширил свои границы: в 1272 году он добровольно подвергали себя на остров Ластово, а в 1333 году сербского короля (позже императора) Душан, знак привязанности, дал ему город Стон с полуостровом Пельешац, и на острове Млет, Душан дал Дубровника и побережье от Стон к Затон.

Дубровницкая республика в период расцвета

Независимость (1358—1458)

После поражения Венеции от венгерского короля Лайоша Великого, по Задарскому договору 1358 года, Далмация вместе с Дубровником перешла под сюзеренитет Венгрии. 27 июня 1358 года между рагузским архиепископом Джованни Саракой и Лайошом I были согласованы конкретные формы власти венгерского короля над Дубровником. Власть Венгрии, практически не имевшей флота, была чисто номинальной, а вся полнота власти в городе перешла местному нобилитету.

В этот период резко усиливается значение Дубровника как ремесленного центра. В город переселились множество ремесленников из Италии, происходила специализация и усовершенствование ремесла, ориентированного на экспорт, прежде всего оружейного дела и сукноделия. В дубровницких мастерских активно использовался наёмный труд. Дубровник стал единственным городом Далмации по уровню развития ремесла не уступающим итальянским коммунам. Однако в Дубровнике не сложилась классическая цеховая структура ремесла. Ремесленники объединялись в религиозные корпорации — братства, не имеющие влияния на политическую систему республики.

Освобождение из-под власти Венеции также способствовало росту морской торговли и процветанию города. Дубровник превратился в центр денежных операций и кредитования балканских государей. Несмотря на ряд военных конфликтов с Сербией и Боснией, республика в целом сохраняла хорошие отношения со своими соседями, одновременно продолжая расширять свою территорию: в 1399 году было присоединено Дубровницкое приморье (до Пельешаца), в 1419—1426 годах — область Конавли с городом Цавтат, а затем побережье до Боки Которской. Дубровник стал также одним из главных центров работорговли в Восточном Средиземноморье (торговля рабами была запрещена лишь в 1416 году).

В XIV—XV веках быстро увеличивалось население республики, главным образом за счёт иммиграции из балканских государств. К концу XV века численность населения Дубровника составила около 20 тысяч человек. Благодаря притоку славян значение романского элемента в этническом составе населения стало падать. Однако языком правящей элиты оставался итальянский (c 1492 года он заменил в качестве официального языка латынь), сохранялась церковная зависимость от Рима и тесные связи с итальянскими городами. Система управления республикой также была основана на городском праве итальянских коммун. Власть продолжала оставаться в руках узкой олигархии нескольких десятков семей нобилей, однако социальных конфликтов в этот период не отмечено.

Установление сюзеренитета Османской империи (XV—XVI вв.)

В конце XIV века появилась турецкая угроза для существования Дубровницкой республики. Османская империя постепенно захватывала балканские государства, приближаясь к границам Дубровника. В город начался массовый приток славянских беженцев, велись фортификационные работы и в ускоренном темпе возводились укрепления на подступах к Дубровнику. Город стал одной из наиболее мощных крепостей на Балканах. Одновременно правящая элита государства начала проводить политику умиротворения. Уже в 1430-х гг. был заключён первый торговый договор Дубровника и Османской империи.

В 1458 году республика официально признала сюзеренитет султана и обязалась уплачивать дань, взамен чего ей была предоставлена свобода торговли на территории империи. В 1481 году размер дани был повышен до 12 500 дукатов в год. Однако зависимость республики от Османской империи была крайне слаба и фактически ограничивалась уплатой дани. Наоборот, предоставление исключительных привилегий дубровницким купцам в империи создало благоприятные условия для дальнейшего развития города и его торговли. Дубровник стал основным торговым каналом Османской империи на Адриатике, а поселения дубровчан в турецких городах на Балканах сохранили широкую автономию и фактически монополизировали торговую деятельность в регионе. Дубровницкие суда имели право плавания по Чёрному морю, закрытому для кораблей других стран. Посредническая торговля между Османской империей и итальянскими государствами стала главной сферой экономики города.

Зависимость экономики республики от торговли с Османской империей предопределила политику нейтралитета, занимаемую Дубровником во время военных конфликтов турок с западными державами. Нейтралитет позволял продолжать торговые отношения с обоими воюющими группировками и способствовал расширению сферы дубровницкой торговли, теперь включающей Египет, Сирию и Испанию. Во всех крупных портах Средиземного моря были созданы постоянные представительства республики. Флот Дубровника превысил 200 кораблей. Даже когда в конце XVI века под нажимом папы римского республика предоставила свой флот в распоряжение Испании для борьбы с мусульманскими пиратами и вассалами Порты, Османская империя не выступила против, желая использовать Дубровник для продолжения торговли с европейскими государствами. Экономическая и военная мощь Дубровницкой республики, поддерживаемой турками, позволила ей стать главным соперником Венеции в Средиземном море и Адриатике.

Упадок Дубровницкой республики (XVII—XVIII вв.)

С конца XVI века начался процесс снижения торговли Дубровника и упадка республики, вызванный великими географическими открытиями, перемещением европейских торговых путей в Атлантический океан, ростом конкуренции французских, голландских и английских купцов на море, а славянских и греческих — на Балканах. Резко обострились отношения с Венецией, которая развернула борьбу за расширение своих позиций на Адриатике и пыталась вытеснить Дубровник с турецкого рынка (наиболее ярко это проявилось в истории с перестройкой порта Сплита в конце XVI века). Венецианская республика препятствовала дубровницкой торговле с Италией и начала взимать пошлины за провоз товаров по Адриатическому морю.

В 1602 году венецианцы организовали восстание против власти Дубровника на острове Ластово. В 1630—1633 годах между Дубровником и Венецией вспыхнул военный конфликт за контроль над островом Локрум. Дубровницкая республика была вынуждена всё больше ориентироваться на Османскую империю, без поддержки которой борьба с Венецией была невозможна. В результате в XVII веке Дубровник стал самым верным среди европейских государств союзником турок.

Во время Кандийской войны (1645—1669) торговая деятельность Дубровника несколько оживилась, однако союз республики с Портой вызвал нападения на её территорию хорватских ускоков и черногорцев, разоривших прибрежные области Дубровника.

В 1667 году в городе произошло крупное землетрясение, уничтожившее более 5 000 человек и разрушившее большинство зданий города. Постепенно город был отстроен, однако он так и не смог оправиться окончательно. Ослаблением Дубровника воспользовалась Венеция, усилившая давление на республику и предлагая ей своё покровительство. Дубровнику пришлось в 1684 году номинально признать сюзеренитет императора Священной Римской империи и короля Венгрии Леопольда I, желая использовать его против притязаний Венеции.

Когда в 1694 году венецианская армия оккупировала Требине и Герцеговину, отрезав тем самым республику от территории Османской империи, император добился вывода войск Венеции. Тем не менее, в 1699 году, согласно условиям Карловицкого мира, Далмация перешла под власть Венеции. Чтобы не дать возможности венецианцам в будущем атаковать Дубровник с суши, республика уступила два небольших участка своей территории Османской империи, отгородившись тем самым от венецианских владений на материке. Один из этих участков, на северной границе вокруг городка Неум, в настоящее время является единственным выходом Боснии и Герцеговины к Адриатике.

В конце XVII—XVIII веке экономика Дубровницкой республики переживала полный упадок. Практически полностью прекратилась предпринимательская и торговая деятельность Дубровника на Балканах и в Леванте, некоторое значение сохранила лишь перевозка иностранных грузов по Адриатике. В середине XVIII века с концом венецианского господства в Средиземноморье дубровницкая торговля несколько оживилась, однако она не могла выдержать конкуренции Франции, получившей особые привилегии в Османской империи.

В период русско-турецкой войны 1768—1774 годов республика выступила на стороне Порты, предоставив свой флот для ведения военных действий против России. Но в 1775 году в гавань Дубровника вошла крупная эскадра графа Алексея Орлова. В городе было открыто российское консульство, и с этого времени начались дипломатические отношения между Дубровницкой республикой и Россией. Считается также, что Дубровник был первым европейским государством, признавшим в 1776 году независимость Соединённых Штатов Америки.

Политический строй республики в XVII—XVIII веках оставался неизменным. Сохранялась монополия нобилитета на власть. Верхушка пополанов, не имеющая доступа к управлению, создала две замкнутые религиозно-политические организации: братство Святого Антуана (крупные купцы-судовладельцы и наиболее состоятельные горожане) и братство Святого Лазаря (торговцы с Востоком). После землетрясения 1667 года четыре семьи из братства Святого Антуана получили доступ в Большой совет, однако реального слияния новой пополанской верхушки и нобилитета не произошло.

Падение республики (начало XIX века)

В 1806 году Дубровник осадили русско-черногорские войска, которые в течение нескольких месяцев бомбардировали город. Когда к Дубровнику подошёл французский флот, республика капитулировала перед французами. В город вошли войска Франции во главе с Наполеоном.

В 1808 году Дубровницкая республика была упразднена, а её территория вошла в состав Иллирийских провинций, подчинённых непосредственно Франции. Французский маршал Огюст Мармон был объявлен герцогом Рагузы.

В 1814 году в город вошли австрийские войска генерала Тодора Милутиновича, поддержанные английским экспедиционным корпусом. Французская администрация была ликвидирована. По решению Венского конгресса в 1815 году Дубровник был присоединён к Австрийской империи и вошёл в состав коронной земли Королевство Далмация. Попытки дубровницкого нобилитета воссоздать республику в 1815 году провалились.

О дальнейшей истории города Дубровник см. История Дубровника.

Система управления

Система управления Дубровницкой республики была построена на олигархическом принципе: вся власть принадлежала узкой группе нобилитета, которой противостояла основная масса горожан — пополанов, не имеющих никакого влияния на формирование органов власти и не участвующая в политической деятельности. В XVI—XVII вв. верхушка пополанов (торговцы-судовладельцы) обособилась в отдельный слой граждан, члены которого получили возможность занимать мелкие муниципальные должности, а после землетрясения 1667 года несколько семей горожан были допущены в Большой совет. Сословные границы между нобилитетом, гражданами и пополанами были очень жёсткими, межсословные браки были строго запрещены. Об ограниченности круга лиц, имеющих доступ к власти, говорят данные о составе Большого и Малого совета республики: в 1802 г., например, 6 из 8 членов Малого и 15 из 20 членов Большого совета представляли 11 наиболее знатных дубровницких семей, а половина из князей Дубровника последних восьми лет существования республики была выходцами из 5 семей нобилей.

Структура органов управления Дубровницкой республики во многом копировала венецианскую модель государственного устройства. Высшим законодательным органом являлся Большой совет (лат. Consilium Maior, хорв. Veliko vijeće — Великое вече), в который входили все представители нобилитета Дубровника, достигшие 18 лет. Этот орган принимал законы, избирал князя, выбирал и утверждал судей, таможенников, консулов и других муниципальных чиновников, решал государственно-правовые и конституционные вопросы. Большой совет формировал Сенат (лат. Consilium rogatorum) из 45 членов, старше 40 лет, избиравшихся на один год. Именно он обладал наибольшей властью в республике. В отличие от итальянских коммун, организация Сената препятствовала установлению доминирования одной семьи (как Медичи во Флоренции или Скалигеры в Вероне), тем не менее практически всю историю существованию этого органа наибольшим влиянием в нём пользовались члены семьи Сорго.

Малый совет (лат. Consilium Minor, хорв. Malo vijeće — Малое вече) являлся исполнительным органом, состоящим из 11 членов (после 1667 г. — из 7), выбираемых князем из состава Большого совета на 1 год. Князь (лат. Rector — Ректор) осуществлял руководство исполнительными органами власти, председательствовал на Большом и Малом совете и выполнял представительские функции. Князь избирался Большим советом, причём срок его полномочий составлял лишь один месяц, а повторно он мог переизбраться лишь через два года. Влияние князя было чисто номинальным, а малый срок его полномочий препятствовал концентрации власти в республике в руках одного человека. Этот факт позволяет некоторым историкам считать Дубровницкую республику первым демократическим государством в Европе, хотя её «демократия» относилась лишь к нескольким десяткам аристократических фамилий страны. Тем не менее на флаге республики было начертано слово «Libertas» (с лат. — «свобода»), а над входом в крепость Сан-Лоренцо перед городскими стенами Дубровника было написан девиз «Non bene pro toto libertas venditur auro» (с лат. — «свобода не продаётся ни за какое золото»).

Языки и этнический состав

По данным переписи населения, которая проводится на территории Австро-Венгерской муниципалитета Дубровник, 31 декабря 1890 года Муниципалитет Дубровник включен в территорию размером 36,26 квадратных километров и имеет население 11,177 которого 9713 (или 87%) говорит сербский язык.

Этнический состав населения Дубровника был достаточно пёстрым. На ранних этапах истории преобладало, видимо, романское население, которое собственно и заложило основу полисно-коммунальной общественно-политической структуры республики. Однако значение славянского элемента, довольно значительное уже с момента объединения поселений Рагуза и Дубрава, неуклонно росло и, вероятно, уже в XII—XIII веках стало превалирующим. С началом турецких завоеваний в город устремилась новая волна славянских переселенцев с Балкан, которая обеспечила превращение Дубровника в по-преимуществу славянский город, хотя социально-экономический вес колонистов из Италии (прежде всего среди высококвалифицированных ремесленников и крупных торговцев) был также значительным. Дубровницкие славяне были смешанного сербского происхождения, причём доминировал, по мнению современных историков, хорватский элемент.

Официальным языком Дубровницкой республики первоначально была латынь, на основе которой в средние века развился своеобразный далматинский язык, использовавшийся преимущественно в устно-бытовом общении, хотя до нас дошли письменные памятники на языке. Наплыв славян сначала привёл к распространению в городе славяно-романского двуязычия, а затем к постепенному угасанию относительно малочисленного далматинского языка. Пытаясь спасти находящийся на грани исчезновения далматинский язык, в 1472 году Сенат Дубровника утвердил в качестве языка обсуждений и государственных актов постепенно угасающий далматинский язык, романский по происхождению. Но к этому времени близкородственный итальянский язык уже стал языком верхушки горожан, прежде всего нобилитета, сконцентрировавшего в своих руках всю полноту власти в республике, хотя основная масса населения уже в XV веке перешла на сербский язык.

Под влиянием Венецианской талассократии в XIV—XV веках подавляющее большинство аристократии Дубровника, как далматинской, так и славянской подвергается сильной итальянизации и считала себя так называемыми далматинскими итальянцами. Численное преимущество славян и среди городской аристократии стало очевидным в XVI—XVII веках, хотя и они продолжали использовать итальянский язык и ориентироваться на культуру итальянских городов-государств, что служило одним из способов демонстрации своей обособленности от массы незнатных горожан, говорящих на местном диалекте хорватского языка. С упадком могущества Венеции, перешедшей под контроль Австрийской империи, а затем и Австро-Венгрии, итальянский элемент в жизни города и области ослабевает с 33 % в 1815 году до 12,5 % в 1865 и до 3,1 % в 1880. Соответственно усиливается преобладание хорватов в жизни города уже после падения республики.

Далматинский язык

В ранние периоды истории Дубровника использовался также далматинский язык романского происхождения. Сохранились несколько документов, написанных на рагузском диалекте далматинского языка, которые датируются XIII веком. С вытеснением романского населения Дубровника славянами значение далматинского языка падало, и к XVI веку этот язык вышел из употребления в республике.

Что касается хорватского языка, то его подъём начался в XV веке, когда часть дубровницкой аристократии и священнослужителей стала переводить литературу с латинского и итальянского языков на местный вариант хорватского. Так в 1597 г. дубровницкий поэт Доменико Златарич перевёл на хорватский трагедию Софокла «Электра». Позднее сербский язык использовался в творчестве целой плеяды дубровницких писателей и поэтов: Бернардина Павловича, Якова Микали, Иоакима Стулича и других. Работы этих авторов, написанные на дубровницком варианте хорватского языка, сыграли значительную роль в развитии хорватской литературы и складывании современных стандартов хорватского языка. Существенно, что после падения Дубровницкой республики и вхождения города в состав Австрийской империи, именно Дубровник стал центром движения за воссоединения Далмации с банской Хорватией, тогда как влияние итальянского ирредентизма было, по сравнению с другими далматинскими городами, незначительным.

Литература

• История Югославии, т. 1-2. М., 1963
• Фрейдзон В. И. История Хорватии. М., 2001
• Фрейденберг М. М. Дубровник и Османская империя. М., 1989

Ссылки

• [www.dubrovnik-online.com/english/history.php Исторические факты о Дубровнике] (англ.)

Отрывок, характеризующий Дубровницкая республика

Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.