Дуличенко, Александр Дмитриевич
Поделись знанием:
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
| Александр Дмитриевич Дуличенко | |||
 А. Д. Дуличенко (2005) | |||
| Место рождения: | |||
|---|---|---|---|
| Научная сфера: | |||
| Место работы: | |||
| Учёная степень: |
доктор филологических наук (1981) | ||
| Учёное звание: |
профессор-эмеритус | ||
| Альма-матер: |
Туркменский государственный университет им. М. Горького, филологический факультет (1961–1966) | ||
| Научный руководитель: | |||
| Награды и премии: |
| ||
Алекса́ндр Дми́триевич Дуличе́нко (эст. Aleksandr Dulitšenko; род. 30 октября 1941 года, посёлок Высокий, Курганинский район, Краснодарский край, РСФСР, СССР) — советский и эстонский лингвист. Живёт и работает в Эстонии. Специалист в области теоретического и славянского языкознания, а также интерлингвистики и эсперантологии. Член Международного комитета славистов, Нью-Йоркской академии наук и Международной академии наук Сан-Марино[1][2].
Содержание
Биография
Родился 30 октября 1941 года в Краснодарском крае. В 1966 году окончил филологический факультет Туркменского государственного университета им. М. Горького. С 1966 по 1968 и с 1970 по 1976 годы работал учителем средней школы села Гара Векил в Туркменистане, в 1968—1970 гг. — ассистент кафедры общего и русского языкознания Самаркандского университета в Узбекистане[3].
Ученик академика Н. И. Толстого; в 1974 году защитил в Москве кандидатскую диссертацию на тему «Литературный русинский язык Югославии (очерк фонетики и морфологии)», посвящённую паннонско-русинскому языку[4]. В 1980 году в Минске защитил докторскую диссертацию на тему «Славянские литературные микроязыки. Вопросы формирования и развития», посвящённую уже 12 славянским литературным микроязыкам[1][3].
С 1976 года А. Д. Дуличенко живёт в Тарту и работает в Тартуском университете (с 1976 по 1980 гг. — старший преподаватель кафедры русского языка, с 1980 г. — доцент, с 1982 г. — профессор кафедры)[3]. В 1992 году в университете была основана кафедра славянской филологии, заведующим которой стал А. Д. Дуличенко (первоначально имел звание ординарного профессора, позднее — профессора-эмеритуса)[5][6].
Научная деятельность
А. Д. Дуличенко известен как авторитетный специалист по славянским литературным микроязыкам (в частности, по паннонско-русинскому, карпаторусинскому и кашубскому); ему принадлежит и авторство термина «славянские микроязыки», закрепившемуся в лингвистике с конца 1970-х годов. В частности, в издательстве Тартуского университета им в 2003—2004 гг. был опубликован двухтомник «Славянские литературные микроязыки. Образцы текстов»[7][8], ставший своего рода энциклопедией, в которой представлены 18 славянских микроязыков[1].
В фундаментальном издании «Письменность и литературные языки Карпатской Руси. ХV — ХХ вв.» (2008)[9] А. Д. Дуличенко предпринял беспрецедентную попытку в рамках одного книжного тома представить образцы текстов, иллюстрирующие практически всю богатую и противоречивую историю письменности исторической Карпатской Руси с самого начала её существования. При этом он собрал, систематизировал и прокомментировал весьма значительный объём разнообразного языкового материала. Во вступительной статье книги автор обсуждает причины возрождения европейских региональных литературных языков во второй половине ХХ — начале ХХI вв., даёт историческую периодизацию развития литературных вариантов карпаторусинского языка и анализирует современное состояние языковых процессов в регионе[4].
Многие работы А. Д. Дуличенко посвящены интерлингвистике. Здесь он занимался историей интерлингвистики, вопросами функционирования плановых языков, разработкой истории их создания и научной систематики[1][10]. В собранной им библиографии по международным вспомогательным языкам, включившей практически все известные проекты таких языков, отражено около 1000 различных лингвопроектов[11] (первый вариант составленного Дуличенко хронологического индекса лингвопроектов, опубликованный в 1988 году, включал сведения о 916 проектах[12]).
А. Д. Дуличенко был редактором издававшихся в Тарту альманахов по интерлингвистике — «Interlinguistica Tartuensis» (с 1982 по 1990 гг. вышло 7 томов с отчётами проходивших в Тарту коллоквиумов[13]; после значительного перерыва в 2006 г. опубликован 8-й том[14]) — и славистике — «Slavica Tartuensia» (выходит с 1985 г.)[3][4].
В 2006 г. в честь Дуличенко и в связи с его 65-летием выпущен сборник статей «Микроязыки, языки, интеръязыки»[15]. По мнению Хамфри Тонкина[en], данный сборник является важным вкладом в исследования по интерлингвистике и эсперантологии[16].
Признание
- президент Международного комитета славистов (в 1994-м году)
- председатель Эстонского национального комитета славистов (в 1993-м году)
- президент Международной ассоциации по интерлингвистике (в 2005-м году)
- член исполнительного комитета Нью-Йоркской академии наук (1996)
- почётная степень доктора Трирского университета (2009)
- почётный член Тартуского общества эсперантистов
- Орден Белой звезды 4 класса (2003) (Эстонская республика)
- Рыцарский крест ордена Virtuti Militari (2005) (Польша)
- премия Фонда Александра фон Гумбольдта (2005)[17] — «за выдающиеся научные достижения в области славистики»
Публикации
Профессор Дуличенко — автор свыше 500 трудов на более чем 20 языках, в том числе более полутора десятков монографий и книг на русском, эстонском, немецком, литовском языках, и двух на паннонско-русинском микроязыке[2].
Отдельные издания
- Дуличенко А. Д. Славянские литературные микроязыки: вопросы формирования и развития. — Таллин: Валгус, 1981. — 323 с.
- Дуличенко А. Д. Советская интерлингвистика (Аннотированная библиография за 1946–1982 гг.). — Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1983. — 88 с.
- Дуличенко А. Д. Српскохрватски jезик — Hrvatskosrpski jezik / Сербско-хорватский язык. Историко-культурные тексты. — Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1986. — 140 с.
- Дуличенко А. Д. Общее языкознание. — Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1987. — 73 с.
- Дуличенко А. Д. Международные вспомогательные языки. — Таллин: Валгус, 1990. — 448 с. — ISBN 5-440-00022-4.
- Дуличенко А. Д. Русский язык конца XX столетия. — München: Otto Sagner, 1994. — xii + 347 с. — (Slavistische Beiträge. Bd. 317). — ISBN 3-8769-0583-4.
- Дуличенко А. Д. Этносоциолингвистика «перестройки» в СССР. Антология запечатлённого времени. — München: Otto Sagner, 1999. — viii + 583 с. — (Slavistische Beiträge. Bd. 378). — ISBN 3-8769-0729-2.
- Дуличенко А. Д. Кнїжка о руским язику. Увод до рускей филолоґиї у документох и коментарох. — Нови Сад: Руске слово, 2002. — 223 с.
- Дуличенко А. Д. Славянские литературные микроязыки. Образцы текстов. Т. I. — Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 2003. — 419 с. — ISBN 9985-56-914-8.
- Дуличенко А. Д. Славянские литературные микроязыки. Образцы текстов. Т. II. — Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 2004. — 398 с. — ISBN 9985-56-914-8.
- Duliĉenko, Aleksandr. En la serĉado de la mondolingvo, aŭ interlingvistiko por ĉiuj. — Kaliningrado: Sezonoj, 2006. — 159 p.
- Дуличенко А. Д. История интерлингвистики. — М.: Высшая школа, 2007. — 184 с. — ISBN 978-5-06-005611-2.
- Дуличенко А. Д. Письменность и литературные языки Карпатской Руси. ХV — ХХ вв.. — Ужгород: Изд-во В. Падяка, 2008. — 904 с. — ISBN 978-966-387-020-5.
- Дуличенко А. Д. [books.google.ru/books?id=ax5uAwAAQBAJ&hl=ru&f=false Введение в славянскую филологию. 2-е изд]. — М.: Флинта, 2014. — 720 с. — ISBN 978-5-9765-0321-2.
Статьи
- Дуличенко А. Д. [miresperanto.narod.ru/esperantologio/interlingv_mysl.htm Из истории интерлингвистической мысли в России] // Проблемы интерлингвистики: Типология и эволюция международных искусственных языков / Отв. ред. М. И. Исаев. — М.: Наука, 1976. — 159 с. — С. 114—130. [web.archive.org/web/20120127224603/miresperanto.narod.ru/esperantologio/interlingv_mysl.htm Архивировано] из первоисточника 27 января 2012.
- Dulitšenko A. Interlingvistika minevikust ja tänapäevast. Venekeelsest käsikirjast tõlkinud Udo Uibo // Keel ja Kirjandus. — 1982. — № 6. — Lk. 288—295.
- Дуличенко А. Д. Интерлингвистика // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 613. — 1982. — (Interlinguistica Tartuensis I). — С. 68—93.
- Дуличенко А. Д. О некоторых направлениях лингвопроектирования в современной интерлингвистике // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 644. — 1983. — (Interlinguistica Tartuensis II). — С. 3—20.
- Дуличенко А. Д. [www.marquez-art.ru/esperantologio/dulichenko.htm Обзор важнейших интерлингвистических изучений в СССР] // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 671. — 1984. — (Interlinguistica Tartuensis III). — С. 3—39.
- Дуличенко А. Д. Лингвосоциокультурное движение и язык (об эсперантизмах в русском языке) // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 775. — 1987. — (Interlinguistica Tartuensis IV). — С. 39—63.
- Dulichenko A. D. Esperanto: A Unique Model for General Linguistics // Language Problems and Language Planning, 1988, 12 (2). — P. 148—151.
- Дуличенко А. Д. Международный искусственный язык в практике: к столетию функционирования эсперанто // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 791. — 1988. — (Interlinguistica Tartuensis V). — С. 3—24.
- Дуличенко А. Д. Проекты всеобщих и международных языков (хронологический индекс со II по XX век) // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 791. — 1988. — С. 126—162. — (Interlinguistica Tartuensis V). — С. 126—162.
- Дуличенко А. Д. Интерлингвистика: сущность и проблемы // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 858. — 1989. — С. 18—41. — (Interlinguistica Tartuensis VI). — С. 18—41.
- Дуличенко А. Д. Международные искусственные языки: объект лингвистики и интерлингвистики // Вопросы языкознания. — 1995. — № 5. — С. 39—55.
- Dulitšenko A. Jakob Linzbachi filosoofilise keele printsiipidest. Lingvistilise semiootika allikad // Keel ja Kirjandus. — 2000. — № 1. — Lk. 25—31.
- Dulicenko A. D. Über die Prinzipien einer philosophischen Universalsprache von Jakob Linzbach // Zeitschrift für Semiotik, 2000, 22 (3/4). — S. 369—385.
- Дуличенко А. Д. Слово и человек в языках банту // Filologija. — 2005. — № 10. — P. 97—102.
- Дуличенко А. Д. Западнославянские языки. Кашубский язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — 656 с. — ISBN 5-87444-216-2. — С. 383—403.
- Дуличенко А. Д. Идея международного искусственного языка в дебрях ранней советской социолингвистики // Russian Linguistics, 2010, 34 (2). — P. 143—157.
Напишите отзыв о статье "Дуличенко, Александр Дмитриевич"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Профессору Тартуского университета Александру Дмитриевичу Дуличенко — 70 лет // Slavistica Vilnensis, 2011, 56 (2). — P. 167—169.
- ↑ 1 2 [www.garshin.ru/linguistics/model/interlinguists.html Выдающиеся интерлингвисты и их труды]. // Сайт www.garshin.ru. Проверено 4 февраля 2015. (Раздел «Профессор Александр Дмитриевич Дуличенко»)
- ↑ 1 2 3 4 [rdsa.tripod.com/pisatrusij.htm Русины. Малая энциклопедия]. // Сайт rdsa.tripod.com. Проверено 5 февраля 2015. (Раздел «Дуличенко, Александр Дмитриевич»)
- ↑ 1 2 3 Капраль М. [kapraly.files.wordpress.com/2010/11/dulichenkorecenzpraha.pdf Рецензия на книгу А. Д. Дуличенко «Письменность и литературные языки Карпатской Руси. ХV — ХХ вв.»]. // Сайт kapraly.wordpress.com. Проверено 5 февраля 2015.
- ↑ Никитин О. В. [russianedu.eir.ru/archive/2003/1_(183)/5307_%CC%E5%E6%E4%F3%ED%E0%F0%EE%E4%ED%E0%FF_%EA%EE%ED%F4%E5%F0%E5%ED%F6%E8%FF_%EB%E5%F2_%F0%F3%F1%F1%EA%EE%F1%EB%E0%E2%FF%ED%F1%EA%EE%E9_%F4%E8%EB%EE%EB%EE%E3%E8%E8_%E2_%D2%E0%F0%F2%F3/stat2003-1-5307.pdf Международная конференция «200 лет русско-славянской филологии в Тарту». 10—12 октября 2002 года] // Русский язык за рубежом. — 2003. — № 1. — С. 123—128.
- ↑ [www.ut.ee/FLVE/ruslit/about_1.php Кафедра русской литературы Тартуского университета]. // Сайт Тартуского университета. Проверено 4 февраля 2015.
- ↑ Дуличенко, 2003.
- ↑ Дуличенко, 2004.
- ↑ Дуличенко, 2008.
- ↑ Кузнецов С. Н. [tapemark.narod.ru/les/196a.html Интерлингвистика] // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: Сов. энциклопедия, 1990. — 685 с. — ISBN 5-85270-031-2. — С. 196—197.
- ↑ Бланке Д. [miresperanto.ru/esperantologio/blanke-projekty.htm Проекты плановых языков и плановый язык] // Проблемы международного вспомогательного языка. — М.: Наука, 1991. — 263 с. — ISBN 5-02-016810-6. — С. 63—69.
- ↑ Дуличенко, 1988.
- ↑ Blanke, Detlev. [www.interlinguistik-gil.de/scholit.html Interlinguistics and Esperanto studies: Paths to the scholarly literature] // Language Problems and Language Planning, 2003, 28 (2). — P. 155—192.
- ↑ Novaj interlingvistikaj publikigaĵoj. Interlinguistica Tartuensis // [www.esperantic.org/dosieroj/file/IpI56.pdf Informilo por Interlingvistoj, 2006, 56 (1)]. — P. 12—18.
- ↑ Микроязыки, языки, интеръязыки: Сб. в честь ординар. проф. Александра Дмитриевича Дуличенко / Под ред. А. Кюннапа, В. Лефельдта, С. Н. Кузнецова. — Tartu: Tartu Ulikool, 2006. — 576 с. — ISBN 9949-11-444-6.
- ↑ Tonkin, Humphrey. [www.ingentaconnect.com/content/jbp/lplp/2007/00000031/00000002/art00004 Recent Studies in Esperanto and Interlinguistics] // Language Problems and Language Planning, 2007, 31 (2). — P. 169—195.
- ↑ [www.moles.ee/06/Nov/03/9-1.php Европа ищет свой язык] // Молодёжь Эстонии — 3 ноября 2006.
Литература
- Микроязыки, языки, интеръязыки: Сб. в честь ординар. проф. Александра Дмитриевича Дуличенко / Под ред. А. Кюннапа, В. Лефельдта, С. Н. Кузнецова. — Tartu: Tartu Ulikool, 2006. — 576 с. — ISBN 9949-11-444-6.
- Профессору Тартуского университета Александру Дмитриевичу Дуличенко — 70 лет // Slavistica Vilnensis, 2011, 56 (2). — P. 167—169.
- Романчик Р. Э. Ординарный профессор А. Д. Дуличенко: биобиблиография. — Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 2006. — 285 с.
- Smirnov, Savvati. Kõne all slaavi pisikirjakeeled // Keel ja Kirjandus. — 1982. — № 7. — Lk. 384—387.
- Tabula gratulatoria: in honorem preofessori Alexandro Dulicenko. — Tartu: Tartu Ülikool, 2006. — 33 p.
- Tonkin, Humphrey. [www.ingentaconnect.com/content/jbp/lplp/2007/00000031/00000002/art00004 Recent Studies in Esperanto and Interlinguistics] // Language Problems and Language Planning, 2007, 31 (2). — P. 169—195.
Отрывок, характеризующий Дуличенко, Александр Дмитриевич
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Курганинском районе
- Доктора филологических наук
- Кавалеры рыцарского креста ордена Virtuti Militari
- Кавалеры ордена Белой звезды 4 класса
- Учёные по алфавиту
- Лингвисты по алфавиту
- Лингвисты СССР
- Лингвисты Эстонии
- Лингвисты XX века
- Лингвисты XXI века
- Эсперантисты
- Слависты СССР
- Слависты Эстонии
- Преподаватели Тартуского университета
