Думный дьяк

Думный дьяк в Русском государстве в XVI—XVII веках определяется, одновременно, как чин и должность. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона в отношении названия используется слово «титул». В Большой советской энциклопедии — «низший думный чин». Думные дьяки составляли и правили проекты решений Боярской думы и царских указов, ведали делопроизводством Боярской думы и важнейших приказов, нередко из их среды выдвигались видные государственные деятели и дипломаты.

Первое упоминание

Документы, в которых официально устанавливается статус думного дьяка не фиксируются.

Из ряда публикаций следует, что понятие «думный дьяк» существует с середины XVI века. Так Г. В. Вернадский пишет:

В 1558 г. русский вельможа Остафий Волович (православный) отправил конфиденциальное послание московскому думному дьяку Ивану Михайловичу Висковатому.

Однако, надо заметить, что в Тысячной книге 1550 года и в документах 1554 года Висковатый упоминается в первом случае — как большой дьяк, а во втором, просто — как дьяк.

Должность — думный дьяк

Появление этой должности связывается исследователями с тенденцией к централизации власти в Русском государстве XVI века. Требовалось грамотное оформление и тщательное протоколирование государственных решений, следовательно, канцелярские навыки и дисциплина, но в то же время, понимание предмета обсуждения и ориентация в различных областях государственной деятельности, а значит образование и интеллект.

Думные дьяки и исполняли в Боярской Думе, главным образом, технические функции (формулировка текстов постановлений и коррекция текстов писем, отчётность по возглавляемым ведомствам).

По сведениям Г. Котошихина, думные дьяки были обязаны стилистически редактировать государственные документы, выработанные в Думе и ставить на них свою подпись.

А на всяких делах закрепляют и помечают думные дьяки, а царь и бояре ни х каким делам, кроме того что послы прикладывают руки к договорным записям, руки своей не прикладывают, для того устроены они думные дьяки.

В. О. Ключевский разъясняет:

Думный разрядный дьяк имел значение государственного секретаря. Постоянное присутствие в думе начальников важнейших приказов сообщало ей вид совета министров.

Кроме работы в Боярской думе, должность думного дьяка предполагала функции исполнительной власти по ведомствам, отчасти, напоминая деятельность современных руководителей министерств или глав управлений.

Ключевский обосновывает это следующим образом:

Дела посольские, разрядные и поместные непосредственно вела сама дума; потому приказы, в которых сосредоточивались эти дела, были как бы отделениями думской канцелярии; потому же во главе их и стояли дьяки, а не бояре или окольничие.

Чин — думный дьяк

Чин думного дьяка являлся четвёртым, самым низшим чином в структуре Боярской Думы по отношению к другим думным чинам: боярин, окольничий, думный дворянин. По чину, думный дьяк обладал только совещательным голосом, тем не менее, в разрядных книгах можно обнаружить упоминание думных дьяков выше, чем перечисление московских дворян.

Думные дьяки, в отличие от других чинов боярской Думы, стояли в присутствии государя и садились лишь в тех случаях, когда приглашал их к тому сам царь.

Историк Н. П. Загоскин так объясняет причину возникновение чина думных дьяков:

Словом — должна была быть сознана потребность в живой связи Думы с приказами. Самым естественным средством удовлетворения этой потребности могло быть соединение звания членов Думы Боярской со званием первоприсутствующих важнейших приказов. И вот тем дьякам — первоприсутствующим приказов, которым присваивалось государем право присутствия в Думе Боярской, и давалось название думных дьяков, обратившееся скоро в четвертый по порядку старшинства придворный чин.

Число думных дьяков в Думе

Г. Котошихин указывает количество думных дьяков:

Три или четыре, а болши четырех не бывает;

Н. П. Загоскин, проведя своё исследование, подтверждает данные Котошихина, но дополняет:

Но с конца царствования Алексея Михайловича теряет значение это историческое начало и исчезает связь звания думных дьяков с должностями первоприсутствующих четырех основных приказов; мы видим примеры появления думных дьяков и в других приказах и вместе с тем быстрое увеличение количества их — которое доходит при воцарении Феодора Алексеевича до 6, а при воцарении Иоанна и Петра Алексеевичей — до 14.

Обязанности, права, привилегии, карьерные возможности

Некоторые Думные дьяки за службу производились в думные дворяне или окольничие, оставаясь во главе своих приказов. Таким образом, они имели возможность карьерного роста, как и другие думские чины.

Примером может служить биография окольничего Фёдора Елизарова, о котором упоминает Н. П. Загоскин:

Простой дьяк Поместного Приказа в 1644 году, в последующее время является он в том же приказе, в 1646 г. — думным дьяком, в 1652 г. — думным дворянином, а в 1659 г. — уже окольничим.

Г. Котошихин в XVII веке, говоря о думных дьяках, отмечает, что этот чин получают люди разных социальных групп:

…и в тех думных дьяках бывают из дворян, и из гостей, и ис подьячих;

Но справедливости ради следует сказать, что большинство думных переведены (повышены в чине) из рядовых дьяков. Как пример, Загоскин упоминает фамилии дьяков: Шапилова, Лопухина, Зыкова, Данилова, Семенова, Оловенникова, Алмаза Иванова.

По Котошихину, из всех думных дьяков, глава Посольского приказа является наиболее значимой фигурой:

…и ис тех думных дьяков посолской дьяк, хотя породою бывает менши, но по Приказу и по делам выше всех;

Хотя приведённая фраза не читается однозначно. То ли в Боярской Думе существовала неофициальная иерархия даже среди нескольких думных дьяков, то ли отмечается официальная степень ответственности руководителя посольского приказа.

Загоскин склоняется к мысли, что думные дьяки была активными, имеющими право голоса, членами Думы, ссылаясь на записку о царском дворе и государственном устройстве, составленной в 1610—1613 годах для королевича Владислава:

Повинность боярам и окольничим и дьяком думным быти всегды на Москве при государе безотступно и заседать в палате, думати о всяких делех, о чем государь роскажет и что царству Московскому належать будет, и доносят до государя думу дьяки думные.

Невзирая на совещательный голос в принятии государственных решений, думные дьяки, в определённых ситуациях, могли себе позволить активную позицию. Известен случай, когда думный разрядный дьяк Томило Юдич Луговской инициировал избиение стольника Чихачёва, начав бить последнего его же костылём за симуляцию и гордыню при собрании Думы в Золотой палате Кремля.

Денежные оклады думных дьяков были несколько ниже остальных думских чинов. По Загоскину, использовавшего для исследования вопроса книгу боярских списков за 1658 год, думные дьяки получали:

Из числившихся в том же году четырех думных дьяков, Сем. Заборовской имел по боярской книге 155 (1647 г.) денежного оклада 250 рубл.; Лар. Лопухин по той же книге — 300 р., да за Конотопский бой 50 руб. придачи, Дем. Башмаков пользовался окладом в 150 рубл.

Оклад Алмаза Иванова не упоминается.

Для сравнения средний оклад бояр по тому же году был от 500 до 800 рублей, а средний оклад у окольничих — от 300 до 400 рублей. У думных дворян — около 300 рублей.

Указаниями на низшее положение в думе, являлось формальное отсутствие у думных дьяков «-вич» в отчестве и устное назначение на должность.

См. также

• Боярская дума
• Приказ (орган управления)
• Дьяк
• Алмаз Иванов

Литература

• Котошихин Г. К. [www.adjudant.ru/lib/kotoshihin00.htm О России в царствование Алексея Михайловича]. — 3-е изд.. — СПб., 1884.
• Ключевский В. О. [dugward.ru/library/kluchevskiy/kluchevskiy_boyarskaya_duma.html Боярская дума Древней Руси]. — Пг., 1919.
• Зимин А. А. О составе дворцовых учреждений русского государства конца XV и XVI в. // Исторические записки. — М., 1958. — Т. 63.
• Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. — М.: Издательство социально-экономической литературы, 1960. — 515 с.
• Садиков А. П. Очерки по истории опричнины. — М.: Издательство Академии наук, 1950. — 594 с.
• Вернадский Г. В. [statehistory.ru/books/Vernadskij_Rossiya-v-srednie-veka/ Россия в средние века]. — М.—Тверь: Леан, Аграф, 1997. — 346 с. — ISBN 5-85929-016-6.

Ссылки

• В. М—н. Дьяки // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Загоскин Н. П. [www.allpravo.ru/library/doc313p0/instrum2850/ История права Московского государства. История центрального управления в Московском государстве]. / По изданию 1879 года (Известия и ученые записки Казанского университета)
• Ключевский В. О. [orthedu.ru/books/kluchev/kluchlec.htm Курс русской истории]
• Сабенникова И. В. [www.imha.ru/2007/12/27/dumnyjj-djak.html Думный дьяк] // Сайт Международной военно-исторической ассоциации.

Отрывок, характеризующий Думный дьяк

– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.