Дунайское казачье войско

Дунайское казачье войско — казачье войско, сформированное в 1828 году из казаков Задунайской Сечи и существовавшее на территории нижнего течения реки Дунай вплоть до 1868 года, когда оно было расформировано с причислением офицеров войска к дворянскому званию.

Предыстория

В 1775 году, по уничтожении Запорожской Сечи, часть запорожских казаков удалилась в Турцию и поселилась на берегу Дуная, между крепостью Рущуком и Силистрией, образовав новую Сечь.

В 1803 году они перешли на устье Дуная, в урочище Гедерле-Бугаз. Вытеснив живших там русских беглецов-раскольников, запорожцы устроили свой кош, заняв по берегу моря до крепости Аккермана все места, удобные для рыбной ловли. Сюда стали собираться беглецы из разных других мест, и число лиц, составивших новую Сечь, дошло до 10 000 человек. За отличие в боях, в особенности же во время усмирения Виддинского бунта, казаки получили от турецкого правительства название янычаров.

В 1806 году, как только началась война с Турцией, дунайские запорожцы перешли на сторону России, поступили в состав действующей армии и получили название буджакских или усть-дунайских казаков. По заключении мира часть их была зачислена в Черноморское казачье войско, a часть, с бывшими при армии волонтерами из сербов, греков и албанцев, осталась в Бессарабии, в Буджакской степи, поселившись на казенных землях. В царствование Александра I особых правил об устройстве Дунайского казачьего войска издано не было, и оно находилось в ведении гражданских властей, наравне с крестьянами.

История Дунайского войска

В 1828 году, во время войны с турками, дунайские казаки, согласно выраженному ими желанию, были перечислены в военное ведомство и составили 2 полка: 1 и 2-й Дунайские. Один из них, конный, предназначался для сухопутной службы, a другой, пеший, назначался для сухопутной службы на судах дунайской флотилии. По окончании войны полки были наделены землями в Буджакской степи. Таким образом, составилось новое поселенное войско в 3 станицах: Староказачьей, Волонтировке и Акмангите. Вскоре затем к Дунайскому войску были причислены некоторые смежные земли и селения.

В 1836 году оно состояло уже из 8 станиц, с населением свыше 7 000 человек обоего пола и с земельным наделом около 35 000 десятин. Земли этой для войска было недостаточно; поэтому в 1839 году к нему были присоединены смежные земли, назначавшиеся для пользования цыган, которые были причислены к войску.

В 1844 году было издано положение о Дунайском казачьем войске. На обязанность Дунайского войска возлагалось содержание кордонной стражи и караулов на островах Лета, Чемале, Георгиевском и по левому берегу Дуная, a также поддержание полицейского порядка в городах Одессе, Аккермане, Херсоне и Херсонском уезде. Для внешней службы войско обязывалось иметь в готовности 2 конных полка. Начальство над ним, под главным ведением Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора, было вверено формировавшему полки офицеру регулярных войск. Этот войсковой начальник и состоявшая при нем канцелярия заведовали военно-полицейской и хозяйственной частью войска. Местное управление войска составляли: наказной атаман, войсковое правление, комиссия военного суда и станичного правления. Полицейское и хозяйственное правление станиц было вверено станичным старшинам.

К 1 января 1856 года в Дунайском казачьем войске на действительной службе состояло 2 811 человек (по спискам 2 858). В том же году войско было переименовано в Новороссийское, под каковым названием просуществовало недолго. В силу малоземелья, оно не могло получить дальнейшего развития путём прироста населения; служилый его состав был крайне малочислен, и, вместо 2 комплектных полков с очередными сменами, войско едва формировало полк, да и то при помощи постоянного отпуска из войскового капитала денег на боевое снаряжение. К тому же, по Парижскому трактату 1856 года, южная граница Российской Империи была изменена и часть земель Новороссийского войска отошла к Молдавскому княжеству; малоземелье увеличилось еще больше.

В 1868 году Новороссийское казачье войско было упразднено, с причислением его штабных и обер-офицеров и дворян к дворянству Бессарабской области и с предоставлением им в полную личную и потомственную собственность находившейся в их владении усадебной земли. Помимо этого, из числившейся в общем войсковом владении земли, входившей в юрты станиц и хуторов, было предоставлено в собственность: штабс-офицерам — по 300, обер-офицерам — по 150 и зауряд-офицерам — по 75 десятин. Пожалованные войску 2 знамени и Высочайшая грамота были сданы в церковь станицы Волонтировки, для хранения на вечные времена, a холодное и огнестрельное оружие — в Бендерский артиллерийский склад.

Источники

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
• Столетие военного министерства, том XI, часть I, Главное управление казачьих войск, исторический очерк А. И. Никольского

Отрывок, характеризующий Дунайское казачье войско

Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.