Душа человека при социализме

Душа человека при социализме
The Soul of Man under Socialism
«Душа человека при социализме». Первая публикация в The Fortnightly Review, февраль 1891 года, 292 ст.
Жанр:	эссе
Автор:	Оскар Уайльд
Язык оригинала:	английский
Дата написания:	1891
Дата первой публикации:	1891
Издательство:	The Fortnightly Review

«Душа́ челове́ка при социали́зме» (англ. The Soul of Man under Socialism) — эссе Оскара Уайльда, написанное в 1891 году и опубликованное на страницах журнала The Fortnightly Review в феврале этого же года. В нём он разъясняет мировоззрение либертарного социализма и критикует благотворительность. Написание «Души человека при социализме» следовало обращению Уайльда в философию анархистов, после прочтения произведений Петра Кропоткина.

В «Душе человека при социализме» Уайльд аргументирует, что «большинство людей разрушают свою жизнь нездоровым и чрезмерным альтруизмом — они, фактически, вынуждены это делать»: вместо того, чтобы осознать свои истинные таланты, они разрушают свою жизнь, решая социальные проблемы, вызванные капитализмом. Таким образом, заботливые люди «с прекрасными, но в то же время неверно направленными намерениями, с полной серьёзностью и сентиментальностью предлагают себя для излечения зла, что встречается на их пути. Но эти лекарства не исцеляют болезни, они только откладывают её», ведь, как это видит Уайлд, «истинная цель заключается в попытке построить общество на таких принципах, где бедность не имела бы никаких шансов».

Обзор

Уайльд считает, что доброта и альтруизм не являются залогом решения общественных проблем, а «альтруизм по-настоящему препятствует осуществлению этого намерения. Именно поэтому, наихудшими рабовладельцами были те, кто внимательно относился к своим рабам, таким образом лишая их возможности осознать весь ужас этой системы. В нынешней Англии наибольший вред делают те люди, которые пытаются творить добро», в то же время придерживаясь старой системы.

С отменой частной собственности, появится настоящий здоровый индивидуализм. Никто не будет портить свою жизнь накоплением вещей и символов. Человек будет жить. Жизнь — удивительная вещь на земле. Большинство людей существуют вот и всё. — Оскар Уайльд, «Душа человека при социализме», 1891

Уайльд придавал большое значение человеческой душе; когда он анализировал причины и последствия бедности в «Душе человека при социализме», его беспокоили не только материальное благосостояние бедняков, но и то, как общество не позволяет им достичь понимания собственного «я». Он вводит образ Иисуса из Назарета как символ высшего индивидуализма. Уайльд защищает социализм, который, по его словам, «будет цениться именно потому, что он приведёт к индивидуализму» и «превратив частную собственность в народное богатство, восстановить общество до пригодного состояния вполне здорового организма и будет гарантировать каждому члену общества материальную стабильность».

Уайльд исследовал политическое состояние, которое необходимо для полной самореализации и преданности человека искусству. Он утверждал, что «искусство — это индивидуализм, тревожная и разрушающая сила. В этом заключается его бесценное значение. Оно разбивает стереотипы, рабство привычек, тиранию повседневности и возведение человека до уровня машины».

Уайльд придаёт особое значение разграничению между «индивидуалистичным» и «авторитарным» социализмом, выступая за более либеральный подход. «Нам нужен индивидуализм. Если социализм будет авторитарным, если власть будет держать в своих руках экономические мощности так же, как сейчас политические, если, одним словом, мы будем иметь индустриальную тиранию, тогда положение человека в последнем случае будет хуже предыдущего».

При социализме люди смогут осознать свои таланты; «каждый член общества будет разделять общее процветание и счастье общественного строя». Уайльд говорил, что «социализм будет цениться именно потому, что он приведёт к индивидуализму», поскольку люди больше не будут боятся бедности и голода. Индивидуализм, в свою очередь, защитил бы граждан от правительств, которые держат рычаги власти в своих руках. Однако, Уайльд защищает некапиталистический индивидуализм: «конечно, можно утверждать, что индивидуализм, образованный при условиях частной собственности, не всегда является образцовым» (критика вполне уместна). В воображении Уайльда, социализм освободил бы людей от ручного труда и позволил бы им посвятить своё время творческим поискам, таким образом развивая свою душу. Он заканчивает своё эссе следующим заявлением: «новый индивидуализм — это новый эллинизм».

Основа

Уайльд начал интересоваться социализмом благодаря своей дружбе с Бернардом Шоу. Вполне возможно, что именно Шоу пригласил Уайльда посетить собрание организации «Фабианское общество», когда художник Уолтер Крейн 6 июля 1888 года произнёс свою речь о «Перспективах искусства при социализме» (англ. The Prospects of Art under Socialism), ведь Роберт Росс позже «удивил» Шоу, сказав, что Оскар Уайльд написал своё эссе «Душа человека при социализме» как ответ на речь Крейна. Есть ещё большие шансы того, что Уайльду приходилось слушать лекции и самого Бернарда Шоу. В 1889 году Уайльд написал рецензию на песенник «Песни труда: песенник народа» (англ. Chants of Labour: A Song-Book of the People), в которой чётко дал понять, что социализм является новой движущей силой искусства.

Часто отмечается, что Уайльд написал «Душу человека при социализме» вследствие прочтения произведений Петра Кропоткина. В своём письме De Profundis Уайльд описывает его как «человека с прекрасной белоснежной душой Христа, который словно грядёт к нам из России». Историк анархизма Джордж Вудкок в 1962 году оценил эссе Уайльда как самый амбициозный вклад в литературу анархизма 1890-х гг. Однако, Вудкок отметил, что в «Душе человека при социализме» прослеживается большее влияние Годвина, нежели Кропоткина. Дж. Д. Томас, в свою очередь, указывал на разногласия между романтическим индивидуализмом Уайльда и «типичным рационализмом XVIII века» Годвина. Эссе Уайльда имеет больше общего с «Новостями отовсюду» (англ. News From Nowhere) Уильяма Морриса, нежели с «Политической справедливостью» (англ. Political Justice) Годвина.

В 1873 году, во время опроса французского литературного журнала «Эрмитаж» (фр. L’Ermitage), Уайльд назвал себя «художником и анархистом». Когда Бернард Шоу организовал петицию в поддержку профсоюзных активистов, которые были привлечены к бунту на Хеймаркет 1886 года, Уайльд был одним из первых, кто подписал её.

Восприятие

Русский религиозный философ Николай Бердяев отнесся к «этюду Оскара Уайльда» с интересом, отмечая, что, хоть британский писатель и не был близок к социалистическому движению и социалистическим теориям, но «очень тонко, тоньше многих социалистов, понял, что положительный смысл социализма — в выявлении индивидуальности во всем её внутреннем своеобразии».

Несмотря на то, что понимание Уайльдом социализма не совпадало с марксистским, эссе «Душа человека при социализме» было положительно охарактеризовано и в вышедшей в 1919 году в большевистском литературном еженедельнике «Пламя» статье Л. Александровича «Оскар Уайльд и социализм» — главным образом за содержащуюся в нём критику общества, основанного на частной собственности, и признание необходимости переустройства его на новых началах.

Джордж Оруэлл назвал видение социализма Уайльдом утопичным и анархичным. В частности, Оруэлл считал неверными два предположения Уайльда:

• мир чрезвычайно богатый и страдает только из-за неправильного распределения этого богатства;
• весь ручной труд могут выполнять машины.

Британский философ и историк Питер Хью Маршалл написал объёмный (840 страниц) труд об анархизме «Требуя невозможного» (англ. Demanding the Impossible), на страницах которого он называет Оскара Уайльда «британским борцом за свободу», чей либертарный социализм является самым удивительным из всех вариантов анархизма и социализма. Маршалл далее указывает на то, тогдашние фабианские и марксистские социалисты смеялись над моральными и социальными убеждениями Уайльда, но, как утверждал Бернард Шоу, Оскар смеялся последним, ведь его ещё долго будут помнить, когда всех других забудут.

Британский историк литературы Мэтью Бомонт называет Уайльда представителем утопизма поздней викторианской эпохи. Он, однако, отмечает, что «Душа человека при социализме» содержит противоречивые утопические утверждения, так как Уайльд вызывающе критикует существующие условия, но в то же время постулирует о том, что понимание прошлого находится в зависимости от постепенного развёртывания индивидуальной свободы, при которой настоящее остаётся частично неизменным.

Литературовед Эмили Йонссон отметила, что Уайльд написал своё эссе в то время, когда возникло массовое промышленное производство, именно поэтому в утопии Уайльда индустриализм и романтизм выполняют взаимоисключающую роль: один существует для служения другому.

Словенский политический философ Славой Жижек разделяет интеллектуальное презрение Уайльда к благотворительности, отмечая, что подкармливание бедняков никогда не решит саму проблему бедности. Он цитирует соответствующие отрывки из эссе Уайльда в своих лекциях и книге.

Публикации

Впервые эссе было напечатано в журнале The Fortnightly Review в феврале 1891 года. Оно ещё раз вышло печатью в 1895 году, именно в то время, когда Уайльда заключили в тюрьму за «грубую непристойность». Это частное лимитированное издание, тиражом в 50 экземпляров и с сокращённым названием «Душа человека», было осуществлено Артуром Гамфри. Как пишет Грегори Маки, Гамфри воспользовался возможностью побороться с несправедливостью и покритиковать приговор суда.

После смерти Уайльда, в 1904 году, тот же Артур Гамфри напечатал эссе «Душа человека» под именем Себастьян Мельмот (один из псевдонимов Уайльда). В 1908 году Роберт Росс поместил эссе вместе с «Намерениями» в избранное издание произведений Уайльда.

Литература

• Wilde, O. The Complete Works of Oscar Wilde. — Collins.
• D. J. Thomas. [scholarship.rice.edu/handle/1911/62887 "The Soul of Man Under Socialism": An Essay in Context] (англ.) // Rice University Studies, 51, no. 1. — 1965.
• Richard Ellmann. Oscar Wilde. — Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1992.
• Oscar Wilde: Brief aus dem Gefängnis. In: ders.: Spätwerke. Band 5 der Neuen Zürcher Ausgabe. — Frankfurt am Main: Gerd Haffmans bei Zweitausendeins, 2004.
• George Woodcock. Anarchism: A History of Liberitarian Ideas and Movements. — Cleveland, OH: The World Publishing Company, 1962.
• [libcom.org/files/1846310253.pdf ‘Autrefois, j’étais poète et tyran. Maintenant je suis artiste et anarchiste’. Zitiert nach David Goodway: Anarchist Seeds Beneath the Snow. Left-Libertarian Thought and British Writers from William Morris to Colin Ward]. — Liverpool University Press, 2005. — (Siehe auch ders.: The Soul of Man: Oscar Wilde and Socialism (2010) [www.oscholars.com/TO/Specials/Soul/Soul-Goodway.htm#_ednref55 oscholars.com] bei Fn. 55).
• Peter Marshall. Demanding the Impossible: A History of Anarchism. — London: HarperCollin, 1992.
• Matthew Beaumont. Reinterpreting Oscar Wilde’s Concept of Utopia: ‚The Soul of Man under Socialism‘. (англ.) // Utopian Studies 15:1. — 2004.
• Emelie Jonsson. [ojs.ub.gu.se/ojs/index.php/modernasprak/article/view/282/298 The Soul of Man under Socialism‘: Oscar Wilde, Art and Individualism.] (англ.) // Moderna språk 103:1. — 2009.
• Slavoj Zizek. Living in the End Times. — 2010.
• Gregory Mackie. [www.erudit.org/revue/memoires/2013/v4/n2/1016742ar.html?vue=integral Textual Dissidence: The Occasions of Wilde’s ‘The Soul of Man under Socialism’.] (англ.) // Mémoires du livre/Studies in Book Culture 4:2. — 2013.
• Бердяев Н. А. [www.krotov.info/library/02_b/berdyaev/1906_kolerov.html Рец. Оскар Уайльд. Душа человека при социализме] / Перевод М. А. Головниковой. — М.: Кн-во «Дилетант», 1907. — (1907, 4 января. № 9).
• Рознатовская Ю. А. [oscar-wilde.ru/analiz-proizvedenii/roznatovskaya-oscar-wilde-v-rossii.html Оскар Уайльд в России // Оскар Уайльд в России: Библиографический указатель: 1892–2000]. — М.: Рудомино, 2000.

Ссылки

• [www.oscholars.com/TO/Specials/Soul/ToC.htm The Soul of Man: Oscar Wilde and Socialism] — специальный выпуск журнала OSCHOLARS, посвящённый эссе «Душе человека при социализме».
• Oscar Wilde: The Soul of Man under Socialism. In: The Fortnightly Review, Februar 1891, S. 292—319, [archive.org/stream/soulofmanunderso00wildrich#page/292/mode/2up archive.org] = en:s:The Soul of Man Under Socialism.
• Оскар Уайльд. [sd-inform.org/biblioteka/teorija-socializma/uaild-oskar-dusha-cheloveka-pri-socializme.html Душа человека при социализме. Перевод Виктора Постникова].
• Оскар Уайльд. [anticapitalist.ru/kultura/literatura/oskar_uajld._dusha_cheloveka_pri_soczializme.html Душа человека при социализме. Перевод Оксаны Кириченко].

Анархизм   Литература

Отрывок, характеризующий Душа человека при социализме

Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…