Ду Юэшэн

Ду Юэшэн (杜月笙, Du Yuesheng), известный под именем «Большеухий Ду», (21 августа 1888 — 16 августа 1951) — китайский гангстер, один из руководителей Зеленой банды в Шанхае.

Присоединившись к Зеленой Банде в юном возрасте, Ду попался на глаза любовнице главы Зеленой банды Рябого Хуана, мисс Квэй, которая помогла ему сделать карьеру. Поначалу Ду следил за поставками опиума на склады, потом Рябой Хуан дал ему в управление опиумную фабрику во Французской концессии Шанхая.

Со временем Ду завел связи — от китайских судов до французского консульства. Он одалживал европейцам крупные суммы, а потом вертел должниками, как хотел.

Ду стал лидером Зеленой банды в 1924 году после того, как военный губернатор Шанхая Лу Юнсян приказал арестовать Рябого Хуана и потребовал за его освобождение выкуп. Ду внес требуемую сумму за «учителя», но Рябой Хуан потерял в глазах подчиненных авторитет и ему пришлось передать бразды правления Ду.

Вскоре Большеухий Ду стал известен как «Jung Shi» или «хозяин преступного мира».

Под руководством Ду Зеленая банда занималась казино, рэкетом и публичными домами. Но основным источником дохода преступной группировки являлась нелегальная торговля опиумом, которая официально была запрещена с 1917 года.

Большеухий Ду сыграл большую роль, примирив Чан Кайши и руководителей иностранных концессий Шанхая. Когда Национально-революционная армия заняла китайскую часть Шанхая в 1927 году, в рабочих кварталах оставалось тысячи вооруженных красногвардейцев. Большеухий Ду предложил иностранцам и Чан Кайши избавиться от них и взял на себя «грязную работу». Получив от председателя Муниципального Совета Стерлинга Фессендена пропуска, грузовики и оружие, люди Ду за одну ночь вырезали около 4 тысяч человек. В награду за Шанхайскую резню Чан Кайши назначил Ду председателем правления Бюро по борьбе с опиумом, что давало последнему практически неограниченные возможности в торговле наркотиками.

Большеухий Ду помогал правительству националистов с финансами и в обмен получил возможность контролировать профсоюзы. Во время войны с Японией Ду занимался спекуляциями на оккупированной территории.

После окончания войны отношения между Ду и Чан Кайши испортились. Коррупция и преступления, совершенное подручными Большеухого, в том числе его родственниками, подтачивали авторитет Гоминьдана. Когда сын Чан Кайши Цзян Цзинго начал в конце 1940-х в Шанхае кампанию по борьбе с коррупцией, родственники Ду стояли первыми в списке лиц, подлежащих аресту. Однако Ду сумел отстоять их, припугнув Чан Кайши разоблачением темных дел его собственной родни (клана Кун Сянси).

Когда в 1949 году правительство националистов было вынуждено бежать на Тайвань, Ду отказался последовать за ним и уехал в Гонконг.

Пятой женой Ду Юэшэна была актриса пекинской оперы Мэн Сяодун

Образ в культуре

Образ Большеухого Ду неоднократно использовался в литературе и кино.

• французские комиксы о похождения Боба Морана (Bob Morane) — «La guerre du pacifique n’aura pas lieu».
• китайский телесериал «Особняк Ду» (杜公馆)
• гонконгский сериал «The Bund» (название главной набережной в Шанхае)(上海滩)
• фильм «Shanghai Triad» (摇啊摇，摇到外婆桥).

Ссылки

• [app1.chinadaily.com.cn/star/2001/0607/cu18-2.html Zou Huilin, "Du, the godfather of Shanghai, " Shanghai Star] dated 7 June 2001, retrieved 6 March 2007

См. также

• The Search for Modern China by Jonathan D. Spence, W W Norton & Company (1991) — англ.
• Biographie de Du Yuesheng (杜月笙传) by Zhang Jungu (章君谷) — кит.
• Shanghai: The Rise and Fall of a Decadent City, 1842—1949 by Stella Dong
• The Shanghai Green Gang: Politics and Organized Crime, 1919—1937 by Brian G. Martin
• Hunting opium and other scents by Maurice Springfield (Halesworth: Norfolk and Suffolk Publicity, 1966)

Отрывок, характеризующий Ду Юэшэн

– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.