Дымшиц, Александр Львович

Александр Дымшиц
Дата рождения:	29 июня (12 июля) 1910(1910-07-12)
Место рождения:	Ревель, Российская империя
Дата смерти:	6 января 1975(1975-01-06) (64 года)
Место смерти:	Москва, СССР
Страна:
Научная сфера:	литературоведение
Учёная степень:	доктор филологических наук
Альма-матер:	Институт истории искусств
Награды и премии:

Александр Львович Дымшиц (29 июня [12 июля ] 1910, Ревель, — 6 января 1975, Москва) — советский литературовед, литературный и театральный критик; доктор филологических наук, член-корреспондент Академии искусств ГДР. Участник Великой Отечественной войны.

Биография

Александр Дымшиц родился в Ревеле (ныне — Таллин); его дед владел крупным книгоиздательским делом в Берлине и Петербурге, жил в Германии, отец окончил Дрезденскую высшую техническую школу, и самого Александра начало Первой мировой войны застало в Германии; немецкий был для него вторым родным языком.

Публиковаться Дымшиц начал в 1928 году; в 1930-м окончил Институт истории искусств, с того же года работал в Пушкинском Доме. В 1933 году поступил в аспирантуру Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена и в 1936-м защитил кандидатскую диссертацию о рабочем фольклоре. В предвоенные годы был членом редколлегий журналов «Резец» и «Ленинград» (в 1940-1941 годах). В феврале 1940 года стал заместителем директора Пушкинского Дома по научной работе, а октября того же года — исполняющий обязанности профессора филологического факультета Ленинградского университета. В 1941 году Дымшиц пытался защитить в ЛГУ докторскую диссертацию на тему «Основные этапы идейно-творческой эволюции В. В. Маяковского», но был провален оппонентами.

После начала Великой Отечественной войны Александр Дымшиц ушёл добровольцем на фронт — в качестве политработника; был батальонным комиссаром, участвовал в издании фронтовых газет. Май 1945 года он встретил в Берлине; стал прототипом главного героя фильма Владимира Фокина «Александр Маленький».

С июня 1945 по декабрь 1949 года Дымшиц, майор, а позже — подполковник, был начальником отдела культуры в Управлении пропаганды Советской военной администрации (СВАГ) в Берлине — «культурофицером», как говорили в те годы немцы. На этом посту ему довелось встречать возвращавщихся из эмиграции и из концлагерей деятелей культуры, помогать им определиться с работой и жильём, в ряде случаев он помогал им пройти курс лечения в СССР, как это было, в частности, с Эрнстом Бушем. Дымшиц непосредственно открывал в послевоенном Берлине Немецкий театр, а также легендарные «Комише опер» и «Берлинер ансамбль», киностудию ДЕФА. В издававшейся Советской военной администрацией газете «Ежедневное обозрение» (Tägliche Rundschau), по свидетельствам современников, благодаря Дымшицу печатались такие статьи и проводились такие дискуссии, которые в СССР в то время были немыслимы. В ап­ре­ле 1948 го­да получил пар­тий­ный вы­го­вор «за уча­с­тие в из­да­нии га­зе­той «Тэг­ли­хе Рунд­шау» по­ли­ти­че­с­ки вред­но­го аль­бо­ма гра­вюр».

В Ленинград вернулся в 1950 году, работал в Пуш­кин­ском Доме. В 1955 го­ду пе­ре­ехал в Моск­ву и стал по ли­нии ЦК пар­тии на­чаль­ни­ком вузов СССР.

В годы «оттепели» Александр Дымшиц был членом редколлегий ряда изданий: в 1957—1961 годах — журнала «Звезда», одновременно в 1959—1962 годах — газеты «Литература и жизнь». В 1961—1962 годах был заместителем главного редактора журнала «Октябрь», с 1963-го — членом редколлегии журнала «Вопросы литературы».

С 1963 по 1966 год он работал главным редактором сценарно-редакционной коллегии Государственного комитета по кинематографии, с 1964 по 1968 год был заведующим кафедрой сценарно-киноведческого факультета ВГИКа.

Как филолог Дымшиц был прежде всего германистом — многие его работы посвящены немецкой литературе XIX и XX веков; ему принадлежат также переводы произведений Бертольта Брехта и других немецких писателей. Подготовил к изданию ряд книг "Библиотеки поэта": "С. Есенин" (1940, малая серия), "И. Суриков" (1939, 1948, малая серия), "С. Надсон" (1949, малая серия), "Революционная поэзия" (1954, большая серия).

Александр Львович Дымшиц скончался 6 января 1975 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище Москвы.

Награды

• Орден Отечественной войны 2-й степени (30.07.1944)
• Орден Красной Звезды (22.07.1945)
• Медаль «За оборону Ленинграда» (1943)
• Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
• Юбилейная медаль «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».
• Медаль «В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»
• Медали СССР
• Иностранные медали

Сочинения

• Избранные работы в 2-х томах. М., Художественная литература, 1983.
• «Литература и фольклор» М., Гослитиздат, 1938.
• «Мартин Андерсен-Нексё». М, Гослитиздат, 1951.
• «Литература и народ» (сборник статей), Л., Лениздат, 1958
• В великом походе. М., Советский писатель, 1962
• Георгий Гулиа. Сухуми, 1965
• «Звенья памяти» (1968; изд. 2-е, доп. М.: Советский писатель, 1975.)
• "Проблемы и портреты". М.: Современник, 1972
• К. Маркс и Ф. Энгельс и немецкая литература. М., Художественная литература, 1973
• Нищета советологии и ревизионизма. М., Художественная литература, 1975

Ссылки

• Дружинин П. [magazines.russ.ru/nlo/2012/115/d16.html «Одна абсолютно обглоданная кость»: история защиты А.Л. Дымшицем докторской диссертации] // НЛО. — 2012. — № 115.
• Оргрызко В. [www.litrossia.ru/2011/18-19/06173.html "Литературная Россия"], №18-19 от 13.05.2011 г.

Отрывок, характеризующий Дымшиц, Александр Львович

Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.