Дьюи, Томас Эдмунд

Томас Эдмунд Дьюи англ. Thomas Edmund Dewey
47-й губернатор Нью-Йорка
1 января 1943 — 31 декабря 1954
Вице-губернатор:	Томас Уоллес Джо Хэнли Фрэнк Мур Артур Викс Уолтер Махони
Предшественник:	Чарльз Полетти
Преемник:	Аверелл Гарриман
Рождение:	24 марта 1902(1902-03-24) Овоссо, Мичиган
Смерть:	16 марта 1971(1971-03-16) (68 лет) Майами, Флорида
Партия:	Республиканская партия
Деятельность:	прокурор, адвокат, политик
Автограф:

То́мас Э́дмунд Дью́и (англ. Thomas Edmund Dewey; 24 марта 1902 — 16 марта 1971) — 51-й губернатор штата Нью-Йорк (1943—1955) и проигравший кандидат в президенты США от республиканцев на выборах президента США 1944 года и 1948 года. Возглавляя либеральную фракцию Республиканской партии, он боролся против консервативной фракции с сенатором Робертом А. Тафтом во главе и сыграл важную роль в выдвижении Дуайта Эйзенхауэра в президенты США в 1952 году. Он представлял интересы деловых кругов и профессионального сообщества северо-востока США, воспринявших основные положения Нового курса после 1944 года. В роли лидера республиканцев-либералов его сменил Нельсон Рокфеллер, который стал губернатором штата Нью-Йорк в 1959 году.

Начало биографии и семья

Т. Дьюи родился и вырос в городке Овоссо, где его отец был владельцем, редактором и издателем местной газеты. Он окончил Мичиганский университет в 1923 году и школу права Колумбии (Columbia Law School) в 1925 году. Во время учёбы в Университете Мичигана он вступил в национальное общество студентов-музыкантов «Фи-Мю-Альфа-Синфония» (Phi Mu Alpha Sinfonia). У него был отличный глубокий баритон, и в 1923 году Т. Дьюи занял третье место в Национальном конкурсе певцов. Одно время он даже подумывал стать профессиональным певцом, но передумал после того, как временное заболевание горла убедило его в ненадёжности такой карьеры. Тогда Дьюи решил стать юристом. Также он писал статьи для университетской газеты «Мичиган Дейли» (Michigan Daily).

В 1928 году Дьюи женился на Фрэнсис Хатт (Frances Hutt). Уроженка г. Шерман (Техас), она одно время выступала на сцене, но после замужества отказалась от карьеры актрисы. У пары родилось двое сыновей, Томас Э. Дьюи-младший и Джон Дьюи. Несмотря на то, что в течение многих лет Дьюи работал прокурором и окружным прокурором города Нью-Йорка, его домом с 1938 года и до самой смерти оставалась большая ферма под названием «Дэплмир», неподалёку от городка Полинг (Pawling) примерно в 65 милях к северу от Нью-Йорка. По словам его биографа Ричарда Нортона Смита (Richard Norton Smith) в книге Thomas E. Dewey and His Times («Томас Дьюи и его время»), Дьюи «любил Дэплмир как никакое другое место», а сам Дьюи как-то сказал: «Я работаю как лошадь пять дней и пять ночей в неделю ради возможности выбраться за город в выходные». Дэплмир был частью дружной сельской общины под названием «Квокер-Хилл» (Quaker Hill — Холм квакеров), известной как район проживания известных и преуспевающих людей. Соседями Дьюи по Квокер-Хилл были известный репортёр и радиоведущий Лауэлл Томас (Lowell Thomas), священник Норман Винсент Пили (Norman Vincent Peale), и легендарный журналист «Си-Би-Эс Ньюс» (CBS News) Эдвард Мэроу (Edward R. Murrow). Дьюи всю жизнь принадлежал к Епископальной церкви.

Нью-Йоркский прокурор и окружной прокурор

В 1930-е годы Дьюи работал прокурором Нью-Йорка. Впервые он попал в заголовки газет в начале 1930-х, когда он предъявил обвинение контрабандисту спиртного Уокси Гордону (Waxey Gordon), работая главным помощником федерального прокурора по Южному району Нью-Йорка. Кроме того, он без устали преследовал гангстера «Голландца» Шульца (Dutch Schultz), в качестве как федерального прокурора, так и прокурора штата. Первый суд над Шульцем закончился ничем. Перед своим вторым процессом Шульц перевёл свой бизнес в город Мэлоун, затем сам переехал туда и завоевал симпатии горожан, В результате когда настало время суда, присяжные признали его невиновным, поскольку он слишком нравился людям, чтобы осудить его. После суда Дьюи и Фиорелло ЛаГардия (Fiorello H. LaGuardia) нашли основания, чтобы судить Шульца в третий раз. Это вынудило Шульца скрываться в городе Ньюарк (Нью-Джерси). Там Шульц выработал план убийства Дьюи. Босс организованной преступности Лаки Лучано (Lucky Luciano), опасаясь, что в случае убийства Дьюи ФБР и федеральное правительство объявят тотальную войну мафии, приказал убить Шульца, прежде чем тот сможет осуществить свой план. План Лучано сработал, и, прежде чем Шульц смог завершить организацию убийства Дьюи, его застрелил киллер мафии в туалете одного из баров Ньюарка. Вскоре после этого Дьюи сосредоточил свои усилия на привлечении к уголовной ответственности Лучано и добился величайшей победы в своей юридической карьере, убедив жюри признать Лучано виновным в сутенёрстве — организатором одной из крупнейших преступных организаций в истории США, курирующих проституцию. Благодаря тщательно и методично проведённому Дьюи и его сотрудниками следствию было установлено, что проституция в районе Нью-Йорка почти полностью находилась под контролем мафии, и что хозяйки и сотрудницы публичных домов должны были делиться доходами с организацией Лучано, чтобы не подвергнуться избиениям или даже смерти. Многие из хозяек публичных домов и проституток помогли Дьюи осудить Лучано, дав показания на суде. Некоторые из этих женщин дали показания о побоях и причинённых подручными Лучано увечьях, заявив, что они видели, как Лучано лично давал указания организации. Одним особенно драматичным свидетелем была проститутка, испытывающая «ломку» вследствие лишения героина, она чуть не потеряла сознание прямо на свидетельском месте. Суд над Лучано освещался на первых страницах газет по всей Америке, поэтому и Дьюи, и Лучано стали притчей во языцех.

Но Дьюи сделал нечто большее, чем просто привлечение к уголовной ответственности известных мафиози. В 1936 году, работая прокурором по особым делам в округе Нью-Йорк, Дьюи помог обвинить и осудить Ричарда Уитни (Richard Whitney), бывшего президента Нью-Йоркской фондовой биржи, по обвинению в растрате. В 1920-е годы Уитни был известным нью-йоркским воротилой и занимал видное положение в обществе. Дьюи также возглавил усилия правоохранительных органов по защите докеров, фермеров и работников птицеводческих хозяйств от рэкета в Нью-Йорке. В 1936 году Дьюи получил золотую медаль ассоциации «Сто лет Нью-Йорку» (The Hundred Year Association of New York) «в знак признания выдающегося вклада в развитие города Нью-Йорк». В 1939 году Дьюи привлёк к уголовной ответственности вождя американских нацистов Фрица Куна (Fritz Kuhn) за растрату, парализовав деятельность его организации и ограничив возможность поддержки ею нацистской Германии во время Второй мировой войны.

В 1937 году Дьюи был избран окружным прокурором округа Нью-Йорк (Манхэттен). К концу 1930-х гг. успехи Дьюи в борьбе с организованной преступностью — и особенно осуждение Лаки Лучано — сделали его национальной знаменитостью. Его прозвище, «Gangbuster» («охотник на гангстеров»), стало названием популярного радиосериала, в основу сюжета которого легла его борьба с мафией. В Голливуде было снято несколько фильмов по мотивам его подвигов. В одном из них в роли Дьюи снялся Хамфри Богарт, а в роли девушки по вызову, показания которой помогли посадить Лаки Лучано, — Бетти Дэвис.

Губернатор штата Нью-Йорк

В 1938 году 36-летний Дьюи проиграл на выборах губернатора штата Нью-Йорк действующему губернатору популярному деятелю Демократической партии Герберту Леману, занявшему этот пост после Франклина Рузвельта. Дьюи построил свою предвыборную кампанию, опираясь на свою репутацию знаменитого прокурора, преследовавшего главарей организованной преступности Нью-Йорка. Несмотря на поражение, впечатляющий результат, продемонстрированный Дьюи против Лемана (он уступил на выборах всего один процент), привлёк к нему политическое внимание общества и сделала его лидирующим кандидатом от республиканцев на президентских выборах 1940 года. В 1942 году он снова принял участие в губернаторских выборах и выиграл их с огромным перевесом. В 1946 году он стал губернатором на второй срок, выиграв выборы с самым большим перевесом в истории штата на тот момент, и в 1950 году был переизбран на третий срок.

Дьюи считали честным и очень эффективным губернатором. Он уменьшил налоги, удвоил отчисления штата на образование, повысил зарплаты служащим штата и снизил сумму задолженности штата более чем на 100 миллионов долларов. Кроме того, он провёл первый закон штата в стране, запретивший расовую дискриминацию при найме на работу. Как губернатор, Дьюи также поставил свою подпись под законодательством об учреждении Университета штата Нью-Йорк. Он сыграл важную роль в создании скоростной магистрали штата Нью-Йорк, впоследствии получившей его имя. Также он создал мощную политическую организацию, что позволило ему доминировать на политической арене штата Нью-Йорк и влиять на общенациональную политику.

Дьюи резко выступал в поддержку института смертной казни. За 12 лет его пребывания губернатором на электрическом стуле в Нью-Йорке были казнены более 90 человек (в том числе — две женщины).

Кандидат в президенты

1940

Дьюи принимал участие в номинации кандидата от Республиканской партии на президентских выборах 1940 года, но проиграл Уэнделлу Уилки, который уступил на общих выборах Франклину Рузвельту. Большую часть предвыборной кампании Дьюи считался фаворитом номинации, но растерял своё преимущество, когда Нацистская Германия захватила Западную Европу в конце весны 1940 года. Некоторые лидеры республиканцев посчитали, что Дьюи слишком молод (ему было только 38 лет) и неопытен, чтобы провести страну через Вторую мировую. Кроме того, Дьюи стало всё труднее отстаивать свою изоляционистскую позицию по мере того, как нацисты завоевали Голландию, Бельгию, Францию и стали угрожать Великобритании. В результате многие республиканцы стали поддерживать Уэнделла Уилки, который был старше на 10 лет и активно выступал за оказание помощи союзникам. Внешнеполитическая позиция Дьюи изменилась в течение 1940-х годов: к 1944 году он считался интернационалистом и сторонником таких организаций, как ООН. Именно в 1940 году Дьюи впервые столкнулся с сенатором от штата Огайо Робертом Тафтом. Тафт — который придерживался изоляционизма и экономического консерватизма до самой смерти — стал самым серьёзным соперником Дьюи в борьбе за контроль над Республиканской партией в 1940-е годы и в начале 1950-х гг. Дьюи считался лидером умеренных/либеральных республиканцев, преобладавших в северо-восточных и тихоокеанских штатах, а Тафт стал лидером республиканцев-консерваторов, которые доминировали на большей части среднего запада и частично на юге.

1944

Дьюи был выдвинут кандидатом в президенты США от республиканцев в 1944 году, но потерпел поражение на президентских выборах 1944 года от действующего президента Франклина Рузвельта. Алиса Рузвельт Лонгуорт (Alice Roosevelt Longworth), дочь Теодора Рузвельта и светская львица, известная своим острословием, назвала Дьюи, намекая на его тонкие усики, «человечком со свадебного торта». На состоявшемся в 1944 году предвыборном съезде Республиканской партии Дьюи легко победил сенатора штата Огайо Джона Брикера (John Bricker), которого поддерживал Тафт. Затем он взял Брикера в партнёры в попытке завоевать голоса республиканцев-консерваторов. В ходе предвыборной кампании осенью Дьюи обрушился на неэффективность, коррупцию и коммунистическое влияние провозглашённых Франклином Рузвельтом программ Нового курса, но избегал дискуссий по военной и внешней политике. Несмотря на то, что он проиграл выборы, Дьюи показал лучшие результаты, чем любой из его четырёх республиканцев-оппонентов. Дьюи стал первым кандидатом в президенты США, родившимся в XX веке, также он является самым молодым человеком, который когда-либо выигрывал президентскую номинацию в Республиканской партии.

Дьюи чуть не допустил серьёзную ошибку, когда был готов включить в свою предвыборную кампанию обвинения в том, что Рузвельт заранее знал о времени нападения на Пёрл-Харбор, Дьюи добавил, «а вместо переизбрания ему следует объявить импичмент». Американские военные испугались этой идеи, поскольку тогда японцам стало бы известно, что США взломали «Пурпурный код». Генерал армии Джордж Маршалл постарался убедить Дьюи не касаться этой темы — и Дьюи уступил. (источник: Presidential Campaigns (1985) by Paul F. Boller, Jr.)

1948

Дьюи был кандидатом от республиканцев на выборах Президента США 1948 года, когда почти единодушно опросы мнений и пресса предсказывали ему победу. Чикагская газета «Чикаго дейли трибьюн» (Chicago Daily Tribune) напечатала после выборов заголовок «Дьюи победил Трумэна» (DEWEY DEFEATS TRUMAN), причём несколько сотен экземпляров увидело свет, прежде чем подсчёт голосов показал окончательную победу действующего президента Гарри Трумэна. Улыбающийся Трумэн даже сфотографировался с этим номером газеты.

И действительно, учитывая стремительно снижающуюся популярность Трумэна и тройной раскол Демократической партии (между Трумэном, Генри Уоллесом и Стромом Термондом), казалось, что Дьюи остановить невозможно. Республиканцы считали, что всё, что им надо делать, — это не загубить уверенную победу на выборах, в связи с чем Дьюи не шёл ни на какие риски. Он говорил общими фразами, пытаясь быть выше политики. Речь за речью были наполнены пустыми констатациями очевидного, вроде известного его высказывания: «Вы знаете, что ваше будущее всё ещё впереди» (You know that your future is still ahead of you). Колонка редактора в луисвильской газете «Курьер-Джорнэл» (The Courier-Journal):

Ни один кандидат в президенты в будущем не будет настолько абсурден, чтобы четыре его основные выступления можно было свести к этим историческим четырём предложениям: «Сельское хозяйство играет важную роль», «В наших реках полно рыбы», «Не может быть свободы без свободы выбора», «Наше будущее впереди».

В одном из пунктов своего предвыборного турне Дьюи увидел много детей среди толпы. Он обратился к ним, сказав, что детям повезло, что благодаря ему они не в школе. Один школьник крикнул: «Сегодня суббота!» В толпе раздался смех.

Частично проведение Дьюи такой осторожной, расплывчатой предвыборной кампании объясняется его опытом участия в выборах президента США в 1944 году. На тех выборах у Дьюи появилось чувство, что он позволил Франклину Рузвельту втянуть себя в партийную, многословную кампанию «обливания грязью», и он полагал, что это стоило ему голосов. Поэтому его убедили в 1948 году производить впечатление беспристрастного человека и подчеркивать положительные аспекты своей кампании, игнорируя оппонента. Такая стратегия оказалось совершенно ошибочной, поскольку дала Трумэну возможность постоянно критиковать и высмеивать Дьюи, в то время как тот никогда не отвечал ни на какие критические высказывания Трумэна.

Дьюи не был настолько консервативен, как контролируемый республиканцами Конгресс 80-го созыва, что также представило проблему для него. Трумэн ассоциировал Дьюи с бездеятельным Конгрессом. На самом деле Дьюи успешно сражался с сенатором от Огайо Робертом Тафтом и его консерваторами за выдвижение его кандидатуры на съезде республиканской партии; Тафт оставался изоляционистом даже в течение всей Второй мировой войны. Тем не менее Дьюи поддержал План Маршалла, доктрину Трумэна, признание Израиля и авиатранспортные рейсы из Берлина.

Правое крыло партии неоднократно подталкивало его принять участие в «охоте на ведьм», но он отказывался. В ходе дебатов перед праймериз в Орегоне с Гарольдом Стассеном (Harold Stassen) Дьюи высказался против введения запрета Коммунистической партии США, заявив: «нельзя застрелить идею из пистолета». Позднее он говорил Стайлзу Бриджесу (Styles Bridges), руководившему общенациональной предвыборной кампанией республиканцев, что не «собирается заглядывать под кровати». В результате понесённого поражения Дьюи стал единственным республиканцем, который был дважды выдвинут кандидатом в президенты США и оба раза проиграл выборы. Также он является последним кандидатом в президенты с постоянной растительностью на лице, в его случае это были усы.

1952

Дьюи не выдвигал свою кандидатуру на выборах президента США в 1952 году, но сыграл важную роль в обеспечении выдвижения кандидатом от Республиканской партии генерала Дуайта Эйзенхайэра, самого популярного героя Второй мировой войны в США. Предвыборная кампания 1952 года стала самым драматическим моментом соперничества республиканцев Дьюи и Тафта. Кандидатура Тафта была объявлена, учитывая свой возраст, он легко признал, что 1952 год был его последним шансом стать президентом США. Дьюи сыграл ключевую роль, когда убедил Эйзенхауэра баллотироваться против Тафта, а когда Эйзенхауэр стал кандидатом, Дьюи употребил всё своё политическое влияние, чтобы обеспечить «Айку» поддержку делегатов от штата Нью-Йорк и других штатов. На съезде Республиканской партии Дьюи подвергся устным нападкам сторонников Тафта как реальная сила, стоящая за Эйзенхауэром, но он с удовлетворением увидел, как Эйзенхауэр победил на номинации, похоронив тем самым последнюю надежду Тафта стать президентом. Затем Дьюи сыграл важную роль, поспособствовав тому. что сенатор от Калифорнии Ричард Никсон стал напарником Эйзенхауэра на выборах. Когда Эйзенхауэр выиграл выборы в конце того года, многие из ближайших помощников и советников Дьюи, такие как Герберт Браунелл (Herbert Brownell), заняли ключевые посты в администрации Эйзенхауэра.

Последующая карьера

Третий срок Дьюи на посту губернатора штата Нью-Йорк закончился в 1955 году, после чего он ушёл в отставку с государственной службы и вернулся к юридической практике в юридическую фирму Dewey Ballantine, хотя и продолжал оставаться влиятельным закулисным игроком в руководстве Республиканской партии. В 1956 году, когда Эйзенхауэр подумывал отказаться баллотироваться на второй срок, он предложил кандидатуру Дьюи в качестве своего преемника, но партийное руководство дало понять, что они не доверят Дьюи номинацию ещё раз, и в конечном итоге Эйзенхауэр решил переизбираться. В том же году Дьюи также сыграл важную роль, убедив Эйзенхауэра оставить своим партнёром Никсона: Айк рассматривал возможность отказаться от выдвижения кандидатуры Никсона в вице-президенты от республиканцев и выбрать вместо него кого-нибудь менее ангажированного и противоречивого. Однако Дьюи утверждал, что вычёркивание кандидатуры Никсона только вызовет гнев избирателей-республиканцев, в то же время принеся Айку мало голосов демократов. Приведённые Дьюи доводы помогли убедить Эйзенхауэра оставить кандидатуру Никсона. В 1960 году Дьюи оказал сильную поддержку Никсону в предвыборной кампании, проигранной тем демократу Джону Кеннеди.

К 1960-м гг., по мере роста влияния консервативного крыла Республиканской партии, Дьюи всё больше и больше отходил от партийных дел. Когда в 1964 году республиканцы выдвинули своим кандидатом на президентских выборах сенатора от штата Аризона Барри Голдуотера (Barry Goldwater), сменившего Тафта в качестве лидера консерваторов, Дьюи даже отказался присутствовать на съезде партии: это был первый пропущенный им съезд республиканцев, начиная с 1936 года. Президент США Линдон Джонсон предлагал Дьюи должности в нескольких независимых экспертных комиссиях, а также место в Верховном суде США, но Дьюи вежливо отклонил все эти предложения, предпочитая оставаться в отставке как политик и уделяя всё внимание своей очень прибыльной юридической фирме. К началу 1960-х годов благодаря своей юридической практике Дьюи стал мультимиллионером.

В конце 1960-х Дьюи огорчила смерть его лучших друзей Пэт и Мардж Хоган, а также длительная, мучительная и проигрываемая битва его супруги с раком. Фрэнсис Дьюи умерла летом 1970 года после более трёх лет болезни. В начале 1971 года Дьюи начал встречаться с актрисой Китти Карлайл, и пошли разговоры об их браке. Однако он внезапно умер от инфаркта миокарда 16 марта 1971 года во время отпуска во Флориде. Ему было 68 лет. Он и его жена похоронены на городском кладбище г. Паулинг (Нью-Йорк). После его кончины принадлежавшая ему ферма Дэппльмир была продана и получила в его честь название «Дьюи Лэйн Фарм» («Dewey Lane Farm»).

Память

В 1964 году законодательное собрание штата Нью-Йорк официально присвоило имя Дьюи скоростной автомагистрали штата Нью-Йорк. Однако официальное название редко используется в отношении этой магистрали. Против него выступили многие американцы итальянского происхождения, которых относительно много проживает на территории штата. Тем не менее, на дорожных указателях, установленных на шоссе «Интерстейт 95» на отрезке от конца скоростного шоссе Брюкнера в Бронксе до границы со штатом Коннектикут (и в обратном направлении) эта автодорога обозначена как скоростная автомагистраль имени губернатора Томаса Дьюи (Governor Thomas E. Dewey Thruway).

Архив официальных документов Дьюи, отражающий годы его политической и общественной деятельности был передан университету Рочестера. Он помещён в университетскую библиотеку и доступен для изучения историками и другими специалистами.

В 2005 году Ассоциация адвокатов города Нью-Йорка назвала одну из премий именем Дьюи. Медаль имени Томаса Дьюи, пользующаяся спонсорской поддержкой юридической фирмы «Дьюи Бэллантайн ЛЛП», ежегодно вручается одному выдающемуся помощнику окружного прокурора в каждом из пяти округов г. Нью-Йорка (Нью-Йорк, Кингз, Квинс, Бронкс и Ричмонд). Первое вручение медали состоялось 29 ноября 2005 года.

Литература

• Divine, Robert A. «The Cold War and the Election of 1948,» The Journal of American History, Vol. 59, No. 1 (Jun., 1972), pp. 90–110 [links.jstor.org/sici?sici=0021-8723%28197206%2959%3A1%3C90%3ATCWATE%3E2.0.CO%3B2-C in JSTOR]
• Donaldson, Gary A. Truman Defeats Dewey (1999). University Press of Kentucky
• Smith, Richard Norton. Thomas E. Dewey and His Times. Simon & Schuster, New York (1982)

Ссылки

• [www.lib.rochester.edu/rbk/TEDEWEY.stm Thomas E. Dewey Papers, University of Rochester] (на англ. языке)
• [www.nps.gov/elro/glossary/dewey-thomas.htm Биография Т. Дьюи] (на англ. языке)
• [politicalgraveyard.com/bio/dewey.html#RCM1A4KW7 Информация на сайте Political Graveyard] (на англ. языке)
• [www.deweydefeatstruman.com Коллекционные, памятные вещи и репродукции] (на англ. языке)

Отрывок, характеризующий Дьюи, Томас Эдмунд

– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.