Каройи, Дьюла
| Дьюла Каройи Gyula Károlyi<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| |||
| |||
|---|---|---|---|
| 24 августа 1931 — 1 октября 1932 | |||
| Предшественник: | Иштван Бетлен | ||
| Преемник: | Дьюла Гёмбёш | ||
| |||
| 5 мая 1919 — 12 июля 1919 | |||
| Преемник: | Дежё Паттантьюш-Абрахам | ||
| Рождение: | 7 мая 1871 Ньирбакта, Австро-Венгрия | ||
| Смерть: | 23 апреля 1947 (75 лет) Будапешт, Вторая Венгерская Республика | ||
| Партия: | Единства | ||
Дью́ла Ка́ройи, граф Надькарой (вариант написания фамилии — Карольи; венг. Károlyi Gyula; 7 мая 1871, Ньирбакта (совр. Бакталорантхаза), Австро-Венгрия — 23 апреля 1947,Будапешт, Вторая Венгерская Республика) — венгерский политик, премьер-министр антисоветского правительства в 1919 году и Королевства Венгрии в 1931-32.
Биография
Родился в аристократической семье Каройи, его отцом был спикер Палаты магнатов. Учился на юридическом факультете Будапештского университета, а также в университетах Берлина и Бонна. После завершения учёбы некоторое время заседал в Палате магнатов, а затем занялся сельским хозяйством в семейных владениях в комитате Арад[en]. После начала Первой мировой войны ушёл на фронт и был лейтенантом венгерских гусар.
В 1918 году Венгрия была провозглашена республикой и вышла из войны. Первым её президентом стал двоюродный брат Дьюлы — Михай Каройи. После создания в 1919 году Венгерской Советской Республики граф Каройи попытался сформировать антисоветское правительство в комитате Арад, частично располагавшемся в Трансильвании, и «навёл мосты» с Антибольшевицким Комитетом Иштвана Бетлена в Вене. В мае 1919 года Арад оккупировали румынские войска. Дьюла Каройи и часть его министров были интернированы, а по выходе на свободу перебрались в Сегед. Благодаря Каройи, Сегед стал одним главным центром борьбы с ВСР; на пост военного министра был приглашён адмирал Миклош Хорти, в короткие сроки сформировавший Национальную армию. Хорти и Каройи стали друзьями…
В мае-июле 1919 года Дьюла Каройи был премьер-министром альтернативного правительства… В 1920-е годы Каройи временно отошёл от политики и занимался сельским хозяйством на северо-востоке Венгрии — в комитатах Сабольч[en] и Сатмар[en]. В 1927 году стал членом восстановленной годом ранее Палаты магнатов.
Новый этап государственной карьеры Каройи был связан с Великой депрессией, которая тяжело отразилась на экономике страны. В 1930—31 годах Дьюла Каройи был министром иностранных дел в кабинете Иштвана Бетлена и в марте 1931 года посетил с официальным визитом Италию, вёл переговоры с Бенито Муссолини. В августе 1931 года Бетлен ушёл в отставку, и Миклош Хорти назначил Каройи новым премьер-министром.
После того, как 13 сентября 1931 года маньяк Сильвестр Матушка организовал сход с рельсов Венского экспресса с виадука возле Будапешта, Каройи ввёл военное положение, обвинил в катастрофе коммунистов и начал кампанию по борьбе с оппозицией. В июле 1932 года был раскрыт ЦК Венгерской коммунистической партии[1]. После ареста его членов был проведён показательный процесс, и двое лидеров ВКП — Имре Шаллаи и Шандор Фюрст — были казнены, а Коммунистическая партия была ещё более ослаблена.
Стремясь стабилизировать финансовое положение страны, Каройи пошёл на сокращение государственных расходов (были снижены расходы на социальное страхование и зарплаты госслужащим) и увеличение налогов. Между тем, в 1932 году безработица составляла 60 % среди промышленных и сельскохозяйственных рабочих, а ситуация в экономике оставалась тяжёлой[2]. Все эти меры предопределили непопулярность Каройи, и в сентябре 1932 года он ушёл в отставку.
Впоследствии Каройи практически ушёл из большой политики. В 1936 году был назначен тайным советником. В годы Второй мировой войны Дьюла Каройи поддерживал политическую линию Миклоша Каллаи. Скончался граф Дьюла Каройи в 1947 году в Будапеште.
Напишите отзыв о статье "Каройи, Дьюла"
Примечания
Ссылки
- [ru.rodovid.org/wk/Запись:762260 Дьюла Каройи] на «Родоводе». Дерево предков и потомков
Отрывок, характеризующий Каройи, Дьюла
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.
На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»
Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.
