Лампа Дэви

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Дэви лампа»)
Перейти к: навигация, поиск
Лампа Дэви

Лампа Дэви — источник освещения, предназначенный для работы во взрывоопасной газовой среде, в том числе в угольных шахтах, где может скапливаться метан.





Конструкция

Представляет собой масляную, керосиновую или карбидную лампу, у которой доступ воздуха и отвод продуктов горения пламени осуществляется через металлические сетки — сетки Дэви — толщина проволоки, из которой изготовлена сетка, размер её ячеек и теплопроводность материала подобраны таким образом, чтобы при воспламенении горючей газовоздушной смеси, попадающей внутрь лампы, пламя не распространялось наружу и не вызывало внешнего взрыва газовоздушной смеси.

С некоторой степенью допущения лампу Дэви можно считать одним из первых газоанализаторов, сигнализирующих о присутствии в атмосфере горючих газов, что проявляется удлинением языка пламени, неравномерным горением, сопровождающимся вспышками и хлопками. Несмотря на то, что в настоящее время шахтные лампы, использующие открытое пламя, полностью вытеснены электрическими фонарями, значение этого изобретения, сохранившего множество жизней шахтёров, до сих пор сложно переоценить.

Авторство изобретения

Изобретена английским физиком Гемфри Дэви в 1815 году и названа в его честь. 30 ноября 1815 года в Ньюкасле независимо от Дэви аналогичную лампу изобретает тогда ещё неизвестный инженер Джордж Стефенсон. Сравнение ламп обоих конструкций показало, что они в целом аналогичны, хотя лампа Стефенсона оказалась безопасней. Вопрос, кто из этих двух инженеров первым изобрёл лампу, остался нерешённым; сами авторы не настаивали на своём первенстве[1].

Напишите отзыв о статье "Лампа Дэви"

Примечания

  1. * Забаринский П. [vivovoco.astronet.ru/VV/BOOKS/STEPHENSON/CHAPTER_03/CHAPTER_03.HTM Стефенсон]. — Москва: Журнально-газетное объединение, 1937. — (Жизнь замечательных людей).

Ссылки


Отрывок, характеризующий Лампа Дэви

Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?