Дюамель, Жорж

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Жорж Дюамель
Georges Duhamel
Место рождения:

Париж, Франция

Место смерти:

Вальмондуа, Франция

Род деятельности:

поэт, прозаик, драматург, литературный критик

Жанр:

проза, стихотворение, повесть, рассказ, роман

Язык произведений:

французский

В Викицитатнике есть страница по теме
Жорж Дюамель

Жорж Дюамель (фр. Georges Duhamel; 18841966) — французский прозаик и поэт, драматург, литературный критик. Лауреат Гонкуровской премии (1918), член Французской академии (1935).





Ранние годы

Родился в небогатой семье. Получил медицинское образование.

В 1906 году вместе с Ж. Роменом, Ш. Вильдраком принял участие в создании артели молодых поэтов и художников «Аббатство»; через несколько месяцев сделался одним из руководителей и виднейшим критиком литературной группы унанимистов, звавших быть «ближе к жизни», восстававших против книжности, искусственности, натурализма и символизма. В 1907 году дебютировал книгой стихов «О легендах, о битвах». Затем были: сборник стихов «Спутники» (1912), пьесы «Свет» (1911) и «Битва» (1913).

С 1912 года он стал редактором литературного обозрения «Mercure de France».

Первая мировая война

Своим положением в литературе Дюамель обязан художественной прозе. Первую серию его прозаических вещей образуют «свидетельства» о Первой мировой войне, в которой он участвовал в качестве военного врача: сборники рассказов «Жизнь мучеников» (1917) и «Цивилизация» (1918) — получившая Гонкуровскую премию, «Семь последних язв» (1928). Эти книги — эпопея лазарета, свидетельство того сострадания, которое автор испытывал к раненым и больным солдатам, своим пациентам. Они проникнуты сочувствием жертвам войны, возмущением и печалью, вызванными сознанием, что помешать организованному истреблению людей невозможно. С пацифистских позиций Дюамель осуждал войну в книге стихов «Элегии» (1920) и фарсе «Лапуант и Ропито» (1919). Отвергал революционное переустройство общества, защищал «независимость духа» от политики и подписал «Декларацию независимости духа», составленную Р. Ролланом.

Во Франции большим успехом пользовались его выступления-лекции, «Обладание миром», 1919 и «Разговоры в суматохе», 1919. Основным в его проповеди было утверждение примата духовного над материальным, сочетающееся с недоброжелательным отношением к современной технической цивилизации. Духовные блага (познавание людей, любовь, дружба, мечты) — единственно реальные для Дюамеля. Каждый может, обратившись к ним, овладев ими, прийти к «обладанию миром». Бедным и голодным рабочим и ошалевшим от жадности дельцам он рекомендует «жить мечтой», сделать из «культа мечты» род религии; только так могут быть обеспечены спокойствие и счастье.

Неустанная защита прав личности и пассивность, склонность успокаивать, утешать; боязнь толпы и идеализация семейного очага, дружбы; возмущение перед войной и революцией — все это характеризует Дюамеля как истинного представителя французской интеллигенции, в психологии которой гуманность сочетается с консервативностью. В связи с этими особенностями социальной психологии следует рассматривать и характерное для его художественной манеры стремление к ясности, спокойствию, уравновешенности.

1920-30-е годы

Темой состраданием к людям пронизаны роман «Покинутые» (1921) и пять романов из цикла о Салавене («Полуночная исповедь», «Двое», «Дневник Салавена», «Клуб на улице де Лионнэ», «Игры и утехи», 19201932). Это органически развивающаяся художественная проза, своим утонченным анализом близкая прозе М. Пруста и Ж. Ромена и связанная с прозой Ф. М. Достоевского стремлением взамен «линейной латинской психологии» французской литературы дать полную противоречий, подлинную внутреннюю жизнь человека. Центральный персонаж прозы Дюамеля — конторщик Луи Салавен — образ современного европейского «человека из подполья». Но, бичуя «цивилизацию» милитаристов — творцов «великой войны», автор до конца остается пассивным пессимистом. Так, изображая разрушительное давление общественного строя на личность маленького человека, Дюамель не верит, чтобы этой «жертве цивилизации» можно было помочь.

Дюамель резко критиковал все виды несправедливости и насилия: ницшеанствующих «спасителей» человечества (в комедии «Сообщество атлетов», 1920), колониальную войну в Марокко (заявление в журнале «Кларте» — «Clarté», 15.7.1925, № 76). Осуждение американской «торгашеской диктатуры» (очерки «Сцены будущего», 1930) совмещалось у него с осуждением «революционной активности масс».

В 1927 году Дюамель посетил СССР, где его сопровождала переводчица на русский язык его стихов Мария Кудашова. Он очень подробно рассказал об этой поездке в книге «Путешествие в Москву» (1927), которая была встречена во Франции с большим вниманием, как объективное сообщение о СССР человека незаинтересованного. Конечно, социализм для него — нечто неосуществимое (ссылка на «древний собственнический инстинкт»), но он признает «право русского народа устраивать свою жизнь по своему желанию». Он настойчиво предостерегает Запад против новой интервенции, которая может подготовить гибельное для него столкновение с азиатским миром. К этой мысли он возвращается и в «Беседе о духе Европы», где советует «принять Советскую Россию в европейскую семью», — сделать из неё буфер между Европой и волнующейся Азией, и тем самым защитить «нашу древнюю цивилизацию» от варварских орд, будто бы надвигающихся из колониальных стран.

Вторая мировая война

Угрозе стандартизации жизни (эссе «Гуманист и автомат», 1933), духовному кризису Запада (эссе «Защита литературы», 1937) Дюамель противопоставляет созерцание чуда самой жизни («Сказки моего сада», 1936). Между 1930 и 1940 он предпринял целый ряд поездок по Франции и за её пределами с лекциями о французском языке и культуре, о цивилизации, которая будет иметь основание в сердцах людей, а не в развитии техники.

В 1935 году он принял на себя руководство обозрения «Mercure de France» и его издательства. Стал главным акционером компании. В 1938 году, из-за антивоенной позиции Дюамеля, он был заменен Жаком Бернардом до конца войны: в 1945 он был возвращен на свою должность.

Дюамель предвидел опасность фашизма («Дневник белой войны», 1939); его книги заметок («Французские позиции», 1940) и впечатлений военной поры («Место убежища», 1940) сожжены нацистскими оккупантами, которых он осудил в очерке «На руинах морали: Орадур-сюр-Глан» (1944). В 19391945 годах, то есть и во время oккупации, Дюамель был секретарем Французской Академии и защищал её от нацистов и коллаборационистов. Позднее за это он удостоился благодарности от правительства де Голля.

Духовная несвобода, власть денег, кризис западного общества воссозданы в реалистической серии романов «Хроника семьи Паскье» (т. 1—10, 19331944). В романе «Путешествие Патриса Перио» (1950) Дюамель отдал дань периоду «холодной войны». Написал утопию «Пассажиры „Надежды“» (1953).

Примечательны его мемуары «Моя жизнь при свете дня» (т. 1—5, 19451953).

С 1960 года Дюамель страдал от многочисленных болезней и умер в Вальмондуа 13 апреля 1966.

Издания на русском языке

  • Вильдрак Шарль, Дюамель Жорж. «Теория свободного стиха», Пер. В. Шершеневича, М., «Имажинисты», 1920, 48с.
  • «Цивилизация». 1914—1917. Рассказы. Пер. Ю. Тынянова, М.-Пг., «ГИЗ», 1923, 203 с.
  • «Полуночная исповедь», М.—П., «Всемирная литература», 1923
  • «Жизнь мучеников», 1924
  • «Двое», Л., «Сеятель», 1925
  • «Игры и утехи», Л., «Мысль», 1925, 160 с.
  • «Дневник Салавэна», М.-Л., «ГИЗ», 1927, 192 с.
  • «Новеллы», М., «Огонек», 1927, 44 с.
  • «Рассказы доктора Кошуа», М., «ЗИФ», 1929
  • «Баллада о солдатской смерти», предисл. А. В. Луначарского // «Современная революционная поэзия Запада», М., 1930
  • «Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями. Хроника семьи Паскье». Романы. Серия: Зарубежный роман XX века, М., «Худ. лит.», 1974, 528 с.
  • Жорж Дюамель. «Третья симфония» // «Блюз Сонни». Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах, М., «Музыка», 1991, 320 с.

Напишите отзыв о статье "Дюамель, Жорж"

Отрывок, характеризующий Дюамель, Жорж

– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.