Дювалье, Франсуа

Франсуа Дювалье фр. François Duvalier гаит. креольск. Franswa Divalye<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Гаити
22 октября 1957 года — 21 апреля 1971 года (с 14 июня 1964 года - пожизненный президент)
Предшественник:	Антонио Кебро как председатель Военного совета Гаити
Преемник:	Жан-Клод Дювалье
Член Военного совета Гаити
5 апреля — 26 мая 1957 года
Президент:	Антонио Кебро (председатель Военного совета Гаити)
Министр общественного здравоохранения и труда Гаити
14 октября 1949 года — 10 мая 1950 года
Президент:	Дюмарсе Эстиме
Предшественник:	должность учреждена; Антонио Вьё (министр общественного здравоохранения); Луи Базен (министр труда)
Преемник:	должность упразднена; Жозеф Лубо (министр общественного здравоохранения); Эмиль Сен-Ло (министр труда)
Вероисповедание:	Вуду (формально — католицизм)
Отец:	Дюваль Дювалье
Мать:	Улуссия Авраам
Супруга:	Симона Овиде-Дювалье (с 1939)
Дети:	сын: Жан-Клод дочери: Мари Денис, Николь и Симоне

Франсуа Дювалье (гаит. креольск. Franswa Divalye, фр. François Duvalier, известный также как «Папа Док»; 14 апреля 1907 — 21 апреля 1971) — гаитянский врач, государственный деятель; диктатор, бессменный президент Гаити с 1957 года.

Начало жизненного пути

Франсуа Дювалье родился в столице Гаити Порт-о-Пренсе в семье учителя и журналиста Дюваля Дювалье (Duval Duvalier). В 1932 окончил медицинский факультет университета Гаити. Женился на медсестре Симоне Овиде (Simone Ovide) в 1939 году.

Во время присутствия в Гаити американских военных работал в американской санитарной миссии (по неподтверждённым сведениям, с 1932 по 1934 год и, по подтверждаемым сведениям, с 1943 по 1946). В 1934, когда американские морские пехотинцы были вынуждены покинуть Гаити, занимался врачебной практикой в деревне. В 1944 году прошёл двухсеместровую стажировку в Мичиганском университете (тема: организация здравоохранения).

Вернувшись на родину, Дювалье получил пост помощника майора Джеймса Двинелла из медицинской службы морского флота США. С 1946 года был заместителем министра труда, а впоследствии — также министром общественного здравоохранения и труда в правительстве Дюмарсе Эстиме, первого негра-президента Гаити (до этого президентами были только мулаты). Сначала Дювалье примыкал к «Рабоче-крестьянскому движению», возглавляемому Даниэлем Финьоле, но после того, как Финьоле вышел из правительства, порвал с этим движением. После свержения Эстиме военной хунтой 10 мая 1950 года скрывался в подполье.

Избрание президентом

В августе 1956 после амнистии, объявленной президентом Маглуаром в связи с выборами, вышел из подполья. 7 сентября 1956 Дювалье заявил о своих претензиях на президентское кресло, но проиграл выборы. В течение ноября 1956 в Порт-о-Пренсе то и дело взрывались бомбы, позже стало известно, что этим занимались люди Дювалье, чтобы спровоцировать панику среди населения. 13 декабря 1956 президент Маглуар отбыл в изгнание на Ямайку и между правящими группами началась борьба за власть в стране. Главных претендентов на пост президента было четверо — сенатор Луи Дежуа, опытный оратор адвокат Клеман Жюмель, учитель математики Даниель Финьоле и Франсуа Дювалье. Журналисты не воспринимали кандидатуру Дювалье всерьёз, одна из газет писала, что «у этого противного лилипута никаких шансов на успех не было». Сам же Дювалье вёл тонкую и сложную игру, плёл интриги и не скупился на посулы. Он обещал дать безработным работу, ускорить строительство школ, покончить с коррупцией, восстановить социальную справедливость. Предвыборная борьба проходила на фоне интриг, постоянных перестановок в правительстве и нараставших беспорядков.

25 мая три кандидата в президенты — Дювалье, Жюмель и Финьоле — собрались, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Дювалье сделал хитрый ход: предложил Финьоле, как «единственному человеку, который может спасти страну от ужасов гражданской войны», стать временным президентом, Финьоле согласился. Между тем сторонники Дювалье во главе с генералом Антонио Кебро муштровали банды наёмников-головорезов — будущих тонтон-макутов.

26 мая Финьоле стал временным президентом Гаити. Это было его первой ошибкой. Вторая состояла в том, что он назначил сторонника Дювалье генерала Кебро начальником Генерального штаба армии. Кебро был не только сторонником Дювалье, но и другом доминиканского диктатора Трухильо, ненавидевшего Финьоле. Через 19 дней после прихода к власти Финьоле генерал Кебро прямо на заседании правительства арестовал президента и выслал его вместе с семьёй из Гаити. Возмущённые сторонники Финьоле вышли на улицы, войско Кебро встретило демонстрантов свинцом. Было убито 1000 человек. Чтобы скрыть это массовое убийство от мировой общественности, раненых закапывали вместе с убитыми.

2 августа военная хунта во главе с Кебро объявила, что выборы президента состоятся 22 октября 1957 года и будут проведены без всякой регистрации избирателей. В результате выборов Дювалье стал президентом Гаити, а вновь избранный парламент был составлен почти полностью из его сторонников.

Дювалье у власти

22 октября 1957 Дювалье вступил на пост президента Гаити. Он начал с того, что щедро наградил своего благодетеля генерала Кебро и назначил его главнокомандующим армией на двойной срок — на шесть лет. Давнего приятеля Клемана Барбо он назначил начальником тайной полиции и тут же приступил к «перетряхиванию» государственного аппарата. Вскоре на официальных постах сидели только доверенные лица президента. Первый год пребывания Дювалье у власти был ознаменован массовыми политическими процессами над действительными и мнимыми противниками режима. Многие политические деятели вынуждены были эмигрировать. По примеру своего доминиканского коллеги Трухильо, Дювалье создал правительственную Партию народного единства. Дювалье установил слежку не только за своими потенциальными противниками, но и за своими сторонниками. Его соперники — кандидаты в президенты на выборах 1957 года — спасались бегством. Агенты Дювалье поймали и расстреляли Клемана Жюмеля и двух его братьев. Диктатор решил физически истребить всех своих соперников и критиков, Клеман Барбо говорил, что получил от Дювалье приказ «убивать ежегодно по 500 человек».

В своём первом интервью в качестве президента, данном газете «Нью-Йорк таймс», Дювалье заявил, что гаитянская пресса будет пользоваться полной свободой, что его правление будет носить конституционный характер, будет строго следовать Конституции 1950 года. Поскольку гаитяне очень любят давать своим правителям меткие прозвища, он, не желая, чтобы прозвище пришло снизу, придумал его сам: «Папа Док».

12 марта 1958 был смещён со своего поста всесильный главнокомандующий гаитянской армии генерал Кебро — Дювалье отправил его послом в Ватикан. 30 апреля 1958 в пригороде столицы взорвались несколько бомб. Это был первый заговор против Дювалье. Диктатор принял жёсткие ответные меры: 2 мая созвал парламент, который объявил чрезвычайное положение и наделил президента особыми полномочиями. Арестованных за участие в заговоре было столько, что гаитянские тюрьмы не могли вместить всех.

29 июля 1958 небольшая группа гаитян, преимущественно бывших офицеров, высадилась в столице Гаити, надеясь захватить власть. Президент Дювалье настолько перепугался, что упаковал чемоданы и приготовился укрыться вместе с семьёй в посольстве Колумбии. Но уже на следующий день силы безопасности без труда ликвидировали мятежников. Переполох в президентском дворце, однако, был столь велик, что Дювалье начал сосредотачивать на случай новых выступлений в дворцовых подвалах оружие, поступавшее из США. Дворец превратился в настоящий военный арсенал, кроме того, в нём находилась камера пыток. Одновременно президент провёл чистку в офицерском составе армии, отправил в отставку 17 полковников и генерала Фламберта, а на освободившиеся места назначил молодых и преданных тонтон-макутов.

Не доверяя армии, в 1959 году Дювалье создал специальные полицейские силы VSN (Volontaires de la Sécurité Nationale, добровольцы национальной безопасности, более известную как тонтон-макуты). Первым командиром тонтон-макутов стал Клеман Барбо, после его опалы и ареста командование было поручено Люкнеру Камбронну. Члены этой организации не получали жалования и кормились за счёт терроризирования населения. Ликвидировались любые признаки инакомыслия. Недовольных ждала смерть или ссылка. Всего за годы правления Папы Дока (прозвище диктатора) было уничтожено более 30 000 человек. Личную безопасность диктатора обеспечивала его президентская гвардия.

7 апреля 1961 Дювалье распустил парламент, избранный вместе с ним на шесть лет, и 22 апреля провёл выборы в новый. Солдаты конвоировали избирателей к урнам, в результате этих выборов все 58 депутатов были ставленниками Дювалье. На бюллетенях была сделана приписка: «Доктор Франсуа Дювалье — президент». После подсчёта голосов власти объявили, что поскольку в бюллетенях фигурировало имя Дювалье, то гаитяне «добровольно» переизбрали его на новый шестилетний срок.

В апреле 1963 соседняя Доминиканская Республика чуть было не напала на Гаити, но этому помешало отсутствие поддержки доминиканского президента Хуана Бош и Гавиньо со стороны армейского руководства; при посредничестве Организации американских государств конфликт впоследствии был улажен.

14 июня 1964 был организован всенародный плебисцит. На бюллетенях напечатали декрет, провозглашающий Дювалье президентом до конца жизни. На вопрос «Согласны ли вы?» тут же крупными буквами был напечатан ответ «Да». Тот, кто хотел сказать «нет», должен был вписать это от руки, а это означало стать жертвой преследования. 22 июня 1964 Дювалье был провозглашён Национальной ассамблеей пожизненным президентом. Одновременно с этим ассамблея присвоила ему следующие титулы: «непререкаемый лидер революции», «апостол национального единства», «достойный наследник основателей гаитянской нации», «рыцарь без страха и упрёка», «великий электровозбудитель душ», «большой босс коммерции и промышленности», «верховный вождь революции», «покровитель народа», «лидер третьего мира», «благодетель бедных», «исправитель ошибок» и прочее, и прочее. Но чаще всего и в Гаити, и за границей Дювалье называли «папой Доком». Возникло политическое понятие «дювальеризм» и даже термин — «пападокизм», означающий режим фашистского типа, появившийся в слаборазвитой полуколониальной стране. После избрания Дювалье пожизненным президентом, был введён новый гимн Гаити, начинавшийся словами «Папа Док навсегда»

14 апреля 1967 предполагалось пышно отпраздновать 60-летие Дювалье, но в тот день в Порт-о-Пренсе взорвалось несколько бомб, и тщательно подготовленная церемония была сорвана. В последующие дни взорвались бомбы и в других районах. Волна террора захлестнула Гаити, репрессии обрушились даже на самое близкое окружение диктатора. Прежде всего Дювалье приказал арестовать, а затем расстрелять 19 офицеров, 10 из которых были высшими чинами в президентской гвардии. В августе 1967 было казнено около 200 военных и гражданских лиц, 108 приближённых Дювалье укрылись в различных иностранных посольствах.

В апреле 1970 против диктатуры Дювалье восстала часть гаитянского флота. Три судна, команды которых насчитывали 119 человек, обстреляли дворец президента. Мятеж был подавлен с помощью авиации, при содействии США. Впоследствии выяснилось, что о готовившемся восстании вовремя узнали и сообщили Дювалье агенты ЦРУ. Диктатор провёл очередную кровавую чистку в армии и избавился от офицеров и солдат, не вызывающих у него доверия. С конца 1970 он начал подумывать о преемнике. Как и некоторые из его предшественников, Дювалье помышлял о провозглашении себя императором Гаити и установлении монархического правления. Этим планам помешала только смерть диктатора в 1971 году. Незадолго до смерти он внёс изменения в конституцию, согласно которым президент мог выбирать себе преемника по своему усмотрению. Преемником Франсуа Дювалье стал его сын Жан-Клод Дювалье — 14 апреля 1971 он принимал военный парад по случаю дня рождения своего отца, которому исполнилось 64 года. Сам Дювалье, умирающий от диабета и сердечной болезни, на параде присутствовать уже не мог. 21 апреля появилось официальное сообщение о кончине диктатора, однако есть версии, что он скончался несколькими днями раньше.

Гаити во время правления Дювалье

Дювалье запретил все политические партии, кроме правящей, закрыл все оппозиционные издания, распустил профсоюзы и студенческие организации. Священники, не пожелавшие прославлять режим Папы Дока в своих проповедях, были высланы из страны. Ежедневно ответственные чины тайной полиции являлись к президенту и он лично решал, за кем нужно следить, кого арестовать, кого уничтожить.

Для нагнетания страха и приобретения популярности Дювалье умело представлял себя колдуном вуду (магической религии негров Гаити) и даже бароном Субботой, вождём мёртвых. Тонтон-макуты также изображали из себя выходцев из загробного мира. Когда американская администрация Джона Кеннеди начала критиковать Дювалье за процветающую коррупцию и хищения средств, поступающих в качестве помощи, а позже вообще приостановила предоставление помощи, Папа Док истыкал иголками восковую фигурку Кеннеди, и впоследствии гибель Кеннеди была представлена как следствие этого колдовского обряда. Новые власти США возобновили помощь диктатору, чтобы он не истыкал иголками и их фигурки. Однажды Дювалье даже пообещал с помощью колдовства призвать самого дьявола, чтобы он поделился силой со всеми вудуистами Гаити.

В «президентский фонд», существовавший помимо государственной казны, ежегодно отчислялось около 3 миллионов долларов в форме косвенных налогов на табак, спички и иные статьи монопольной торговли. Вооружённые автоматами тонтон-макуты взимали до 300 долларов ежемесячно с каждого предприятия в качестве «добровольных пожертвований» в «фонд экономического освобождения Гаити», созданный для личных нужд Дювалье.

Дювалье создал разветвлённую систему тюрем и концентрационных лагерей. Особенно печальной славой пользовалась столичная тюрьма — там пытками и казнями руководил сам президент. Фотоснимки отрубленных голов и висящих на балконах изрешечённых пулями трупов мелькали в гаитянских газетах до тех пор, пока это не стало коробить некоторых слабонервных туристов. Своя камера пыток была и в президентском дворце, одна из деталей её оборудования — так называемая человековыжималка, ящик-гроб, утыканный изнутри лезвиями стилетов. За 14 лет пребывания у власти Дювалье «пропало без вести» (точнее, уничтожено) более 50 тысяч человек, более чем 300 тысячам пришлось эмигрировать.

Для идеологического обоснования своего режима Дювалье использовал идеи негритюда — философской и политической доктрины, выработанной негритянской интеллигенцией и возникшей как форма протеста против расизма. Папа Док, провозгласивший себя сторонником негритюда, изрядно дискредитировал идею, всячески разжигая в своих речах расовую ненависть. Обращаясь к негритянскому населению, он говорил: «Меня ненавидят потому, что я, как и вы, чёрный. Они отказываются сотрудничать со мной, ибо я поклялся сделать вас счастливыми. Сегодня президентский дворец широко открыт для вас. Придите и воскликните: „Да здравствует Папа Док!“». Дювалье ловко спекулировал на невежестве гаитянского народа, он называл себя «помазанником гаитянских богов», «гаитянским мессией», «духовным отцом гаитян», «знаменем Гаити — единственным и неделимым».

С каждым годом Дювалье всё беззастенчивее запускал руку в государственную казну. В 1968 при официальном жаловании 20 тысяч долларов в год он купил два новых дома за 575 тысяч долларов, в феврале 1969 продал государству за 600 тысяч долларов одну из своих вилл, которая обошлась ему в 200 тысяч. Семейство Дювалье стало обладателем огромного состояния: оно владело многими поместьями, присвоило себе в долине Арказ несколько сотен гектаров плодородных земель, которые крестьяне были обязаны возделывать безвозмездно. Вклады Дювалье в швейцарских банках составляли несколько сотен миллионов долларов.

Зарабатывал Дювалье и литературным трудом. Его брошюра «Мысли Дювалье», образцом для которой послужил цитатник Мао Цзэдуна, распространялась среди гаитян в принудительном порядке, по развёрстке. Сборник речей Дювалье стоимостью 15 долларов обязан был купить каждый гаитянин. Вычеты из жалования на покупку «трудов» президента проводились автоматически. Кроме прочего, в Гаити было выпущено 2 миллиона золотых монет с изображением Дювалье.

Политика Дювалье разрушила и без того не слишком крепкую экономику Гаити. Для 200 тысяч гаитян, живущих в северо-западных районах, голод стал постоянным бедствием. Многие жители района, расположенного между Порт-о-Пренсом и Кап-Аитьеном, продавали своих детей в возрасте от 5 до 15 лет за несколько долларов в надежде, что детей будут кормить; сами они жили на горстку риса в день. Велась торговля кровью (в 1971 г. 2 раза в месяц 2 500 литров замороженной крови вывозилось в США). Об этой стороне жизни в стране, похожей на Гаити, рассказывается в испанском художественном фильме 1978 г. «Красное золото» (Oro rojo). Процветала индустрия «скоростного развода». Коррупция в государственном аппарате достигла невиданных размеров, взяточничество и подкуп стали повседневным явлением.

Наследник диктатора

После смерти Франсуа Дювалье (Папы Дока) в 1971 году к власти пришёл его 19-летний сын Жан-Клод Дювалье (Бэби Док). Он продолжал традиции правления своего отца, однако, не имея его энергии и проницательности, не сумел удержать власть и был смещён в 1986 году, после чего бежал во Францию, прихватив несколько сотен миллионов долларов. До начала 2011 года Жан-Клод проживал на французской Ривьере. 16 января 2011 года Жан-Клод Дювалье вернулся на Гаити.

Дювалье и США

Сведения об этом в доступных источниках скудны, но, по-видимому, режим Дювалье пользовался существенной финансовой поддержкой США, особенно со стороны республиканской администрации Эйзенхауэра и демократической администрации Линдона Джонсона.

В апреле 1970 года против Дювалье восстала часть флота: три корабля прибрежной охраны обстреляли президентский дворец. Как утверждается, в подавлении мятежа участвовала американская авиация.

Дювалье в бонистике

Папа Док на 1 гаитянском гурде, 1979		Папа Док на 5 гурдах, 1979

«Запечатки» неугодных портретов в 1986 году

Надпечатки на гаитянских гурдах производились сразу после падения проамериканского режима тонтон-макутов Бэби Дока Дювалье. Надпечатка заключалась в красном круге с перечёркивающей его по диагонали чертой и напечатанной ниже датой окончания правления режима Дювалье (7 февраля 1986 года) красного цвета.

Надпечатка закрывала изображения Бэби Дока и его отца Папы Дока, которых впоследствии сменили изображения исторических деятелей, оставивших о себе лучшую память в истории Республики Гаити — например, Туссен-Лувертюра.

См. также

• Комедианты (роман)

Ссылки

• [www.cfin.ru/press/boss/2002-05/39.shtml Биографическая статья о Дювалье в журнале «Босс»]
• [www.ourcampaigns.com/cgi-bin/r.cgi/CandidateDetail.html?&CandidateID=37946 Скудная биография на английском]
• [hoeksteen.dds.nl/main.php3?archiveID=27 Ещё одна базовая биография на английском]
• [www.lib.ru/INPROZ/GREEN/comedian.txt Роман Грэма Грина «Комедианты» — о Гаити времён Дювалье]
• [subversus.ru/index.php?act=art&id=72 «Папа Док» — стихотворение Нестора Пилявского, посвященное диктатору]

Отрывок, характеризующий Дювалье, Франсуа

Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.