Дювернуа, Александр Львович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Дювернуа Александр Львович»)
Перейти к: навигация, поиск
Дювернуа Александр Львович
Дата рождения:

1840(1840)

Место рождения:

Москва

Дата смерти:

11 марта 1886(1886-03-11)

Научная сфера:

лингвистика, славист.

Альма-матер:

Московский университет

Алекса́ндр Льво́вич Дювернуа (фр: Duvernois) (18401886) — российский лингвист, славист. Брат Николая Дювернуа.





Биография

Родился в Москве в 1840 году. Получил домашнее воспитание под руководством матери, затем учился в 1-й и 4-й московских гимназиях и по окончании курса в последней поступил в Московский университет, сперва на юридический, а потом на историко-филологический факультет. Обнаружив вскоре склонность к лингвистическим занятиям и основательно изучив, языки славянские вообще и литовский в особенности, а также, под руководством профессора Н. Я. Петрова, языки санскритский и арабский, Дювернуа, будучи еще студентом, занимался в синодальной библиотеке чтением рукописей и изучением палеи и был уже тогда настолько подготовлен к научной деятельности, что выступил в «Летописях русской литературы и древностей», издаваемых профессором Н. С. Тихонравовым (1859 г., т. II, отд. 3, стр. 44 −60) сначала с краткою библиографическою заметкой о только что начавшем тогда выходить в свет журнале Лацаруса (de:Moritz Lazarus) и Штейнталя (de:Heymann Steinthal) «Zeitschrift fur Volkerpsyhologie und Sprachwissenschaft», а потом с разбором мнения Костомарова о литовском происхождении Руси под заглавием: "Разбор некоторых филологических объяснений г. Костомарова в статье: «Начало Руси» (там же, 1860 г., т. III, отд. 3, стр. 81—85).

По окончании в 1866 году курса в университете, Дювернуа был оставлен на три года при университете для приготовления к профессорскому званию по кафедре сравнительной грамматики индоевропейских языков и затем командирован был заграницу, причем слушал лекции в Вене, Праге, Иене, Гейдельберге, Берлине, под руководством Рота (de:Rudolf von Roth) в Тюбингене изучал санскрит и вообще с особенной любовью занимался сравнительным языкознанием и славянскою филологиею, результатом чего были его три статьи: «О происхождении варяг Руси» («Чтения Общества Истории и Древностей» 1862 г., № 2), «О годе изобретения славянских письмен» (там же, 1862 г., № 4) и «Тюбингенские акты славянской книгопечатни в Вюртемберге» («Московские университетские известия» 1868 г., № 3). Первая из этих статей особенно ценная по удачной группировке данных в пользу норманнского происхождения варяг Руси, представляет собою конкурсную на предложенную факультетом тему студенческую работу, удостоенную московским университетом золотой медали и заключает в себе обилие лингвистического материала для решения вопроса о происхождении Руси и для объяснения русских названий днепровских порогов у Константина Багрянородного, а последняя — содержит в себе неизданные документы о Примусе Трубере и его славянских печатных изданиях. По возвращении из-за границы, Дювернуа приступил к печатанию своего большого труда «Об историческом наслоении в славянском словообразовании», богатого данными из всех славянских наречий и говоров и многих индоевропейских языков, который вышел в свет в 1867 году и доставил автору от московского университета степень магистра славянской филологии.

Положение выставленное де Соссюром, что «фонетический состав корня обусловливается взаимоотношением корня с элементами образовательными», с выходом диссертации Дювернуа благодаря обширнейшей научной аргументации и обилию данных из всех почти индоевропейских языков, не исключая языка Вед, и изо всех славянских наречий и говоров, стал научным положением. Избранный советом московского университета в доценты по кафедре сравнительного языкознания, Дювернуа в ноябре 1867 года прочел вступительную лекцию: «О методе и успехах сравнительного языкознания» («Московские университетские известия» 1807 г., кн. II), в которой представил очерк развития этой науки и отметил значение в изучении санскрита трудов миссионеров Шлегеля, Боппа, Лассена (de:Christian Lassen), Вильгельма Гумбольдта и др., но вскоре затем, с января 1869 года, по выходе из университета О. М. Бодянского, занял кафедру славянской филологии и, посвятив себя изучению истории славян, напечатал два труда: публичную лекцию,. читанную в славянском комитете: «О Юлии Подебраде, избраннике чешского народа» («Московские университетские известия» 1868 г., № 3) и большую статью: «Станислав Зноемский и Ян Гус. Две главы из истории пражского университета» (там же, 1870 г. № 9). Эта последняя работа Дювернуа вышла в 1871 году отдельным изданием и представлена была автором в московский университет в качестве докторской диссертации, но не была допущена к публичной защите.

Неудача заставила Дювернуа вновь обратиться к лингвистике и чрез несколько времени он начал печатать новый труд: «Система основных элементов и форм славянских наречий» («Московские университетские известия», 1872 г. № 2—3, и отдельно М. 1872 г.), — произведение слабое в научном отношении, небогатое ни материалом, ни мыслями. Тем не менее в 1872 году работу эту Дювернуа представил в качестве докторской диссертации и получил за неё от московского университета степень доктора славянской филологии, а вскоре потом звание экстраординарного (18721877 гг.) и ординарного (18771886 гг.) профессора.

После «Системы основных элементов и форм» Дювернуа печатал мало: в 1878 году появилась его статья о языке только что приобретенного тогда московским Румянцевским музеем архангельского Евангелия 1092 г. под заглавием: «О критическом достоинстве и историческом значении архангельского Евангелия, хранящегося в московском Румянцевском музее» («Журнал Мин. Нар. Просв.», 1878 г. ч. СLXXX, кн. 10), в 1883 году им напечатано введение к изданию Святославова Сборника 1073 г., начатому Бодянским, продолжение которого взял на себя Дювернуа: «Археологическое обозрение части Изборника Святославова 1073 года» («Чтение в импер. Обществе истории. и древн. Российск.», 1882 г., кн. 4, стр. 1 23), и в 1884 г. — статья: «Кого называло древнерусское законодательство колобягом?» (там же, 1884 г., кн. и).

Малое количество трудов Дювернуа в 18721884 гг. объясняется тем, что он в это время усиленно работал над собиранием материала для составления задуманного им словаря новоболгарского языка. Он перечитал тогда все, что существует на новоболгарском языке, и затем пополнил знакомство с живым языком во время путешествия по Болгарии. Результатом этим работ был огромный труд, лучший из имеющихся в русской литературе словарей славянских наречий: «Словарь болгарского языка, по памятникам народной словесности и произведениям новейшей печати», первый выпуск которого появился в 1885 году в «Ученых записках московского университета» и в том же году издан отдельно.

Следующие восемь выпусков словаря уже вышли после смерти составителя, в течение 18861889 гг. Умер Дювернуа на расцвете сил и похоронен в московском Новодевичьем монастыре. Он состоял членом Императорского О6щества любителей естествознания, антропологи, этнографии и секретарем этнографического отдела этого общества (с 1867 до 1869 г) и членом Императорского Общества истории27 апреля 1878 года).

Кроме упомянутых работ Дювернуа напечатал еще следующие: «Памятники чешского искусства в Карловом Тыне» («Сборник, изданный Обществом древнерусского искусства», М. 1866 г., т. III, стр. 138—143) и «Практическое руководство к изучению наречий: старославянского, польского и чешского» («Московские университетские известия», 1872 г.), — труд издававшийся и отдельными оттисками для студентов, под названиями: «Польское чтение», «Сербское чтение», «Старославянское чтение» и «Чешское чтение». Кроме того неизданным трудом Дювернуа остается другой словарь под названием: «Glossarium liguae Rossicae veteris dialecti». Начатый еще на студенческой скамье древнерусский словарь этот составлен на основании, с одной стороны, печатных изданий, а с другой, на основании рукописей Синодальной библиотеки и Румянцевского музея. Источником для этого капитального труда служили также юридические и исторические акты, летописи, грамоты и договоры, а кроме того и портфели Миллера и рукописи многих библиотек. Особенность древнерусского словаря Дювернуа, владевшего в совершенстве латинским языком, является то, что все значения и объяснения к словарю составлены автором на латинском языке, по примеру изданий Миклошича и Востокова, что отчасти оказалось препятствием и к его изданию. Ученые занятия не мешали Дювернуа заниматься и современным положением славянского вопроса. В «Московских Ведомостях» (1867 г. № 103, 105 и 109) он напечатал ряд биографий славянских деятелей, посетивших Россию во время этнографической выставки 1867 года.

Основные труды

  • [elib.shpl.ru/ru/nodes/4759-dyuvernua-a-l-o-proishozhdenii-varyag-rusi-m-1862#page/1/mode/grid/zoom/1 «О происхождении Варяг-Руси»] — М.: Унив. тип., 1862. — 80 с.
  • «О годе изобретения славянских письмен» (там же, 1862, II);
  • «Тюбингенские акты славянской книгопечатни в Вюртемберге» («Московские университетские известия», 1868, III).
  • «Юрий Подебрад, избранник чешского народа» (1868);
  • «Станислав Зноемский и Ян Гус, две главы из истории Пражского университета» (Москва, 1871);
  • «Система основных элементов и форм славянских наречий» (М., 1872),
  • «Практическое руководство к изучению наречий: старославянского, чешского и польского» («Московские университетские известия», 1872);
  • «О критическом достоинстве и историческом значении Архангельского Евангелия» («Журнал Министерства Народного Просвещения», 1878, Х);
  • «Археографическое обозрение части Изборника Святослава 1073 г.» («Чтения в обществе истории и древностей», 1882, кн. IV);
  • «Кого называло древнерусск. законодательство колобягом» («Чтения в обществе истории и древностей», 1884 г., кн. 1).
  • «Glossarium linguae Rossicae veteris dialecti» (не издан).
  • «Материалы для словаря древнерусского языка» (Москва, 1894).

Напишите отзыв о статье "Дювернуа, Александр Львович"

Литература

  • „Отчеты московского университета" за 1861—1862 и 1867—1886 гг.
  • „Речь и отчет, читанные в московском университете", М. 1887 г., стр. 254—264.
  • „Известия Императорск. Общ. Любителей естествознания, антропологии и этнографии", М. 1888 г., т. XI, VIII, кн. 2, стр. 20-21.
  • „ Известия С.-Петерб. Славянск. Благотворит. Общества", 1880 года, кн. 4—5, стр. 235—237.
  • „Русский Филологический Вестник", 1886 г., № 1, стр. 224—225.
  • „Журнал Мин. Нар. Просв.", 1886 г., кн. 5, ст. И. Соболевского.
  • „Исторический Вестник", 1886 г., кн. 5, стр. 485.
  • Д. Языков: * „Обзор жизни и трудов покойных русских писателей", В. VI, 1890 г., стр. 51—53.
  • „Московские Ведомости", 1886 г., № 83.
  • „Волынские Епархиальные Ведомости", 1886 г., № 11.
При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Ссылки

  • [www.hist.msu.ru/Science/HisUni/Profess/1865.htm Профессора Московского университета]
  • [www.rulex.ru/01050192.htm Биография в «Русском биографическом словаре».]

Отрывок, характеризующий Дювернуа, Александр Львович



Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.