Дюрер, Альбрехт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Альбрехт Дюрер
нем. Albrecht Dürer

Автопортрет, 1500, Старая Пинакотека, Мюнхен
Дата рождения:

21 мая 1471(1471-05-21)

Место рождения:

Нюрнберг

Дата смерти:

6 апреля 1528(1528-04-06) (56 лет)

Место смерти:

Нюрнберг

Подпись:

Работы на Викискладе

А́льбрехт Дю́рер (нем. Albrecht Dürer, 21 мая 1471, Нюрнберг — 6 апреля 1528, Нюрнберг) — немецкий живописец и график, один из величайших мастеров западноевропейского Ренессанса[1]. Признан крупнейшим европейским мастером ксилографии[2], поднявшим её на уровень настоящего искусства[3]. Первый теоретик искусства среди североевропейских художников[4][5], автор практического руководства по изобразительному и декоративно-прикладному искусству на немецком языке, пропагандировавший необходимость разностороннего развития художников. Основоположник сравнительной антропометрии. Первый из европейских художников, написавший автобиографию.





Биография

Семья. Ранние годы. Учёба (1471—1490)

Будущий художник родился 21 мая 1471 года в Нюрнберге, в семье ювелира Альбрехта Дюрера, прибывшего в этот немецкий город из Венгрии в середине XV века, и Барбары Хольпер[de]. У Дюреров было восемнадцать детей, некоторые, как писал сам Дюрер Младший, умерли «в юности, другие, когда выросли». В 1524 году из детей Дюреров были живы только трое — Альбрехт, Ханс и Эндрес[6].

Будущий художник был третьим ребёнком и вторым сыном в семье. Его отец, Альбрехт Дюрер Старший, свою венгерскую фамилию Айтоши (венг. Ajtósi, от названия села Айтош, от слова ajtó — «дверь»[7].) буквально перевёл на немецкий как Türer; впоследствии она трансформировалась под влиянием франкского произношения и стала писаться Dürer. О своей матери Альбрехт Дюрер Младший вспоминал как о благочестивой женщине, прожившей нелёгкую жизнь. Возможно, ослабленная частыми беременностями, она много болела. Крёстным отцом Дюрера стал известный немецкий издатель Антон Кобергер[8][9].

Некоторое время Дюреры снимали половину дома (рядом с городским центральным рынком) у юриста и дипломата Иоганна Пиркгеймера. Отсюда близкое знакомство двух семей, принадлежащих к разным городским сословиям: патрициев Пиркгеймеров и ремесленников Дюреров. С сыном Иоганна, Виллибальдом, одним из самых просвещённых людей Германии, Дюрер Младший дружил всю свою жизнь. Благодаря ему художник позднее вошёл в круг гуманистов Нюрнберга, лидером которых был Пиркгеймер, и стал там своим человеком[10].

C 1477 года Альбрехт посещал латинскую школу. Поначалу отец привлекал сына к работе в ювелирной мастерской. Однако Альбрехт пожелал заниматься живописью. Старший Дюрер, несмотря на сожаление о потраченном на обучение сына времени, уступил его просьбам, и в возрасте 15 лет Альбрехт был направлен в мастерскую ведущего нюрнбергского художника того времени Михаэля Вольгемута. Об этом рассказал сам Дюрер в «Семейной хронике», созданной им в конце жизни[11], одной из первых автобиографий в истории западноевропейского искусства[K 1].

У Вольгемута Дюрер освоил не только живопись, но и гравирование по дереву. Вольгемут вместе со своим пасынком Вильгельмом Плейденвурфом выполнял гравюры для «Книги хроник» Хартмана Шеделя. В работе над самой иллюстрированной книгой XV века, какой считают специалисты «Книгу хроник», Вольгемуту помогали его ученики. Одна из гравюр для этого издания, «Танец смерти», приписывается Альбрехту Дюреру[12].

Диптих с портретами родителей (1490 год)
Барбара Дюрер, урождённая Хольпер, Нюрнберг, Германский национальный музей  
Альбрехт Дюрер Старший, Флоренция, Уффици  
Оборотная сторона портрета Барбары Дюрер. Пейзаж с утёсом и драконом  
Оборотная сторона портрета Альбрехта Дюрера Старшего. Свадебный герб семейств Дюреров и Хольперов  

Первое путешествие. Женитьба (1490—1494)

Учёба в 1490 году по традиции завершилась странствиями[de] (нем. Wanderjahre)[K 2], во время которых подмастерье перенимал навыки у мастеров из других местностей. Ученическая поездка Дюрера продолжалась до 1494 года. Его точный маршрут неизвестен, он объездил ряд городов в Германии, Швейцарии и (по мнению некоторых исследователей) Нидерландах, продолжая совершенствоваться в изобразительном искусстве и обработке материалов[8]. В 1492 году Дюрер задержался в Эльзасе. Он не успел, как того желал, увидеться с жившим в Кольмаре Мартином Шонгауэром, художником, творчество которого сильно повлияло на юного художника, прославленным мастером гравюры на меди. Шонгауэр умер 2 февраля 1491 года. Дюрера с почётом приняли братья покойного (Каспар, Пауль, Людвиг[de]), и Альбрехт имел возможность некоторое время работать в мастерской художника. Вероятно с помощью Людвига Шонгауэра он освоил технику гравюры на меди, которой в то время занимались преимущественно ювелиры. Позднее Дюрер переехал в Базель (предположительно до начала 1494 года), бывший в то время одним из центров книгопечатания, к четвёртому брату Мартина Шонгауэра — Георгу[13]. Примерно в этот период в книгах, отпечатанных в Базеле, появляются иллюстрации в новом, несвойственном им ранее, стиле. Автор этих иллюстраций получил у историков искусства имя «мастера типографии Бергмана». После находки гравированной доски титульного листа к изданию «Писем св. Иеронима» 1492 года, подписанной на обороте именем Дюрера, работы «мастера типографии Бергмана» были атрибутированы ему[14]. В Базеле Дюрер, возможно, принял участие в создании знаменитых гравюр на дереве к «Кораблю дураков» Себастьяна Бранта (первое издание в 1494, художнику приписывается 75 гравюр для этой книги)[9]. Считается, что в Базеле Дюрер работал над гравюрами для издания комедий Теренция (осталось незаконченным, из 139 досок было обрезано всего 13), «Турнского рыцаря[en]» (45 гравюр) и молитвенника (20 гравюр)[15]. (Однако искусствовед А. Сидоров считал, что приписывать все базельские гравюры Дюреру не стоит).

Некоторое время он провёл в Страсбурге. Здесь он создал свой «Автопортрет с чертополохом» (1493) и отправил его в родной город. Возможно, этот автопортрет знаменовал собой начала нового этапа в личной жизни художника и был предназначен в подарок его невесте[16].

В 1494 году Дюрер вернулся в Нюрнберг и вскоре женился на дочери друга своего отца, медника, музыканта и механика, Агнесе Фрей[8]. Дюреры породнились с семьёй, занимавшей в Нюрнберге более высокое положение: Ханс Фрей, владелец мастерской по изготовлению точных инструментов, был членом Большого Совета города, а мать Агнес происходила из обедневшего дворянского рода[17][18]. С женитьбой повысился социальный статус Дюрера — теперь он имел право завести собственное дело. Однако сама семейная жизнь художника, по-видимому, сложилась неудачно: супруги были слишком разными людьми, сохранившиеся письма Дюрера свидетельствуют о том, что между ним и женой не было согласия. Брак был бездетным, известно, что оба брата художника: Эндрес (1484—1555), золотых дел мастер, и Ханс (1490—1538), живописец и гравёр, впоследствии придворный художник Сигизмунда I, также умерли, не оставив потомства[19].

Поездка в Италию (1494—1495)

Считается, что в 1494 году, через два месяца после женитьбы, Дюрер предпринял путешествие в Италию. В «Семейной хронике» он ничего не пишет об этой поездке. Автор монографии о Дюрере (1876), М. Таузинг, относил этот визит в Италию к 1492—1494 годам, то есть считал, что художник побывал там в ходе ученической поездки. Однако большая часть исследователей предполагает, что художник был в Италии 1494—1495 годах[20] (существует также мнение, что до 1506 года Дюрер там не бывал)[21], где, возможно, знакомится с творчеством Мантеньи, Полайоло, Лоренцо ди Креди, Джованни Беллини и других мастеров.

Подтверждение того, что Дюрер совершил путешествие в Италию в 1494—1495 годах, находят в его письме из Венеции Виллибальду Пиркгеймеру от 7 февраля 1506 года, где художник говорит о тех работах итальянцев, которые понравились ему «одиннадцать лет назад», но теперь «больше не нравятся». Сторонники версии первого путешествия в Италию обращают также внимание на воспоминания нюрнбергского юриста Кристофа Шейрля, который в своей «Книжечке в похвалу Германии» (1508) называет визит Дюрера в Италию в 1506 году «вторым»[20]. Все недатированные пейзажные зарисовки Дюрера, ставшие первыми в изобразительном искусстве Западной Европы акварелями в этом жанре, относятся сторонниками версии именно к итальянскому путешествию 1494—1495 годов[21]. Позднее Дюрер использует эти мотивы, а также этюды окрестностей Нюрнберга в своих гравюрах[22].

Начало самостоятельной работы (1495—1505)

В 1495 году Дюрер в Нюрнберге открыл собственную мастерскую и в течение последующих десяти лет создал значительную часть своих гравюр. В издании первых серий ему помогал Антон Кобергер. Так как ремёслами в Нюрнберге, в отличие от других городов, где всё было подчинено гильдиям, управлял Городской совет, мастера здесь пользовались бо́льшей свободой[K 3]. Дюрер смог испробовать новые приёмы в технике гравюры, отступая от устоявшихся норм, а также открыть продажу первых оттисков[24]. В 1495—1496 годах Дюрер занялся и гравировкой на меди.

Художник сотрудничал с такими известными мастерами, как Ханс Шойфелин, Ханс фон Кульмбах и Ханс Бальдунг Грин и выполнял гравюры для нюрнбергских издателей — Кобергера, Гольцеля, Пиндара. В 1498 году Кобергер издал «Апокалипсис». Для этой книги Дюрер выполнил 15 ксилографий, которые принесли ему европейскую известность[25]. В 1500 году типография Кобергера выпустила «Страсти св. Бригитты», для которой Дюрер создал 30 гравюр, из них лишь часть была, по обычаю того времени, цельнополосными, остальные с помощью сложной вёрстки книжной полосы были органично включены в тексты[25].

После первой поездки в Италию Дюрер благодаря своему другу Пиркгеймеру вошёл в круг нюрнбергских гуманистов. Он гравировал иллюстрации для изданных Конрадом Цельтисом «Сборника комедий и стихов» Росвиты (1501) и для его «Четырёх книг о любви» (1502). Вероятно, Дюрер восполнял пробелы в своём образовании, читая книги из богатейшего собрания Пиркгеймера. Известно, что 14 книг из его библиотеки художник украсил своими рисунками: это были труды Лукиана, Фукидида, Теофраста, Аристофана, Аристотеля («Органон», «Этика», «Политика»), комментарии Симпликия. Несомненно, что труды античных авторов, а также общение с образованнейшими людьми своего времени, позволили художнику найти новые сюжеты для своих произведений[26].

В последнее десятилетие XV века художник создал несколько живописных портретов: своего отца, торгового агента Освальда Креля (1499, Старая пинакотека, Мюнхен), саксонского курфюрста Фридриха III (1494/97) и автопортрет (1498, Прадо, Мадрид). Одной из лучших и значимых работ Дюрера в период между 1494/5 и 1505 годами (предполагаемым первым и вторым путешествиями художника в Италию) считается «Поклонение волхвов»[27][28], написанное для Фридриха III. Несколько ранее Дюрер выполнил для курфюрста Саксонии «Дрезденский алтарь» и полиптих, вероятно, с помощниками — «Семь скорбей» (около 1500).

В 1502 году умер Дюрер-старший и Альбрехт взял на себя заботы о матери и двух своих младших братьях — Эндресе и Хансе.

Венеция (1505—1507)

В 1505 году Дюрер уехал в Италию. Причина поездки неизвестна. Возможно, Дюрер хотел не только заработать, но и собирался решить дело с копированием его гравюр художником Маркантонио Раймонди. Подробности его пребывания в Венеции известны из писем (их сохранилось десять) Дюрера Виллибальду Пиркгеймеру[K 4]. В Венеции художник выполнил по заказу немецких купцов «Праздник венков из роз» (или «Праздник чёток», Прага, Национальная галерея) для церкви Сан-Бартоломео[en][29], располагавшейся у немецкого торгового дома Фондако деи Тедески[K 5]. Знакомство с венецианской школой оказало сильное влияние на живописную манеру художника, несмотря на то, что картина «Праздник венков из роз» испорчена неумелыми реставрациями, она ясно демонстрирует это. По словам самого Дюрера, эта работа заставила признать тех художников, кто считал его лишь успешным гравёром, что он также настоящий живописец.

В то время в Венеции работали такие знаменитые мастера эпохи Возрождения, как Тициан, Джорджоне (однако нет данных, что Дюрер встречался с ними), Пальма Веккио и другие. Но «наилучшим в живописи» (pest in gemell) немецкий художник считал Джованни Беллини, картины которого произвели на него впечатление невероятными силой и глубиной колорита и с которым, в отличие от других венецианских мастеров, у него установились дружеские отношения[9]. Возможно, что «Мадонна с чижиком» (картины, где рядом с Марией и младенцем представлен Иоанн Креститель, нехарактерны для германского изобразительного искусства), была выполнена Дюрером по просьбе Беллини. Есть вероятность, что и ещё одна венецианская работа Дюрера «Христос среди учителей» также предназначалась Беллини. Творчество Дюрера было высоко оценено в Венеции, а её совет предлагал художнику годовое содержание в размере 200 дукатов с тем, чтобы он задержался[K 6].

Дюрер побывал в Болонье, городе, знаменитом своим университетом, где надеялся раскрыть в общении с местными учёными секреты перспективы. Предположительно он собирался встретиться либо с математиком Лукой Пачоли, либо с архитектором Донато Браманте, либо со Сципионом Дель Ферро. Потом он намеревался посетить Падую, чтобы встретиться с Мантеньей[K 7], но получил известие о его смерти, и свидание не состоялось, о чём Дюрер впоследствии очень сожалел[9]. Исследователи, основываясь на анализе картин Дюрера, считают, что художник ездил в Рим: в то время предполагалась, что туда прибудет император Максимилиан. С апреля по август 1506 года переписка с Пиркгеймером не велась, возможно, что тогда Дюрер находился в Тироле[30].

Италию Дюрер покинул в 1507 году, и, видимо, неохотно: в одном из последних венецианских писем Пиркгеймеру он замечает: «Здесь [в Венеции] я — господин, в то время как дома — всего лишь паразит». Биографы Дюрера дают разные объяснения этим словам: одни считают, что так он обозначил разницу в отношении к художнику в Италии и в его родном Нюрнберге, другие видят в них отражение его сложных семейных отношений[31].

Нюрнберг (1507—1520)

В 1509 году Дюрер был избран названным членом Большого совета Нюрнберга[K 8], возможно, что в этом качестве он принимал участие в художественных проектах города. В этом же году он купил дом в Циссельгассе (ныне Дом-музей Дюрера)[32].

В 1511 году Дюрер по заказу нюрнбергского купца Маттиаса Ландауэра написал алтарь «Поклонение Святой Троице» («Алтарь Ландауэра», Музей истории искусств, Вена)[33]. Иконографическую программу алтаря, состоявшего из картины и деревянной резной рамы, выполненной неизвестным нюрнбергским мастером, в верхней части которой была вырезана сцена Страшного суда, разработал Дюрер. В её основу был положен трактат Августина «О граде Божьем»[K 9]. Несмотря на свой успех и упрочившуюся славу, художник тем не менее осознаёт, что не в состоянии изменить отношение своих заказчиков, считавших, по укоренившейся в Германии традиции, живописца всего лишь ремесленником. Так, судя по письмам к Якобу Геллеру[de], для которого Дюрер писал алтарный образ «Вознесение Марии», этот франкфуртский купец был недоволен увеличением сроков работы, и художнику пришлось объяснять, что произведение высокого качества, в отличие от рядовых картин, требует бо́льшего времени для исполнения. Геллер в итоге остался доволен работой, но вознаграждение, полученное за неё Дюрером, едва покрыло стоимость затраченных материалов[9][35].

Дюрер сосредоточил свои усилия на достижении высочайшего мастерства в гравировании, видя в этом более надёжный путь к признанию и материальному благополучию[29][9]. Ещё до поездки в Венецию основной доход Дюрера составляли средства, вырученные от продажи гравюр. Реализацией занимались мать и жена художника на ярмарках в Нюрнберге, Аугсбурге и Франкфурте-на-Майне[K 10]. В другие города и страны гравюры Дюрера отправлялись вместе с товарами купцов Имгофов[K 11] и Тухеров[9].

С 1507 по 1512 год Дюрер выполняет множество гравюр на заказ, а также серии религиозных гравюр («Жизнь Марии»[K 12], «Большие страсти»[K 13], «Малые страсти», «Страсти на меди»), предназначенные для продажи. В 1515—1518 годах Дюрер пробует работать в новой на то время технике — офорте (сохранились шесть)[36]. Так как в то время ещё не были известны кислоты для травления меди, Дюрер выполнял офорты на железных досках. Несколько ранее, в 1512 году, Дюрер выполнил «сухой иглой» три гравюры, но более не обращался к этому виду графики[37].

Летом 1518 года Дюрер представлял город Нюрнберг на рейхстаге в Аугсбурге, где выполнил графические портреты Максимилиана I, Альбрехта Бранденбургского, живописный — Якоба Фуггера и других знаменитых участников съезда.

Работы для Максимилиана I

С 1512 года главным покровителем художника становится император Максимилиан I. Став к тому времени известным мастером гравюры, Дюрер вместе с учениками своей мастерской принял участие в работе над заказом императора: «Триумфальной аркой», монументальной ксилографией (3,5 м х 3 м), составленной из оттисков со 192 досок[32]. Грандиозная композиция, задуманная и осуществлённая в честь Максимилиана, предназначалась для украшения стены. Образцом для неё послужили древнеримские триумфальные арки. В разработке этого проекта принимали участие Пиркгеймер и Иоганн Стабий (идея и символика), придворный художник Йорг Кёльдерер, гравёр Иероним Андреа[38]. В дополнение к «Триумфальной арке» Марксом Трайтцзаурвайном был разработан проект гравюры «Триумфальная процессия», ксилографии для него выполняли Дюрер совместно с Альбрехтом Альтдорфером и Гансом Шпрингинклее[en][K 14]. В 1513 году художник вместе с другими ведущими немецкими мастерами принял участие в иллюстрировании (рисунки пером) одного из пяти экземпляров «Молитвенника императора Максимилиана». Финансовые трудности, постоянно испытываемые императором, не позволили ему вовремя расплатиться с Дюрером. Максимилиан предложил художнику освобождение от городских налогов, однако против этого выступил Совет Нюрнберга. Также Дюрер получил от Максимилиана грамоту (Freibrief), защищавшую от копирования его гравюры на дереве и меди. В 1515 году, по ходатайству Дюрера, император назначил ему пожизненную пенсию в размере 100 гульденов в год, из сумм, вносимых городом Нюрнбергом в императорскую казну[9].

Дюрер и Реформация

В 1517 году Дюрер примкнул к кружку нюрнбергских реформаторов, во главе которых стояли викарий августинцев Иоганн Штаупитц и его соратник Венцеслав Линк[9]. Знакомство с сочинениями Мартина Лютера, которые, по словам художника, «очень ему помогли» (der mir aus großen engsten geholfen hat)[39], вероятно, произошло около 1518 года. Художник поддерживал отношения с видными деятелями Реформации: Цвингли (учением которого на некоторое время увлёкся), Карлштадтом, Меланхтоном, Николасом Кратцером[de]. Уже после смерти Дюрера Пиркгеймер, вспоминая своего друга, отзывался о нём как о «добром лютеранине»[9][K 15]. В начале 1518 года Дюрер послал Лютеру свои гравюры, художник надеялся выгравировать его портрет, однако их личная встреча так и не состоялась. В 1521 году, когда распространился ложный слух о том, что Лютер после Вормского рейхстага был схвачен, Дюрер записал в своём «Дневнике путешествия в Нидерланды»: «О Боже, если Лютер мёртв, кто отныне будет так ясно излагать нам святое евангелие?»

Религиозные и политические потрясения коснулись ближайших сотрудников художника. В начале 1525 года три его ученика — братья Ганс Себальд и Бартель Бехамы и Георг Пенц — были обвинены в безбожии и изгнаны из Нюрнберга, а один из лучших резчиков, работавших с Дюрером, Иероним Андреа[en], за связь с восставшими крестьянами был заключён в тюрьму. Однако так и не известно, как воспринял Дюрер процесс «трёх безбожных художников» и арест Андреа[9][40].

В поздних работах Дюрера некоторые исследователи находят сочувствие протестантизму. Например, в гравюре «Тайная вечеря» (1523) включение в композицию Евхаристической чаши считается выражением солидарности с каликстинцами[41], хотя эта интерпретация была подвергнута сомнению[42].

Дюрер разделял взгляды «иконоборцев», выступавших против обожествления «чудотворных» изображений, однако, как явствует из «Посвящения Пиркгеймеру» в трактате «Руководство к измерению…», не настаивал на том, чтобы произведения искусства были удалены из церквей[9]. Задержка выпуска гравюры «Святой Филипп», законченной в 1523 году, но отпечатанной только в 1526 году, возможно, произошла из-за сомнений, испытываемых Дюрером в отношении изображений святых; даже если Дюрер не был иконоборцем, роль искусства в религии в последние годы жизни он подверг переоценке[43].

Поездка в Нидерланды (1520—1521)

В 1520 году художник, уже обретший европейскую славу, вместе с женой предпринимает путешествие в Нидерланды. Со смертью своего покровителя, императора Максимилиана, Дюрер лишился годовой пенсии: нюрнбергский Совет отказался без указания нового императора продолжать выплату. Главной (но не единственной) целью Дюрера была встреча с Карлом V, коронация которого должна была состояться в Нидерландах.

«Дневник путешествия в Нидерланды» Дюрера по форме является приходно-расходной книгой, однако он даёт яркую и полную картину этой поездки. Художник фиксирует всё, что привлекает его внимание, описывает произведения искусства и достопримечательности, которые ему довелось увидеть, обычаи и нравы местного населения, отмечает имена тех, с кем познакомился в это время. Дюрер познакомился с работами знаменитых нидерландских художников: Хуберта и Яна ван Эйков (Гентский алтарь), Рогира ван дер Вейдена, Хуго ван дер Гуса, Дирка Боутса, Мемлинга.

Путешествие началось 12 июня, путь Дюреров пролегал через Бамберг, Франкфурт, Кёльн в Антверпен и другие нидерландские города. Художник активно работал в жанре графического портрета, встречался с местными мастерами и даже помогал им в работе над триумфальной аркой для торжественного въезда императора Карла. В Нидерландах Дюрер, знаменитый художник, был всюду желанным гостем. По его словам[K 16] магистрат Антверпена, надеясь удержать художника в городе, предлагал ему годовое содержание в размере 300 гульденов, дом в подарок, поддержку и, кроме того, уплату всех его налогов. Аристократия, послы иностранных государств, учёные, в том числе Эразм Роттердамский[K 17], составляли круг общения Дюрера в Нидерландах[9].

4 октября 1520 года Карл V подтвердил право Дюрера на пенсию в 100 гульденов в год. Записи в «Дневнике» на этом заканчиваются. 12 июля 1521 года Дюреры отправились в Нюрнберг. Обратный путь, судя по зарисовкам в путевом альбоме, художник проделал по Рейну и Майну[9].

Последние годы (1521—1528)

В конце жизни Дюрер много работал как живописец, в этот период им созданы самые глубокие произведения, в которых проявляется знакомство с нидерландским искусством. Одна из важнейших картин последних лет — диптих «Четыре апостола», который художник преподнёс городскому Совету в 1526 году. Среди исследователей творчества Дюрера существуют разногласия в толковании этого диптиха — некоторые, вслед за каллиграфом Иоганном Нейдёрфером[de][K 18], выполнившим по заданию художника надписи на картине (цитаты из Библии в переводе Лютера), видят в «Четырёх апостолах» лишь изображения четырёх темпераментов[9], другие — отклик мастера на события (религиозные разногласия, крестьянская война), потрясшие Германию и отражение идеи «несоответствия гуманистической утопии и реальности»[45].

В Нидерландах Дюрер стал жертвой неизвестной болезни (возможно, малярии), от приступов которой страдал до конца жизни[46]. Симптомы заболевания — в том числе сильное увеличение селезёнки — он сообщил в письме своему врачу. Дюрер нарисовал себя, указывающего на селезёнку, в пояснении к рисунку он написал: «Там, где жёлтое пятно, и на что я указываю пальцем, там у меня болит».

До последних дней Дюрер готовил к печати свой теоретический трактат о пропорциях. Скончался Альбрехт Дюрер 6 апреля 1528 года у себя на родине в Нюрнберге[44].

Личность

По словам Иоахима Камерария, внешний облик Дюрера соответствовал его «благородному духу». Он был приятным собеседником, с речью «сладостной и остроумной». Все знавшие художника считали его достойным, «превосходнейшим» человеком, он стремился к добродетели, но не был ни мрачным, ни высокомерным. Дюрер умел наслаждаться жизнью «и даже в старости пользовался благами музыки и гимнастики в той мере, в какой они доступны этому возрасту»[47].

Творчество

Живопись

С детства мечтавший заниматься живописью, Альбрехт настоял на том, чтобы отец отдал его в обучение художнику. После первого путешествия в Италию он ещё не вполне воспринял достижения итальянских мастеров, но в его работах уже чувствуется художник, который мыслит нестандартно, всегда готов к поиску. Звание мастера (а с ним и право открыть собственную мастерскую) Дюрер получил, вероятно, выполнив росписи на «греческий манер» в доме нюрнбергского горожанина Зебальда Шрейера[48]. На молодого художника обратил внимание Фридрих Мудрый, поручивший ему, кроме прочего, написать свой портрет. Вслед за курфюрстом Саксонским иметь свои изображения пожелали и нюрнбергские патриции — на рубеже веков Дюрер много работал в портретном жанре. Здесь Дюрер продолжал традицию, сложившуюся в живописи Северной Европы: модель представляется в трёхчетвертном развороте на фоне пейзажа, все детали изображены очень тщательно и реалистично.

После выхода в свет «Апокалипсиса» Дюрер прославился в Европе как мастер гравюры, и лишь во время второго пребывания в Италии получил за рубежом признание как живописец. В 1505 году Якоб Вимпфелинг в своей «Немецкой истории» писал, что картины Дюрера ценятся в Италии «…столь же высоко, как картины Паррасия и Апеллеса». Работы, выполненные после поездки в Венецию, демонстрируют успехи Дюрера в решении задач изображения тела человека, в том числе обнажённого, сложных ракурсов, персонажей в движении. Исчезает свойственная его ранним произведениям готическая угловатость. Художник сделал ставку на исполнение амбициозных живописных проектов, принимая заказы на многофигурные алтарные образы. Произведения 1507—1511 годов отличаются уравновешенностью композиции, строгой симметрией, «некоторой рассудочностью», суховатостью манеры изображения. В отличие от своих венецианских работ, Дюрер не стремился передать эффекты световоздушной среды, работал с локальными цветами, возможно, уступая консервативным вкусам заказчиков[49]. Принятый императором Максимилианом на службу, он получил некоторую материальную независимость и, оставив на время живопись, обратился к научным исследованиям и гравюрным работам.

Автопортреты

С именем Дюрера связано становление североевропейского автопортрета как самостоятельного жанра. Один из лучших портретистов своего времени, он высоко ставил живопись за то, что она позволяла сохранить образ конкретного человека для будущих поколений[9]. Биографы отмечают, что, обладая привлекательной внешностью, Дюрер особенно любил изображать себя в молодости и воспроизводил свой облик не без «тщеславного желания понравиться зрителю»[50]. Живописный автопортрет для Дюрера — средство подчеркнуть свой статус и веха, отмечающая определённый этап его жизни. Здесь он предстаёт человеком, стоящим по интеллектуальному и духовному развитию выше того уровня, который был определён его сословным положением, что было нехарактерно для автопортретов художников той эпохи[51]. Кроме того, он ещё раз утверждал высокую значимость изобразительного искусства (несправедливо, как он считал, исключённого из числа «семи свободных искусств») в то время, когда в Германии оно ещё причислялось к ремеслу.

Рисунки

Сохранилось около тысячи (Джулия Бартрум говорит о 970[44]) рисунков Дюрера: пейзажи, портреты, зарисовки людей, животных и растений. Свидетельством того, как бережно относился художник к рисунку, является тот факт, что сохранились даже его ученические работы. Графическое наследие Дюрера, одно из крупнейших в истории европейского искусства, по объёму и значению стоит в одном ряду с графикой да Винчи и Рембрандта. Свободный от произвола заказчика и своего стремления к абсолюту, вносившего долю холодности в его живописные произведения, художник наиболее полно раскрывался как творец именно в рисунке[52].

Дюрер неустанно упражнялся в компоновке, обобщении частностей, построении пространства. Его анималистические и ботанические рисунки отличает высокое мастерство исполнения, наблюдательность, верность передачи природных форм, свойственные учёному-натуралисту. Большая их часть тщательно проработана и представляет собой законченные произведения, тем не менее, по обычаю художников того времени, они служили вспомогательным материалом: все свои штудии Дюрер использовал в гравюрах и картинах, неоднократно повторяя мотивы графических работ в крупных произведениях[53]. В то же время ещё Г. Вёльфлин отмечал, что Дюрер почти ничего не перенёс из подлинно новаторских находок, сделанных им в пейзажной акварели, в свои живописные работы[54].

Графика Дюрера выполнена различными материалами, часто он использовал их в комбинации. Он стал одним из первых немецких художников, работавших кистью белилами по цветной бумаге, популяризировав эту итальянскую традицию[55].


Гравюры

Альбрехт Дюрер создал 374 ксилогравюры и 83 гравюры на меди[56]. Печатная графика стала для него верным средством заработка. Кроме того, не связанный требованиями, которые предъявляли заказчики живописных произведений, Дюрер мог свободно воплотить все свои замыслы именно в гравюре. В ней, в отличие от живописи, раньше появились и легче приживались новые жанры. Для художника она была не только средством тиражирования произведений и иллюстрирования книг, доступной широким слоям населения, но и самостоятельной отраслью изобразительного искусства. Помимо традиционных библейских и новых античных, Дюрер разрабатывал в гравюре и бытовые сюжеты[9].

Дюрер стал первым немецким художником, кто работал одновременно в обоих видах гравюры — на дереве и на меди. Необычайной выразительности он достиг в ксилографии, реформировав традиционную манеру работы и использовав технические приёмы, сложившиеся в гравюре на металле. До Дюрера в ксилографии господствовал контурный рисунок, он же передавал форму предметов, объём и светотень с помощью разнообразных штрихов, всё это усложняло задачу резчика. Дюрер имел возможность пользоваться услугами лучших резчиков Нюрнберга, а по мнению части исследователей, некоторые гравюры он резал сам[57]. В конце 1490-х годов Дюрер создал ряд превосходных ксилографий, в том числе один из своих шедевров — серию из пятнадцати гравюр на дереве «Апокалипсис» (1498), воплощение эсхатологических переживаний конца века, в которой удачно сочетала позднеготический художественный язык и стилистику итальянского Возрождения[25].

Со временем страстные образы в творчестве Дюрера сменяются спокойным повествованием: экспрессия, резкие контрасты уступают плавным переходам, достигаемым более плотной штриховкой. Действие разворачивается в пространстве, построенном с соблюдением законов перспективы, такова, например, серия гравюр «Жизнь Марии». Художник изобразил типичных представителей городской среды, в «Жизни Марии» любовно переданы многочисленные бытовые подробности, всё это делало произведение ближе к зрителю, заинтересовывало его; серия была очень популярна у современников[58][59]. Под влиянием произведений Дюрера, ставших образцом для современных ему художников, многие немецкие мастера обратились к искусству ксилографии[60].

Шедевром резцовой гравюры на металле в исполнении Дюрера считается гравюра «Адам и Ева» (1504), работая над которой художник использовал рисунки с античных статуй Аполлона и Венеры[61]. В 1513—1514 годах Дюрер создал три графических листа, шедевры резцовой гравюры, вошедшие в историю искусства под названием «Мастерские гравюры»: «Рыцарь, смерть и дьявол», «Святой Иероним в келье» и «Меланхолия». Объединяет эти произведения, не связанные между собой единым сюжетом, близкие размеры, виртуозное исполнение и то, что до настоящего времени они представляют загадку для искусствоведов, предлагающих для них самые различные толкования.

В 1496—1506 годах Альбрехт Дюрер подготовил серию гравюр для двадцати одной карты Tаро, опираясь на Тарокки Мантеньи. Условнo она делится на две группы по стилю исполнения. Искусствоведы датировали первую группу примерно 1496 годом, а вторую — 1506 годом.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2824 дня]

В своём диалоге «О правильном произношении в греческом и латинском языках» Эразм Роттердамский напоминает, что Дюрера часто сравнивают с Апеллесом, но у последнего были краски:
«Дюреру же можно удивляться ещё и в другом отношении, ибо чего только не может он выразить в одном цвете, то есть чёрными штрихами? Тень, свет, блеск, выступы и углубления благодаря чему каждая вещь предстаёт перед взором зрителя не одной только своею гранью»[62].

Как художник эстампа Дюрер оказал сильнейшее влияние на всех современных мастеров, а также мастеров последующих поколений. Его работы копировались, мотивы и сюжеты, композиционные находки Дюрера широко использовались другими гравёрами. Ещё при жизни он столкнулся с подделкой своей печатной графики и был вынужден обратиться в Нюрнбергский городской совет за помощью. 3 января 1512 года Дюрер получил привилегии на издание своих гравюр, фальсификаторам его произведений грозило наказание[63].

Экслибрисы

В первые годы XVI века художник занялся изготовлением печатных книжных знаков, всего известно 20 экслибрисов авторства Дюрера, из них — 7 в проекте и 13 готовых. Первый экслибрис Дюрер делал для своего друга, литератора и библиофила Виллибальда Пиркгеймера, работа не была завершена, эскиз в настоящее время хранится в библиотеке Варшавского университета. Знаменитым стал второй (тиражированный) экслибрис Пиркгеймера — геральдический знак с девизом в центральном поле «Себе и друзьям» (девиз, который впоследствии использовали многие библиофилы). Собственный экслибрис с гербом Дюреров художник выполнил в 1523 году[64]. Изображение открытой двери на щите указывает на фамилию «Дюрер». Орлиные крылья и чёрная кожа мужчины — символы, часто встречающиеся в южнонемецкой геральдике; они использовались также нюрнбергской семьёй матери Дюрера, Барбары Хольпер. Дюрер был первым художником, который создал и использовал свой герб и знаменитую монограмму (большая буква A и вписанная в неё D), впоследствии у него появилось в этом множество подражателей[65].

Витражи

Слева: смерть в виде лучника на коне. Справа: Сикст Тухер перед открытой могилой. Витражи мастерской Фейта Хиршфогеля[de] по рисункам Альбрехта Дюрера. 1502 год.

Неизвестно, принимал ли Дюрер личное участие в работах по стеклу. Он оставил весомый вклад в витражное дело как дизайнер: по его схемам и наброскам создавали витражи другие стекольщики. Предположительно, он ознакомился с витражным делом ещё у Михаэля Вольгемута. Учитель Дюрера руководил мастерской, доставшейся ему после женитьбы на вдове Ганса Плейденвурфа, занимавшегося также и витражами[66].

Незадолго до начала обучения Дюрера (1486) в мастерской был выполнен один из крупнейших витражных заказов в Нюрнберге: оформление церкви Святого Лаврентия. Одним из наилучших образцов работы мастерской Вольгемута может считаться окно Конхофера, оплаченное Конрадом Конхофером в 1479 году для установки в крытой галерее хоров. Оно включает в себя 36 отдельных композиций, изображающих святых и сцены из легенды про четырнадцать святых помощников. Однако работы Дюрера ближе по композиции к другому витражу — одному из так называемых Страсбургских окон (нем. Stroßpurg finster) работы страсбургского мастера Петера Хеммеля фон Андлау[de] и его коллег по гильдии, заказанного Питером Фолкамером для хоров церкви Святого Лаврентия. Оно изображает древо Иессея, по разные стороны которого изображены мученичество Св. Себастьяна и битва Св. Георгия с драконом. Каждая из этих сцен занимает более четырёх панелей и украшена пейзажем на заднем плане. Сам Дюрер тесно сотрудничал с мастерской Фейта Хиршфогеля[de] (1461—1525), обучавшегося у страсбургских мастеров[67]. Первым эскизом витража, выполненным Дюрером, считается «Святой Георгий, убивающий дракона», нарисованный между 1496 и 1498 годами. Соответствующий витраж не дошёл до наших дней и неизвестно, существовал ли он вообще. Следующая его работа, витраж высотой более 3-х метров — Моисей, получающий десять заповедей — была реализована в стекле в мастерской Хиршфогеля в 1500 году для церкви Святого Якоба в Штраубинге[de]. Обе этих работы объединяет выход за пределы традиционной компоновки витража из множества отдельных композиций. Заказчики обеих работ неизвестны, дарственная надпись на витраже с Моисеем была удалена в поздние времена. Предположительно, сохранившийся витраж был выкуплен семейством Хаберкоферов из Штраубинга, которые в прошлом уже делали заказы у Плейденвурфа[68].

Сохранилось одиннадцать из, по крайней мере, двадцати шести рисунков для «Бенедиктинской серии», выполненной по заказу бенедиктинского монастыря Св. Эгидия (витражи, восхищавшие Якоба Лохера[de], были разрушены во время пожара в 1696 году)[69].

По эскизу Дюрера выполнен парный витраж, заказанный для оформления дома известного нюрнбергского гуманиста Сикста Тухера[de] (нем. Sixtus Tucher), ставшего настоятелем церкви Святого Лаврентия в 1496 году. На левой панели изображена смерть в виде всадника с луком, целящаяся в настоятеля, изображенного на правой панели. На панелях присутствуют эпиграммы, написанные Тухером о вере в победу христианина над смертью[70].

Так называемое Бамбергское окно отличается от других Дюреровских витражей, являясь явной данью традициям поздней готики. Оно состоит из шестнадцати блоков, каждый из которых представляет собой отдельную композицию. Дюрер создал изображения четырёх бамбергских епископов, святых Килиана, Петра, Павла и Георгия, а также императорской четы Генриха и Кунигунды в окружении гербов. Стиль завершённого витража контрастирует с общей композицией, что указывает на работу разных стекольщиков над одной концепцией. Любой витраж всегда плод совместных усилий художника-дизайнера и стекольщика, которому часто приходилось выполнять повторный рисунок в полный размер будущего окна перед началом работы. Отличием витража в Бамберге является изначальная прорисовка Дюрером композиции в полный размер, о чём свидетельствует сохранившийся эскиз фигуры Святого Петра[71].

Дюрер — учёный и теоретик

Математика

Дюрер заслужил широкую известность как математик, прежде всего, геометр (в то время немецкие учёные почти не занимались решением геометрических задач), изучавший теорию перспективы, построения геометрических фигур и разработку шрифтов. Полученные им результаты высоко оценивались в трудах последующих веков, а во второй половине XIX века был сделан их научный анализ. По словам Иоганна Ламберта, более поздние труды по теории перспективы не достигли дюреровских высот. В истории математики Дюрер ставится в один ряд с известными учёными своего времени и считается одним из основателей теории кривых и начертательной геометрии[72].

Дюрер не учился в университете. Его первоначальные познания в математике, возможно, были ограничены знакомством с «Бамбергской арифметикой» или «Быстрым и красивым счётом для купечества». Известно, что во втором итальянском путешествии он приобрёл «Начала» Евклида — эта работа лежала в основе университетского курса геометрии. «Начала» были детально изучены художником, однако, не без проблем: вероятно, Дюреру не хватало познаний в латыни, и он обращался за помощью к Николасу Кратцеру, который переводил книгу Евклида на немецкий язык. Дюрер читал также «Десять книг о зодчестве» Витрувия, работы Архимеда и других античных авторов, чему способствовали знакомства, завязанные во время итальянских путешествий и дружба с немецкими гуманистами (в частности, Пиркгеймер и Шедель обладали богатыми библиотеками, к которым Дюрер имел доступ). Знания, почерпнутые у Витрувия, были использованы для изображения человеческого тела, архитектурных элементов и орнаментов, в трудах по фортификации. Он интересовался также трудами современников, в частности Альберти и Пачоли, переписывался с Вернером[en], Черте[de] и другими известными математиками и инженерами того времени[73].

Магический квадрат Дюрера

Дюрер составил[74] так называемый магический квадрат[K 19], изображённый на одной из самых совершенных[75] его гравюр — «Меланхолии». Заслуга Дюрера заключается в том, что он сумел так расположить чи́сла от 1 до 16, что сумма 34 получается не только при их сложении по вертикали, горизонтали и диагонали, но и во всех четырёх четвертях, в центральном четырёхугольнике и даже при сложении чисел из четырёх угловых клеток. Сумма любой пары симметрично расположенных относительно центра квадрата чисел равна 17. Дюрер нашел место в таблице и для года создания гравюры «Меланхолия» (1514)[76].

«Магический квадрат» Дюрера остаётся сложной загадкой. Если рассматривать средние квадраты первой вертикали, бросается в глаза, что в них внесены изменения — цифры исправлены: 6 исправлена на 5, а 9 получена из 5. Несомненно, Дюрер не случайно обогатил свой «магический квадрат» такими деталями, которые нельзя не заметить.

Звездная и географическая карты Дюрера

В 1515 году Дюрер выполнил три знаменитые гравюры на дереве, с изображением карт южного и северного полушарий звёздного неба и восточного полушария Земли. Эти произведения искусства являются одновременно ценнейшими памятниками науки. Работа над гравюрами проходила совместно с видными немецкими учёными Иоганном Стабием, который был инициатором проекта, и Конрадом Хейнфогелем (нем. Konrad Heinfogel)[77].

На географической карте Дюрера, также выполненной в сотрудничестве со Стабием и Хейнфогелем, изображён «Старый Свет» — Европа, Азия и Африка, то есть те же области, которые были картографированы Птолемеем[78].

Теоретические работы

С 1507 года художник начал работу над созданием учебника живописи. В сохранившихся рукописях остался план этого труда, судя по нему, Дюрер намеревался написать книгу, по полноте охвата проблем, стоящих перед живописцем, не имевшую аналогов. Возможно, именно из-за своей обширности, замысел так и не был воплощён в жизнь, тем не менее, Дюрер создал несколько трактатов, которые стали первыми на севере Европы работами, посвящёнными теоретическому систематизированию знаний об искусстве. Помощь в работе над этими книгами оказали друзья художника из числа учёных.

«Руководство к измерению циркулем и линейкой»

Дюреровский труд «Руководство к измерению циркулем и линейкой»[K 20], впервые вышедший из печати в 1525 году, предназначался автором в первую очередь для художников. «Руководство…» впоследствии переводилось на латинский язык и выдержало многочисленные издания в течение последующих столетий. Его важной особенностью было использование разговорного немецкого языка, а не латыни: таким образом, оно стало первым учебником геометрии на немецком языке, а введённая Дюрером терминология положена в основу современной[79].

«Руководство…» состоит из четырёх книг, которые обобщают достижения античности и средневековья (иногда Дюрер ссылается на неопределённых предшественников или упоминает ремесленников, использующих те или иные приёмы), а также включают личные открытия Дюрера. В первой даются определения простейших геометрических понятий в планиметрии и стереометрии и рассматриваются задачи на построение, связанные с окружностями и отрезками. Во второй книге обсуждаются методы построения правильных многоугольников точными методами и приближенными для тех фигур, точное построение которых только с помощью циркуля и линейки невозможно. Впоследствии Кеплер опирался на них в своих работах. Третья книга представляет руководство по использованию астролябии и якобштаба, рассматриваются солнечные часы. В заключении третьей книги трактата Дюрер коснулся вопроса надписей на архитектурных сооружениях, а также подробно и в то же время доступно описал построение шрифтов: капитального латинского (антиквы), получившего наименование «шрифт Дюрера» и готического[K 21]. В четвёртой книге излагаются начала теории перспективы, к которой Дюрер проявлял особый интерес[80]. Дюрером впервые была решена задача изображения трёхмерной фигуры на плоскости: было предложено применять ортогональное проектирование на три взаимно перпендикулярные плоскости, как это делается в современном черчении. Ссылаясь на «древних», Дюрер строил кривые второго порядка как конические сечения[81].

Конхоида Дюрера

В «Руководстве к измерению циркулем и линейкой» Дюрером была построена кривая, впоследствии получившая название конхоиды или раковины Дюрера (англ. Dürer's conchoid или англ. Dürer's shell curve соответственно). Второе название связано с тем, что хотя сам Дюрер называл её Muschellinie (что в переводе с немецкого означает «конхоида»), эта кривая не является настоящей конхоидой. Раковина Дюрера строится следующим образом. Выбираются точки Q (q,0) и R (0,r) такие, что <math>q+r=b</math>, где b — некая константа. На прямой, проходящей через Q и R выбираются точки P1 и P2, расстояние от которых до Q равно a. Тогда геометрическое место точек P1 и P2 образует раковину Дюрера. Она описывается системой уравнений

<math>q+r=b,\quad \frac{x}{r} + \frac{y}{q}=1,\quad (q-x)^2+y^2=a^2,</math>

или, после исключения констант q и r,

<math>2y^2(x^2+y^2)-2by^2(x+y)+(b^2-3a^2)y^2-a^2x^2+2a^2b(x+y)+a^2(a^2-b^2) = 0.</math>

Дюрер использовал значения <math>a=16</math>, <math>b=13</math> и нашёл только одну из двух возможных в этом случае ветвей кривой. Есть несколько специальных случаев, описываемых этой формулой[82][83]:

  • при <math>a=0</math> кривая вырождается в две совпадающие прямые <math>y^2=0</math>;
  • при <math>b=0</math>, формула описывает две прямых <math>x=\pm a/2</math>, пересекающих окружность <math>x^2+y^a=a^2</math>;
  • при <math>a=b</math>, график имеет точку заострения в точке <math>(0,a)</math>.

Преобразовав координаты, уравнение кривых можно записать в более компактном виде:[84]

<math>(x^2 + xy + ax - b^2)^2 = (b^2 - x^2)(x - y + a)^2.</math>

«Четыре книги о пропорциях»

Ещё в 1500 году венецианский художник Якопо Барбари, работавший в то время в Нюрнберге, по словам Дюрера, показал ему фигуры, нарисованные при помощи измерений, однако не пожелал объяснить способа их создания[K 22]. Дюрер начал собственные исследования, которые продолжал до конца жизни. Серия многочисленных рисунков показывает его опыты в построении человеческой фигуры, занимался он также изучением пропорций лошади. Вначале Дюрер использовал указания Барбари и Витрувия в комплексе с принятым в средневековье построением человеческого тела на основе геометрических фигур (позднее он отказался от сочетания этих методов). Так, на обороте рисунка «Адам» (1507, Альбертина, Вена) изображена фигура человека, созданная с помощью дуг, окружности, квадратов. Один из результатов исследований художником строения тела человека — известная гравюра «Адам и Ева» (1504). Более ранняя «Немезида» демонстрирует тип женщины, далёкой от классических канонов красоты[85][9], её фигура, тем не менее, судя по подготовительному рисунку (1501—1502, Британский музей, Лондон), создана в соответствии с рекомендациями Витрувия — полный рост человека равен восьми головам.

Известен план более краткого варианта книги, в котором Дюрер собирался рассмотреть пропорции человеческого тела, животного (лошади)[K 23] и ряд вопросов, имевших прямое отношение к работе художника. В 1512—1513 годах и этот план был им пересмотрен: Дюрер решил начать с описания пропорций человека, а позднее перейти к «другим вещам». Свой труд он завершил лишь в последние годы жизни, а в свет «Четыре книги о пропорциях» (нем. Vier Bücher von Menschlicher Proportion) вышли уже после смерти художника.

В первую книгу автор включил обмеры пяти человеческих фигур при помощи делителя. Во второй книге, вслед за Альберти, для измерения человеческой фигуры Дюрер использует шкалу, подобную так называемой «эксемпеде Альберти». Однако, в отличие от Альберти, Дюрер обмеряет не фигуру, близкую к идеальной, а различные её варианты (всего восемь). В третьей книге трактата он описывает способы построения реальной фигуры человека с применением искажений пропорций. Завершает третью книгу «Эстетический экскурс», в котором художник раскрывает свои художественные принципы[9].

Часть других разделов краткого плана (проблемы изображения архитектуры, перспективы и светотени) вошла в трактат «Руководство к измерению циркулем и линейкой» (нем. Vnderweysung der messung mit dem zirckel vnd richtscheyt, издан в 1525 году, второе издание с поправками и дополнениями Дюрера вышло в 1538)[44][9].

Фортификация

В последние годы жизни Альбрехт Дюрер уделял много внимания усовершенствованию оборонительных укреплений, что было вызвано развитием огнестрельного оружия, в результате которого многие средневековые сооружения стали неэффективными. В своем труде «Руководство к укреплению городов, замков и теснин», выпущенном в 1527 году, Дюрер описывает, в частности, принципиально новый тип укреплений, который он назвал бастея. Создание новой теории фортификации, по словам самого Дюрера, было обусловлено его заботой о защите населения «от насилий и несправедливых притеснений». По мнению Дюрера, сооружение укреплений даст работу обездоленным и спасёт их от голода и нищеты. В то же время он отмечал, что главное в обороне — стойкость защитников[9].

Наследие и влияние

Через мастерскую Дюрера прошли все сколько-нибудь значительные местные художники (самым выдающимся из его учеников стал Ганс Бальдунг Грин). Однако ни один из них не стал таким многогранным мастером, как сам учитель, признанный современными исследователями настоящим универсальным человеком, «северным Леонардо да Винчи». Тем не менее, каждый из учеников Дюрера продолжил одно из направлений изобразительного искусства, в которых работал последний.

В области печатной графики Дюрер не знал себе равных. Его новаторские приёмы в ксилографии приблизили по средствам художественной выразительности этот вид гравюры к гравюре на металле. Гравюры Дюрера имели широкое распространение и создали художнику уже при жизни общеевропейскую известность. Вместе с тем, как отмечает Ф. Дзери, точные границы, в которых имели хождение эстампы Дюрера, в настоящее время определить невозможно, поэтому невозможно понять истинный масштаб его влияния на развитие изобразительного искусства того времени.

Память

В честь Дюрера и Пиркгеймера на площади Максплатц в Нюрнберге в 1821 году по проекту архитектора Хайделофа[de] был возведён фонтан[de][86]. К 400-летию со дня смерти Дюрера немецким медальером Фридрихом-Вильгельмом Хёрнляйном была изготовлена памятная медаль[87]. Нюрнбергский Дом Дюрера в Циссельгассе (сейчас — улица Альбрехта Дюрера, 39), где он жил и работал с 1509 года до своей смерти, был приобретён городом в 1826 году. Первоначально в нём была оборудована мемориальная комната художника. В 1871 году, к его юбилею, дом был передан Обществу дома Альбрехта Дюрера, с этого времени в нём работает музей. Во время Второй мировой войны дом сильно пострадал, но был восстановлен. В музее экспонируются копии важнейших произведений художника. Начало этому собранию было положено в 1627 году, когда Нюрнберг безуспешно предлагал баварскому курфюрсту Максимилиану копию «Четырёх апостолов» взамен подлинника, хранившегося в его мюнхенской коллекции. Впоследствии коллекция пополнилась и другими копиями картин Дюрера. Здесь же хранится Графическое собрание города. В Доме Дюрера также проходят временные выставки оригинальных работ художника[88]. Площадь Тиргертнерторплатц, рядом с которой он расположен, носит неофициальное название «площадь Дюрера».

Рядом с Кьюзой, на том месте, откуда художник в 1494 году рисовал панораму города, установлен Камень Дюрера. Рисунок с видом на Кьюзу был использован позднее в гравюре «Немезида» (ок. 1501). Во Франкфурте-на-Майне установлена статуя Карла Великого, созданная по картине Дюрера с изображением императора (1513) для Городского совета Нюрнберга. 23 августа 1843 года в честь тысячелетия подписания Верденского договора статуя, выполненная Иоганном Непомуком Цвергером, была установлена на Старом мосту. В 1914 году, после сноса моста, памятник был перемещён в Исторический музей. В Ландау-Нуссдорф в 2002 году был возведён мемориал в память о Крестьянской войне, разработанный Питером Браухле[de] по мотивам чертежа «Крестьянской колонны» Дюрера (ок. 1528).

Изучение биографии и творчества

Самыми ранними биографиями Дюрера стали работы Нейдёрфера, Штрейля и Камерария, которые зафиксировали события его жизни, однако практически не дали оценок его произведениям. Первым, кто обратился к творчеству художника и, в первую очередь, его гравюрам, стал Вазари. Зандрарт в своей работе Teutsche Academie der Edlen Bau-, Bild- und Mahlerey-Künste (1674—1679) создал идеализированный образ художника. Изучение биографии и творчества Дюрера на научной основе началось в XIX веке[89].

Первый каталог с описанием гравюр Дюрера выпустил Адам фон Барч[de] (Вена, 1808). Несмотря на некоторые ошибки, допущенные в этом издании, все последующие каталоги гравюр художника опирались на труд Барча. Один из наиболее полных каталогов с копиями гравюр издал в Лейпциге Геллер (1827—1831)[89].

В 1860 году в Париже вышла четырёхтомная монография Эмиля Галишона (фр. Emile Galishon) «Альбрехт Дюрер: его жизнь и творчество». В этом же году в Нёрдлингене была опубликована работа Августа фон Эйе[de] Leben und Wirken Albrecht Dürers. В своём двухтомном труде (Лейпциг, 1876; второе издание — 1884) М. Таузинг[de] сделал попытку связать жизненный и творческий путь художника с событиями современной ему эпохи[89]. Во второй половине XIX века было положено начало переизданию трактатов Дюрера и публикации его эпистолярного наследия, дневниковых записей, черновиков научных сочинений[90]. Лучшими изданиями его литературных трудов на немецком языке стали издания К. Ланге и Ф. Фузе (Dürers schriftlicher Nachlass, Halle, 1893) и Э. Гейдриха[de] (Albrecht Dürers schriftlicher Nachlass, Berlin, 1910).

В историографии творчества художника в XIX веке оформилось два направления. Одна часть исследователей (в том числе Г. Дехио[de], Б. Хендке) считала, что в Германии не было периода Возрождения, и Дюрер и его современники относились к художникам поздней готики. Другие (Г. Вёльфлин, В. Вейсбах[de], К. Бурдах) начинали отсчёт эпохи Возрождения в Германии с конца XV века и считали Дюрера её представителем. Г. Вёльфлин в своей работе («Искусство Италии и Германии эпохи Ренессанса») проследил на примере его творчества как складывалось немецкое культурное сознание под воздействием идей итальянского Возрождения. Э. Панофский, следуя методу «скрытого символизма», изучал связь формы и содержания в произведениях художника. В монографиях Э. Флехзига и В. Вэтцольда особое внимание обращается на проблемы отношения Дюрера к Реформации, крестьянам[91].

К пятисотлетию со дня рождения Альбрехта Дюрера вышли в свет несколько сборников со статьями о его контактах с современниками-гуманистами, влиянии художника на развитие европейского искусства, происхождении его семьи. В конце XX века исследователи Ф. Винцингер, Ф. Анцелевский, Э. Ульманн реконструировали его жизнь и творчество, опираясь на документы, письма, рассказы о своей жизни, оставленные самим художником[92]. На рубеже веков широкое распространение получило изучение отдельных изобразительных тем, использовавшихся Дюрером[93], в том числе с гендерной точки зрения[94][95].

Напишите отзыв о статье "Дюрер, Альбрехт"

Комментарии

  1. Сохранилось также ещё одно произведение Дюрера автобиографического характера — «Памятная книжка» в виде четырёх записей (1502, 1503, 1507—1509 и 1514) на одном листе (Гравюрный кабинет, Берлин).
  2. Перед отъездом Дюрер написал портреты отца и матери.
  3. Цеха в Нюрнберге были запрещены после восстания 1349 года. Сенат создал объединения ремесленников, не имевших автономии, но которым было разрешено, кроме прочего, внедрять новые технологии[23].
  4. Пиркгеймер одолжил художнику деньги на эту поездку.
  5. Его здание сгорело в 1505 году и в то время восстанавливалось.
  6. Об этом пишет Дюрер в своём послании (1524) Нюрнбергскому Совету.
  7. Тот был болен, но дал знать немецкому художнику, что хочет увидеться с ним.
  8. Выше Большого совета был так называемый Малый Совет, состоявший из старейшин.
  9. В 1585 году, когда Рудольф II приобрёл картину Дюрера, рама осталась в Нюрнберге[34].
  10. Особенно важным для Дюрера было поддержание своего реноме во Франкфурте, на ярмарки в этом городе съезжались книгоиздатели со всей Германии[9].
  11. Имгофы — нюрнбергские купцы и банкиры. Дюрер был связан дружескими узами с представителями этой семьи. Имгофы вели финансовые дела художника.
  12. Семнадцать гравюр на дереве — 1503—1505 и две — 1510 год. В 1511 году вышли отдельным изданием в виде книги.
  13. Двенадцать гравюр на дереве, из них семь были выполнены в 1497—1500 годах, остальные пять — в 1510. В 1511 году вышли отдельным изданием в виде книги.
  14. «Триумфальная процессия» осталась незавершённой. Дюрер сделал для него изображение колесницы.
  15. Письмо Пиркгеймера архитектору Иоганну Черте[de].
  16. Из письма Дюрера (1524) Нюрнбергскому Совету.
  17. Эразм и художник обменялись подарками: Дюрер получил плащ «испанского покроя» и три картины, в свою очередь он передал Эразму экземпляр «Страстей на меди». Спустя несколько лет (1526) Дюрер, по желанию Эразма, выгравировал его портрет — это была последняя работа художника в жанре портрета[44]. Создание портрета художник сильно затянул и выполнил его только после многочисленных напоминаний Эразма, передаваемых последним через Пиркгеймера. Возможно, промедление Дюрера объясняется его разочарованием в Эразме в связи с занятой последним позицией в вопросах реформации.
  18. Автор первой известной биографии Дюрера.
  19. В энциклопедии «История математики с древнейших времён до начала XIX столетия» магический квадрат Дюрера называется «первым в Европе».
  20. нем. Underweysung der messung mit dem zirckel und richtscheyt in Linien ebnen vnnd gantzen corporen durch Albrecht Dürer zusamen getzogen und zu nutz allen kunstlieb habenden mit zugehörigen figuren in truck gebracht im jar. MDXXV, полное название в переводе «Руководство к измерению циркулем и линейкой, в плоскостях и целых телах, составленное Альбрехтом Дюрером и напечатанное с соответствующими чертежами в 1525 году на пользу всем любящим искусство». Автор предварил книгу посвящением Виллибальду Пиркгеймеру.
  21. На русский язык отрывок полностью переведён В. Лазурским. См. Дюрер А. О шрифте. Факсимиле / Перевод, комментарии, послесловие, оформление и макет В. Лазурского. — М.: Книга, 1981.
  22. Много лет спустя, во время своего путешествия по Нидерландам, Дюрер безуспешно пытался получить хранившиеся у Маргариты Австрийской записи Барбари, вероятно, надеясь узнать его метод построения человеческой фигуры.
  23. Сохранились рисунки, доказывающие, что Дюрер занимался проблемами построения тела лошади, по его словам, сопроводительные тексты были у него украдены.

Примечания

  1. Britannica Educational Publishing. Albrecht Dürer // [books.google.ru/books?id=L1thSSsLANkC&pg=PA179&dq=Albrecht+D%C3%BCrer&hl=ru&ei=iyviTNCKO8yNjAe2zcHJAQ&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=8&ved=0CEwQ6AEwBzgU#v=onepage&q=Albrecht%20D%C3%BCrer&f=false One hundred most influential painters and sculptors of the Renaissance]. — The Rosen Publishing Group, 2009. — 376 с. — ISBN 9781615300433.
  2. [slovari.yandex.ru/дюрер/Гуманитарный%20словарь/Ксилография/ Российский гуманитарный энциклопедический словарь. Ксилография](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2844 дня))
  3. Немецкая гравюра на дереве эпохи Альбрехта Дюрера. — М.: Советский художник, 1988. — С. 7.
  4. Головин В. Дюрер и немецкое Возрождение // М. Брион. Дюрер. — М.: Молодая гвардия, 2006. — С. 9. — (Жизнь замечательных людей).
  5. Матвиевская, 1987, с. 9.
  6. Albrecht Dürers Umwelt. Festschrift zum 500. Geburtstag Albrecht Dürers am 21. Mai 1971. — Nürnberg: M. Edelmann, 1971. — S. 54.
  7. Albrecht Dürers Umwelt. Festschrift zum 500. Geburtstag Albrecht Dürers am 21. Mai 1971. — Nürnberg: M. Edelmann, 1971. — S. 38.
  8. 1 2 3 Бартрум, 2010, с. 6.
  9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 Дюрер А. Литературное наследие Дюрера // Трактаты. Дневники. Письма / Перевод Нессельштраус Ц.. — М.: Искусство, 1957. — Т. 1.
  10. Матвиевская, 1987, с. 46, 54.
  11. Бартрум, 2010, с. 5.
  12. Немировский, 1986, с. 97—98.
  13. Матвиевская, 1987, с. 48.
  14. Немировский, 1986, с. 98.
  15. Королёва, 2007, с. 16.
  16. Giulia Bartrum, «Albrecht Dürer and his Legacy», British Museum Press, 2002, ISBN 0-7141-2633-0
  17. Матвиевская, 1987, с. 49.
  18. Королёва, 2007, с. 18.
  19. Rebel E. Albrecht Dürer, Maler und Humanist. — C. Bertelsmann, 1996. — S. 457.
  20. 1 2 Матвиевская, 1987, с. 50.
  21. 1 2 Бенуа, 2002, с. 307.
  22. Бартрум, 2010, с. 27.
  23. Матвиевская, 1987, с. 30.
  24. Бартрум, 2010, с. 6—7.
  25. 1 2 3 Немировский, 1986, с. 99.
  26. Матвиевская, 1987, с. 54—55.
  27. Wölfflin H. Die Kunst Albrecht Dürers. — München: F Bruckmann, 1905. — S. 154-55.
  28. Dürer / Costantino Porcu (ed). — Milan: Rizzoli, 2004. — P. 112.
  29. 1 2 Бартрум, 2010, с. 7.
  30. Матвиевская, 1987, с. 60.
  31. Матвиевская, 1987, с. 61.
  32. 1 2 Бартрум, 2010, с. 8.
  33. Дзуффи, 2002, с. 106—107.
  34. Дзуффи, 2002, с. 106.
  35. Королёва, 2007, с. 82.
  36. Бартрум, 2010, с. 80.
  37. Виппер Б. Статьи об искусстве / Вступит. статья Г. Н. Ливановой. — М.: Искусство, 1970. — С. 107. — 591 с.
  38. Бартрум, 2010, с. 76.
  39. Rupprich H. Durer: Schrifilicher Nachlass, 3 vols. — Berlin: Deutscher Verein fur Kunstvvissenschaft, 1956-69. — Т. 1. — S. 221.
  40. Либман М. Дюрер и его эпоха. Живопись и графика Германии конца XV и первой половины XVI века. К 500-летию со дня рождения Альбрехта Дюрера 1471-1971. — М.: Искусство, 1972. — С. 79—80.
  41. The Complete Engravings, Etchings and Drypoints of Albrecht Durer / Strauss, Walter L. (Ed.). — Dover Publications, 1973. — ISBN 0-486-22851-7.
  42. Hotchkiss Price, David. Albrecht Dürer’s Renaissance: Humanism, Reformation and the Art of Faith. — Michigan, 2003.
  43. Harbison, Craig Dürer and the Reformation: The Problem of the Re-dating of the St. Philip Engraving // The Art Bulletin. — 1976. — Сентябрь (vol. 58, № 3). — P. 368—373.
  44. 1 2 3 4 Бартрум, 2010, с. 11.
  45. Дзуффи, 2002, с. 105.
  46. Бартрум, 2010, с. 92.
  47. Матвиевская, 1987, с. 62—63.
  48. Королёва, 2007, с. 30.
  49. Королёва, 2007, с. 86—87.
  50. Матвиевская, 1987, с. 52.
  51. Матвиевская, 1987, с. 53.
  52. Нессельштраус Ц. Рисунки Дюрера. — Москва: Искусство, 1966. — С. 6.
  53. Нессельштраус Ц. Рисунки Дюрера. — Москва: Искусство, 1966.
  54. Донин А. Пространство и время в пейзажных акварелях Дюрера // Искусствознание: журнал по истории и теории искусства. — 2005. — № 2. — С. 64.
  55. Нессельштраус Ц. Рисунки Дюрера. — Москва: Искусство, 1966. — С. 7.
  56. Боре и Бон, 2008, с. 2, 36.
  57. Бялик В. Графика. — М.: Аванта, 2010. — С. 74-75.
  58. Немецкая гравюра на дереве эпохи Альбрехта Дюрера. — М.: Советский художник, 1988. — С. 9—10.
  59. Бартрум, 2010, с. 48.
  60. Немецкая гравюра на дереве эпохи Альбрехта Дюрера. — М.: Советский художник, 1988. — С. 10—11.
  61. Бартрум, 2010, с. 50.
  62. Бялик В. Графика. — М.: Аванта, 2010. — С. 75.
  63. Королёва, 2007, с. 88.
  64. Немировский, 1986, с. 100.
  65. [www.duerer-asbach.de/html/ueber_duerer.html Dürers Familienwappen] (нем.). Museum Kloster Asbach. Проверено 19 марта 2012. [www.webcitation.org/682zOf9M3 Архивировано из первоисточника 30 мая 2012].
  66. Hess and Eser, 2012, p. 132.
  67. Hess and Eser, 2012, pp. 132—135.
  68. Hess and Eser, 2012, pp. 136—137.
  69. Hess and Eser, 2012, pp. 137—138.
  70. Hess and Eser, 2012, p. 141.
  71. Hess and Eser, 2012, pp. 142—144.
  72. Матвиевская, 1987, с. 84—86.
  73. Матвиевская, 1987, с. 86—92.
  74. История математики с древнейших времён до начала XIX столетия. — М, 1970. — Т. 1. — С. 324.
  75. Бартрум, 2010, с. 68.
  76. Weisstein, Eric W. [mathworld.wolfram.com/DuerersMagicSquare.html Dürer's Magic Square]. A Wolfram Web Resource. Проверено 30 июля 2013.
  77. Матвиевская, 1987, с. 180—196.
  78. Матвиевская, 1987, с. 196—197.
  79. Матвиевская, 1987, с. 97—98.
  80. Матвиевская, 1987, с. 99—100, 134, 155.
  81. Матвиевская, 1987, с. 120—121.
  82. Weisstein, Eric W. [mathworld.wolfram.com/DuerersConchoid.html Dürer's Conchoid]. A Wolfram Web Resource. Проверено 31 июля 2013.
  83. E. H. Lockwood. A Book of Curves. — Cambridge University Press, 1961. — P. 163—165. — 212 p. — ISBN 978-0521055857.
  84. [www-groups.dcs.st-and.ac.uk/~history/Curves/Durers.html Durer's Shell Curves]. The MacTutor History of Mathematics archive. Проверено 1 августа 2013. [www.webcitation.org/6IqZN3mWo Архивировано из первоисточника 13 августа 2013].
  85. Матвиевская, 1987, с. 42—43.
  86. Grieb M. H. Nürnberger Künstlerlexikon: Bildende Künstler, Kunsthandwerker, Gelehrte, Sammler, Kulturschaffende und Mäzene vom 12. bis zur Mitte des 20. Jahrhunderts. — Walter de Gruyter. — S. 601.
  87. Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В. [www.numizm.ru/html/h/hernl8yn_fridrih-vil5hel5m.html Словарь нумизмата: Пер. с нем. М. Г. Арсеньевой] / Отв. редактор В. М. Потин. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Радио и связь, 1993. — С. 353. — 408 с. — 50 000 экз. — ISBN 5-256-00317-8.
  88. [www.museen.nuernberg.de/download/download_duererhaus/2012_07_27_pi_duerersaal.pdf Presseinformation vom 27. Juli 2012]. Museen der Stadt Nürnberg. Проверено 10 июля 2013. [www.webcitation.org/6I813fZm5 Архивировано из первоисточника 15 июля 2013].
  89. 1 2 3 Сидоров, 1937, с. 139.
  90. Черниенко, 2004, с. 8.
  91. Черниенко, 2004, с. 8—9.
  92. Черниенко, 2004, с. 8—10.
  93. См. Wimmer K. Albrecht Dürers “Betende Hände” und ihre trivialisierte Rezeption. Untersuchung zur Darstellung von Dürers eingener Hand und die Popularität des Motivs im 20. Jahrhundert. Diss / Universität Innsbruck. — 1999.
  94. Например, работы А.-М. Бонне.
  95. Нистратова Е. Рисунок и гравюра в раннем творчестве Дюрера: 1484—1500: автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата искусствоведения: 17.00.04. — Москва, 2006.

Литература

На русском языке
  • Бартрум Д. Дюрер / Пер. с англ. — М.: Ниола-Пресс, 2010. — 96 с. — (Из собрания Британского музея). — 3000 экз. — ISBN 978-5-366-00421-3.
  • Бенуа А. История живописи всех времён и народов. — СПб.: Издательский Дом «Нева», 2002. — Т. 1. — С. 297—314. — 544 с. — ISBN 5-7654-1889-9.
  • Бергер Я. Дюрер. — М.: Арт-Родник, 2008. — 96 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-88896-097-4.
  • Альбрехт Дюрер. Гравюры / Пред. А. Боре, прим. А. Боре и С. Бон, пер. с фр. А. Золотовой. — М.: ООО «Магма», 2008. — 560 с. — 2000 экз. — ISBN 978-593428-054-4.
  • Брион М. Дюрер. — М.: Молодая гвардия, 2006. — (Жизнь замечательных людей).
  • Дзуффи С. Большой атлас живописи. Изобразительное искусство 1000 лет / Научный редактор С. И. Козлова. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — С. 106—107. — ISBN 5-224-03922-3.
  • Дурус А. Еретик Альбрехт Дюрер и три «безбожных художника» // Искусство : журнал. — 1937. — № 1.
  • Зарницкий С. Дюрер. — М.: Молодая гвардия, 1984. — (Жизнь замечательных людей).
  • Немировский Е. Мир книги. С древнейших времён до начала XX века / Рецензенты А. А. Говоров, Е. А. Динерштейн, В. Г. Утков. — М.: Книга, 1986. — 50 000 экз.
  • Львов С. Альбрехт Дюрер. — М.: Искусство, 1984. — (Жизнь в искусстве).
  • Либман М. Дюрер и его эпоха. — М.: Искусство, 1972.
  • Королёва А. Дюрер. — М.: Олма Пресс, 2007. — 128 с. — (Галерея гениев). — ISBN 5-373-00880-X.
  • Матвиевская Г. Альбрехт Дюрер — учёный. 1471—1528 / Отв. ред. канд. физ.-мат. наук Ю. А. Белый; Рецензенты: акад. АН УзССР В. П. Щеглов, д-р физ.-мат. наук Б. А. Розенфельд; Академия наук СССР. — М.: Наука, 1987. — 240, [8] с. — (Научно-биографическая литература). — 34 000 экз. (в пер.)
  • Невежина В. Нюрнбергские граверы XVI в. — М., 1929.
  • Нессельштраус Ц. Литературное наследие Дюрера // Дюрер А. Трактаты. Дневники. Письма / Перевод Нессельштраус Ц.. — М.: Искусство, 1957. — Т. 1.
  • Нессельштраус Ц. Рисунки Дюрера. — М.: Искусство, 1966. — 160 с. — 12 000 экз.
  • Нессельштраус Ц. Дюрер. — М.: Искусство, 1961.
  • Норберт В. Дюрер. — М.: Арт-Родник, 2008. — 96 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-9794-0107-2.
  • Сидоров А. Дюрер. — Изогиз, 1937.
  • Черниенко И. [dlib.rsl.ru/viewer/01002662372#?page=1 Германия на рубеже XV-XVI веков: эпоха и её видение в творчестве Альбрехта Дюрера: автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук: 07.00.03]. — Пермь, 2004.
На других языках
  • Anzelewsky F. Albrecht Dürer. Das malerische Werk. — 2. — Берлин, 1991.
  • Bartrum G. Albrecht Dürer and his Legacy. — British Museum Press, 2002. — ISBN 0-7141-2633-0.
  • Charles V. Dürer. — Нью-Йорк: Parkstone International, 2011. — ISBN 978-1-78042-170-4.
  • Giesen J. Durers Proportionsstudien in Rahmen der allgemeinen Proportionsentwicklung. — Бонн, 1930.
  • Неidrich Е. Dürer und die Reformation. — Leipzig, 1909.
  • The Early Dürer. Ausstellungskataloge des Germanisches Nationalmuseums, Nürnberg / Ed. by Daniel Hess and Thomas Eser. — Thames & Hudson, Limited, 2012. — 603 p. — ISBN 9780500970379.
  • Keller L. Johann von Staupitz und das Waldensertum. — Лейпциг: Historisches Taschenbuch, 1885.
  • Lippmann F. Zeichnungen von A. Dürer. — Берлин, 1887—1905.
  • Panofsky E. Durers Kunsttheorie, vornehmlich in ihrem Verhaltnis zu der Kunsttheorie der Italiener. — Берлин, 1915.
  • Panofsky E. The Life and Art of Albrecht Dürer. — 2. — Princeton, 1945. — ISBN 0-6910-0303-3.
  • Thausing M.[de]. Dürer, Geschiehte seines Lebens und seiner Kunst. — 2. — Лейпциг, 1884.

Ссылки

  • [gravures.ru/photo/albrekht_djurer/6 Сайт о гравюре. Галерея с работами Дюрера в высоком качестве]
  • [www.artcyclopedia.com/artists/durer_albrecht.html на artcyclopedia.com]
  • [www.wga.hu/frames-e.html?/html/d/durer/index.html Дюрер, Альбрехт] в Web Gallery of Art  (англ.)
  • [www.aiwaz.net/durer/ Alternative Albrecht Durer] (недоступная ссылка с 14-05-2013 (3971 день) — история)
  • [www.abcgallery.com/D/durer/durer.html Albrecht Durer at Olga’s Gallery]
  • [www.dw-world.de/dw/article/0,,4516196,00.html Дом-музей Альбрехта Дюрера — фоторепортаж Deutsche Welle]
  • [kaplyasveta.ru/napolnenie-kartin/akvarelnaya-zhivopis-trevozhnye-i-dramaticheskie-pejzazhi-albrexta-dyurera.html Акварели Альбрехта Дюрера]
  • [www.art-drawing.ru/gallery/category/1131-duerer-albrecht Дюрер Альбрехт. Картины] [www.art-drawing.ru/biographies/brief-biographies/515-duerer-albrecht и биография]
  • Кислых Г.С.. [germanprints.ru/site/index.php Немецкая гравюра. Альбрехт Дюрер и его учителя]. ГМИИ им. А. С. Пушкина (2013—2014). Проверено 17 октября 2014.

Отрывок, характеризующий Дюрер, Альбрехт

– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.