Дю Бартас, Гийом

Гийом Дю Бартас
Guillaume Salluste Du Bartas
Дата рождения:	1544(1544)
Место рождения:	Монфор, Гасконь
Дата смерти:	28 августа 1590(1590-08-28)
Место смерти:	Мовезен, Гасконь
Гражданство:	Франция
Род деятельности:	поэт
Годы творчества:	с 1565
Направление:	маньеризм барокко
Жанр:	поэма, сонет, гимн

Гийом де Салюст, сеньор дю Барта́с (фр. Guillaume de Saluste, seigneur du Bartas; 1544, Монфор, близ Оша — 28 августа 1590, Мовезен) — французский религиозный поэт XVI века, гугенот.

Биография

Дю Бартас был родом из семьи зажиточных купцов, анноблированной в 1565 году. С детства его приучали к воинскому делу. По свидетельству знавшего его историка Де Ту, Гийом — уроженец Гаскони — говорил на французском языке недостаточно чисто.

Изучал право в Тулузе, в 1567 получил степень доктора права. В 1565 победил на городском поэтическом конкурсе. В 1571 приобрел в своем родном городе должность судьи, однако практически почти не занимался судебной практикой. Посещал Наваррский двор в Нераке, куда после Варфоломеевской ночи пришлось бежать Генриху Наваррскому. Агриппа Д'Обинье сообщает в своих письмах ряд подробностей, связанных с пребыванием Дю Бартаса в Нераке и его амбициях как поэта.

С 1576 придворный Генриха Наваррского; в 1585 назначен королевским камергером. Выполнил ряд дипломатических миссий; в 1587 возглавляет посольство в Британию, цель миссии — устроить брак Якова VI Шотландского (будущего Якова I Стюарта) с сестрой Генриха Екатериной де Бурбон. Миссия завершается неудачей, однако в Шотландии поэта осыпают дарами и почестями, а Яков VI даже перевёл фрагмент одного из сочинений Дю Бартаса на английский язык. После убийства Генриха III Дю Бартас отошёл от общественной жизни. В последние четыре года жизни он тяжело болел — завещание было им составлено ещё в 1587.

Творчество

При жизни Дю Бартас пользовался даже большой славой, чем Ронсар (к вящему неудовольствию последнего). С 1574 и до 1590 года было опубликовано более семидесяти изданий произведений Бартаса. По заказу Жанны д'Альбре он сочинил эпическую поэму «Юдифь» (La Judit). Поэма вышла уже после смерти королевы в составе опубликованного в 1574 сборника произведений Дю Бартаса под названием «Христианская Муза» (La Muse Chrestienne), куда были помещены также поэмы «Урания» (Uranie) и «Триумф Веры» (Le Triomphe de la Foi). В 1578 Дю Бартас откликнулся в стихах на прибытие в Нерак Екатерины Медичи; в том же году написал трёхъязычную поэму в форме аллегорического диалога «Прием королевы Наваррской» (Accueil de la Reine de Navarre), где латинская, французская и гасконская нимфы воспевают молодую принцессу — Маргариту Валуа. Автор поэм «Гимна миру» (Hymne de la paix) и «Сонеты девяти пиренейских муз» (Sonnets des neuf Muses Pyrenees, обе — 1582), а также «Песни об Иври» (Cantique d'Ivry, 1590), посвященной победе Генриха IV над войсками Лиги в битве при Иври.

Две «Седмицы»

Самое знаменитое сочинение Дю Бартаса — поэма «Седмица» (или «Неделя», фр. La Sepmaine) — впервые вышло в Париже в 1578 году; в том же году в Турине было напечатано «пиратское» издание, что свидетельствует об успехе книги. Рукопись поэмы высоко оценил Агриппа Д'Обинье. Поэма включает в себя семь песней, воссоздающих семь дней творения, от первого дня (сотворение света и тьмы) до седьмого, когда Господь освятил всё сущее. Дю Бартас следует здесь за традицией шестодневов (Св. Василий Великий) и в то же время развивает уроки Пьера Ронсара («Гимны») и Мориса Сэва («Микрокосм»).

«Веруя в своё особое предназначение, Дю Бартас стремится, в подражание древним христианским авторам, прославить все труды и создания Творца: небесные тела, стихии, животных, растения, минералы и человека, чьё тело, замкнутый микрокосм, содержит качественные аналогии почти всем предметам макрокосма».

Поэма заключает в себе обширную эрудитскую информацию по различным отраслям знания, включая медицину, зоологию, математику, музыку и астрономию. Излагая воззрения Николая Коперника, Дю Бартас возражает польскому астроному, не прибегая при этом к богословской аргументации. Как указывают современные исследователи, «в этой поэме гелиоцентрическая гипотеза Н. Коперника опровергается именно на основании физики Аристотеля. Аналогично Дю Бартасу опровергал Коперника и один из авторитетных в то время французских философов Жан Бодэн». В поэме — особенно в дне седьмом — неоднократно звучит уподобление Творца Художнику, а сотворённого им универсума живописному полотну; этот мотив представляет собой маньеристическое преломление эстетики Ренессанса.

Вторая «Седмица» (La Seconde sepmaine ou Enfance du Monde) должна была содержать рассказ о дальнейшей судьбе мироздания, однако смерть помешала поэту довести этот замысел до конца (в 1584 году было опубликовано две песни — вторая седмица доведена до четвертого дня). Здесь затронуты такие события Священного Писания, как изгнание из Рая, Ноев ковчег и Вавилонское столпотворение, причём в связи с последним Дю Бартас рассуждает об итальянской словесности (особо выделяя Петрарку, Боккаччо, Ариосто и Тассо) и французской (здесь отдельной строкой упомянуты Ронсар, Маро, Блез де Виженер, Жак Амио и Дюплесси-Морне).

В конце 1584 года Дю Бартас выпустил «Краткое предуведомление... касательно Первой и Второй Седмиц» (Brief Advertissement... sur sa Premiere et Seconde Sepmaine), где возразил своим реальным и потенциальным оппонентам и аргументировал выбор темы, а также обосновал стилистическую и лингвистическую оригинальность поэмы.

Издательский успех

«Седмица» снискала колоссальный успех у европейских издателей, во многом благодаря усилиям протестантов. Хотя, как подчёркивал Сент-Бёв, в «Седмице» «нет ничего специфически кальвинистского», именно последователи женевского реформата активно пропагандировали её в Европе. Книга была переведена на английский, немецкий, нидерландский, итальянский, испанский, польский языки; кроме того, было выпущено три различных латинских версии. Были изданы также апокрифические продолжения поэмы (в 1591, 1593 и 1603 годах). Наконец, известно два обстоятельных комментария к «Седмице», один из которых был подготовлен гуманистом-католиком Панталеоном Тевененом, а другой — богословом-протестантом Симоном Гуларом; оба комментария неоднократно дорабатывались их авторами, причём в первом очень ощутимо стремление трактовать текст поэмы как аргумент в религиозной полемике.

Стиль поэмы

Многие стилистические особенности «Седмицы» свидетельствуют о том, что поэма представляет собой переходное явление от маньеризма к барокко:

склонность к гипертрофированной образности и эмфазе, к неожиданному сочетанию возвышенного слога и обыденных оборотов, пышная метафористичность, основанная нередко на причудливом сближении далеких друг от друга явлений, тяготение к антитетическим оборотам как к средству передачи парадоксальных и иррациональных аспектов действительности, тщательная оркестровка стиха, расцвеченного диковинными, но звонкими именами, изобилующего богатыми рифмами, своеобразными, иногда напоминающими стихотворные ухищрения "великих риториков" приемами звукописи.

Среди неожиданных и даже парадоксальных образов поэмы — сравнение впервые попавшего в Рай Адама с внезапно оказавшимся в Париже пастухом-провинциалом, доселе не видавшим в своей жизни ничего, кроме скота, виноградной лозы и рощ (первый день «Второй Седмицы»).

Влияние поэмы

«Седмица» оказала значительное влияние на поэзию барокко, в том числе на французов Сент-Амана и Бероальда де Вервиля, нидерландского поэта Вондела, итальянца Марино и первую американскую поэтессу Анну Брэдстрит. Однако к середине XVII века слава Дю Бартаса у себя на родине полностью сходит на нет. Полтора века спустя, когда французы практически игнорировали творчество автора «Седмицы», книгу высоко оценил Гёте, в комментарии к осуществлённому им переводу повести Дидро «Племянник Рамо» так упрекавший французов за забвение своего великого поэта:

Все достоинства его поэзии не смогли уберечь его от непостоянства вкуса и неумолимого влияния времени. Вот уж многие годы его не читают более во Франции, а если иной раз и произнесут его имя, так разве что издевки ради. Так вот, сей нежеланный и презираемый соотечественниками автор, впавший у себя на родине в полное забвение, сохраняет в Германии прежнюю свою славу; мы, как встарь, почитаем его, неизменно восхищаемся им, а многие из критиков наших присвоили ему званье короля французских поэтов.

Дю Бартас и Мильтон

Влияние Дю Бартаса прослеживается в самом знаменитом сочинении Джона Мильтона, поэме «Потерянный рай». Мильтон читал английский перевод поэмы, выполненный Джошуа Сильвестром; общность прослеживается на уровне философских идей (неоплатонизм), отдельных образов и мотивов, а также мистической нумерологии. Правда, некоторые исследователи считают воздействие французского поэта на Мильтона незначительным.

Дю Бартас и Тассо

Остается неясным, мог ли Дю Бартас учитывать воззрения Торквато Тассо на эпическую поэму, высказанные им в «Рассуждениях об эпической поэзии» (опубликованных в 1587 году, но написанных значительно раньше). С другой стороны, не исключено, что опыт «Седмицы» учитывал Тассо при написании своей созданной незадолго до кончины поэмы «Сотворённый мир». Тассо работал над «Сотворённым миром» в 1591-1594 годах; туринская «пиратская» версия «Седмицы», очень популярная в Италии, могла быть ему известна (к тому же в 1592 году в Туре, а годом позже в Венеции вышел итальянский перевод книги Дю Бартаса).

Ссылки

• [svr-lit.niv.ru/svr-lit/vsemirnaya-literatura-france/agrippa-dobine.htm И.Ю. Подгаецкая. Агриппа Д'Обинье и гугенотская поэзия 16 века]
• [www.surbor.su/enicinfo.php?id=3994 А.Д. Михайлов. Дю Бартас. Статья из Краткой Литературной Энциклопедии]
• [www.libfl.ru/mimesis/txt/lit_sred.php#16 Г.К. Косиков. Литература последней четверти XVI века]
• [www.museeprotestant.org/Pages/Notices.php?scatid=5&noticeid=206&lev=1&Lget=FR Un diplomate et un poète savant]  (фр.)
• [poesie.webnet.fr/lesgrandsclassiques/poemes/guillaume_de_salluste_du_bartas/index.html Quelques poésies de Du Bartas]  (фр.)
• [books.google.fr/books?id=_95Bq8w7t70C&pg=PA45&lpg=PA45&dq=du+bartas+rubens&source=bl&ots=w_JnCho_Qi&sig=4JSALUsLyWMdoRc40ph-llhEzTw&hl=fr&ei=V1HlTKW0M8GeOuqtjLIK&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=8&ved=0CD8Q6AEwBw#v=onepage&q=du%20bartas%20&f=false F. Castan. L'épopée aquitaine]  (фр.)
• [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/caief_0571-5865_1958_num_10_1_2119 Jean Dagens. Du Bartas, humaniste et encyclopédiste devot]  (фр.)
• [pages.videotron.com/noxoculi/bartas.html L’Astronomie et la poésie: Guillaume Salluste Du Bartas]  (фр.)
• [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/rhren_0181-6799_1981_num_14_1_1271 La Sepmaine. Texte 1581]  (фр.)
• [195.220.134.232/numerisation/tires-a-part-www-nb/0000005543021.pdf Lettre inédite de Du Bartas à Henry IV]  (фр.)
• [gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k54453n.r=du+bartas.langFR La Seconde sepmaine]  (фр.)

Отрывок, характеризующий Дю Бартас, Гийом

Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.