Дю Белле, Гийом

Гийом дю Белле, сеньор де Ланже (фр. Guillaume du Bellay, seigneur de Langey; 1491, Глатиньи — 9 января 1543, Сен-Симфорьен-де-Ле) — французский военный деятель и дипломат, служивший королю Франциску I.

Семья

Гийом дю Белле принадлежал к старинному анжуйскому роду. Его братом был кардинал Жан дю Белле, французский дипломат, а позднее декан Священной коллегии кардиналов. Их племянник — Жоашен дю Белле, ведущий поэт Плеяды.

Биография

Дю Белле появился при королевском дворе Франции около 1510 года. Его покровителем был Карл де Бурбон, герцог Вандомский. В 1515 году дю Белле принимал участие в итальянском походе Франциска I и сражался при Мариньяно. Следующие пять лет Гийом провёл в Италии.

С началом новой войны дю Белле воевал с имперцами на севере Франции, участвовал во взятии Эдена. В 1525 году он вновь оказался в Милане и попал в плен во время битвы при Павии, но вскоре был выкуплен.

В дальнейшем дю Белле исполнял множество дипломатических поручений Франциска I и Луизы Савойской (пока Франциск находился в плену у Карла V). Во время войны Коньякской лиги он был представителем короля Франции при дворе Климента VII. Когда войска коннетабля Бурбона и принца Оранского разграбили Рим и осадили папу в замке Святого Ангела, Ланже со свитой помогал оборонять цитадель от наёмников.

Перед началом войны 1536—1538 годов дю Белле отправился в Германию, чтобы сплотить лютеранских князей против императора, а после успешного завершения кампании 1537 года стал наместником Турина и позднее — вице-королём Пьемонта.

В 1542 году дю Белле выехал из Пьемонта в Париж, чтобы занять должность королевского советника, но из-за пошатнувшегося здоровья остановился в Сен-Симфорьене (между Лионом и Роаном), где и умер. Дю Белле вёл мемуары, которые вышли в печать после его смерти.

Интересные факты

Личным врачом Гийома дю Белле в последние годы его жизни был Франсуа Рабле — знаменитый писатель, автор одного из самых известных произведений литературы Возрождения — романа «Гаргантюа и Пантагрюэль». В 1542—43 годах Рабле сопровождал дю Белле и присутствовал при его смерти. В четвёртой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле оставил поэтизированное описание кончины сеньора де Ланже:

— Мы недавно уверились в том воочию на примере кончины доблестного и просвещённого рыцаря Гийома дю Белле, — заговорил Эпистемон. — Пока он был жив, Франция благоденствовала, и все ей завидовали, все искали с ней союза, все её опасались. А после его кончины в течение многих лет все смотрели на неё с презрением... У меня до сих пор трепещет и бьётся сердце при мысли о столь памятных мне многоразличных и ужас наводящих чудесах, которые мы ясно видели дней за пять, за шесть до его ухода из жизни... Сеньоры д’Асье, Шеман, одноглазый Майи, Сент-И, Вильнев-Ла-Гюйар, мэтр Габриэль, савиянский врач, Рабле, Каюо, Масюо, Майоричи, Бюллу, Серкю, по прозвищу Бургомистр, Франсуа Пруст, Феррон, Шарль Жирар, Франсуа Бурре и многие другие приятели, домочадцы и слуги покойного в испуге молча переглядывались, не произносили ни слова и, в глубокое погружённые раздумье, мысленно себе представляли, что скоро Франция лишится безупречного рыцаря, столь прославившего её и так стойко её оборонявшего, и то же вещали небеса — вещали, как им свойственно и как им положено.

Ссылки

• [www.archive.org/stream/mmoiresdemarti01dubeuoft#page/n5/mode/2up Мемуары Гийома и Мартена дю Белле]  (фр.)
• [archive.org/stream/guillaumedubella00bour#page/n7/mode/2up Victor-Louis Bourrilly. «Guillaume du Bellay, seigneur de Langey, 1491-1543»]  (фр.)

Отрывок, характеризующий Дю Белле, Гийом

– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.