Геклен (остров)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Дю Геклен»)
Перейти к: навигация, поиск
Геклен (остров)Геклен (остров)

</tt>

</tt> </tt>

Геклен
фр. île du Guesclin
48°41′48″ с. ш. 1°53′46″ з. д. / 48.69667° с. ш. 1.89611° з. д. / 48.69667; -1.89611 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=48.69667&mlon=-1.89611&zoom=18 (O)] (Я)Координаты: 48°41′48″ с. ш. 1°53′46″ з. д. / 48.69667° с. ш. 1.89611° з. д. / 48.69667; -1.89611 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=48.69667&mlon=-1.89611&zoom=18 (O)] (Я)
АкваторияЛа-Манш
СтранаФранция Франция
РегионБретань
РайонИль и Вилен
Геклен
Геклен
Население (2014 год)0 чел.

Остров Гекле́н (фр. île du Guesclin) — остров у побережья Бретани в проливе Ла-Манш, входит в состав департамента Иль и Вилен, Франция. Остров находится недалеко от побережного городка Санкт-Кулон, и во время отливов становится доступен по суше. Долгое время остров являлся важным опорным стратегическим пунктом в защите Бретани, на данный момент о военном прошлом острова напоминают лишь руины форта Геклен (фр. Fort du Guesclin).



История острова

  • Первое здание на острове было построено в 1206 году по приказу местного коннетабля — это был донжон, окружённый стеной и тремя башнями, высота стен в некоторых местах достигала 33 метров.
  • В 1757 году старый замок был снесен, а на его месте под руководством военного инженера де Вобана были построены более современные укрепления.
  • В 1826 году остров окончательно потерял свою военно-стратегическую значимость и был продан гражданскому населению с аукциона.
  • В 1942 году оккупируется немецкими войсками.
  • В 1944 году после Нормандской операции возвращается гражданскому населению, в частности, остров переходит во владение мэра городка Санкт-Серван.
  • В 1959 году остров покупает певец Лео Ферре, и живет на нем до 1968 года.
  • В 1996 году, после длительного раздела имущества, наследники Лео Ферре продают остров.

Галерея


Напишите отзыв о статье "Геклен (остров)"

Отрывок, характеризующий Геклен (остров)


Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.