Дядя Ваня

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Дядя Ваня
Жанр:

Пьеса

Автор:

Чехов, Антон Павлович

Язык оригинала:

русский

Дата написания:

1896

Дата первой публикации:

1897

Текст произведения в Викитеке

«Дя́дя Ва́ня» — пьеса А. П. Чехова с подзаголовком «Сцены из деревенской жизни в четырёх действиях». Окончательно завершена в 1896 году.





История создания

В 1889 году Чехов закончил пьесу «Леший» (комедия в 4-х действиях), опубликованную в 1890 году, которая была впоследствии, после написания «Чайки», переделана в пьесу «Дядя Ваня».

В первоначальном варианте («Леший») поставлена 27 декабря 1889 года в театре М. М. Абрамовой, Москва.

Персонажи

  • Серебряков Александр Владимирович — отставной профессор
  • Софья Александровна (Соня) — его дочь от первого брака, племянница дяди Вани
  • Елена Андреевна — его жена, 27 лет
  • Войницкая Мария Васильевна — вдова тайного советника, мать дяди Вани и первой жены профессора
  • Войницкий Иван Петрович — дядя Ваня, её сын, шурин профессора
  • Астров Михаил Львович — врач
  • Телегин Илья Ильич — обедневший помещик
  • Марина — старая няня
  • Работник

Сюжет

Действие происходит в усадьбе первой жены профессора Серебрякова, где он временно вынужден жить, не имея возможности позволить себе достойную городскую квартиру. Много лет за усадьбой присматривает, ведёт всё хозяйство Иван Петрович Войницкий — дядя Ваня. Помогает ему дочь его умершей сестры и профессора Серебрякова — Соня.

Сам же профессор женился на молодой красивой даме — Елене Андреевне, утверждающей, что вышла за него по любви. У Елены Андреевны натянутые отношения с падчерицей Соней. Помогает семье по хозяйству старая няня — Марина. Также в этом имении живёт обедневший помещик Илья Ильич Телегин.

У профессора Серебрякова постоянные приступы подагры. В имение Серебряковых приезжает доктор Михаил Львович Астров.

Дядя Ваня завидует профессору во всём и не признаёт его учёности, хотя в прошлом боготворил его. Войницкий признаётся в любви Елене Андреевне. Елене Андреевне нравится доктор, но также она подозревает, что Соня в этой связи что-то скрывает от неё. Ради этого Елена Андреевна решается на откровенный разговор с Астровым. Тот признаётся ей, что с Соней у него только дружеские отношения, хоть она и любит его как мужчину. Астров в шутку предлагает Елене Андреевне тайно закрутить роман.

В это время профессор Серебряков собирает семейный совет, на котором предлагает членам семьи продать имение. Отец Войницкого купил его для сестры дяди Вани — денег едва хватало, и ради этого дядя Ваня отказался от наследства. Он работал не покладая рук, чтобы не было долгов, и восхищённо перечитывал труды профессора. Имение сестра Войницкого завещала своей дочери — Соне. Дядя Ваня понимает, что жизнь почти прошла зря, — назревает бунт прежнего слабовольного человека.

В семье разгорается скандал. В отчаянии Войницкий припоминает Серебрякову все свои тяготы и лишения ради профессорской славы и пытается застрелить профессора.

Неожиданно доктор обнаруживает, что у него пропала баночка с морфием, и, подозревая в этом Войницкого, силой забирает морфий. Серебряковы немедленно решают уехать из имения. Войницкий мирится с профессором, и тот убеждает его, что он будет получать то же содержание, что и раньше. Серебряков и Елена Андреевна уезжают, а Соня и Войницкий остаются в имении. Позже уезжает и Астров. Соня и Войницкий работают в кабинете, записывая счета.

Постановки в России

Среди дореволюционных исполнителей на провинциальных сценах: Войницкий — Каширин, Рощин-Инсаров, Дуван-Торцов, Бравич, Гайдебуров; Астров — Неделин, Самойлов, Таиров, Радин, Ходотов; Соня — Комиссаржевская, Серебряков — Ю. К. Алексеев-Месхиев.

На советской сцене «Дядя Ваня» ставился с 1919 года. Среди постановок:

В постсоветское время:

Среди зарубежных постановок: Чешский национальный театр, 1901, 1907, реж. Квапил; Народнвй театр в Софии — 1904—1906; Свободный театр в Варне); Мюнхенский королевский театр, 1903, 1913; Берлинский театр, 1904; «Театр Елисейских полей», Париж, 1922, режиссёр Ж. Питоев; «Комеди Франсэз», 1961; «Олд Вик», Лондон, 1944 (Астров — Оливье, Войницкий — Ричардсси); «Театр Польски», Варшава, 1953 (спектакль демонстрировался в Москве в 1954); «Форти-стрит театр», Нью-Йорк, 1956 (спектакль записан для телевидения); Труппа Морелли-Стоппа, Рим, 1956, режиссёр Л. Висконти; (Войницкий — Стоппа); Немецкий театр, Цюрих, 1940, «Театр де пош», Женева, 1956 и мн. др.

  • 2014 — Учебный театр МГУКИ. Пост. Владимира Красовского (Войницкий- Валерий Богатырев, Соня- Евдокия Славина, Астров- Николай Самсонов, Елена Андреевна- Екатерина Богомолова, Телегин- Олег Донской, Серебряков- Александр Юнкеров, Марина- Татьяна Медведенко, Мария Васильевна- Пелагея Растопчина, работник- Микан Джумабаев)
  • 2016 -- Воронежский камерный театр. Постановка Михаила Бычкова, художник-постановщик Николай Симонов (Войницкий - Камиль Тукаев, Соня - Татьяна Бабенкова, Астров - Андрей Новиков, Елена Андреевна - Людмила Гуськова, Телегин - Андрей Мирошников, Серебряков - Юрий Овчинников, Марина - Татьяна Чернявская, Мария Васильевна - Татьяна Сезоненко, работник - Александр Габура).

Экранизации

Источники

  • Волчкевич Майя. «Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни. М., «Пробел-2000», 2010. — 87 с.

Напишите отзыв о статье "Дядя Ваня"

Ссылки

  • [az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0130.shtml Дядя Ваня] в библиотеке Максима Мошкова
  • [briefly.ru/chehov/dyadya_vanya Краткое содержание пьесы]
  • Экранизации произведений А. П. Чехова (англ.) на сайте Internet Movie Database
  • [www.ibdb.com/show.php?id=8992 Дядя Ваня] в Internet Broadway Database
  • [www.lortel.org/LLA_archive/index.cfm?search_by=show&title=Uncle%20Vanya Дядя Ваня] в Lortel Archives
  • [feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/spd/spd-061-.htm текст] в академическом издании
  • [www.gumer.infobibliotek_Buks/Culture/Teatr/_103.php Театральная энциклопедия]
  • [glazey.ru/authors/article/kovalev/triumf_tcepenyuka_pyatij_teatralnij_sezon.pl1.php Постановка в Серпухове. 2009 г.]

Отрывок, характеризующий Дядя Ваня

«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.