Евгений (Кобранов)

Епископ Евгений<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Ростовский, викарий Ярославской епархии
14 декабря 1927 — 5 декабря 1933
Предшественник:	Иннокентий (Летяев)
Преемник:	Серафим (Трофимов)
Епископ Балашовский, викарий Саратовской епархии
15 сентября — 14 декабря 1927
Предшественник:	Андрей (Комаров)
Преемник:	Флавиан (Сорокин)
Епископ Муромский, викарий Владимирской епархии
14 марта 1926 — 15 сентября 1927
Предшественник:	Григорий (Козырев)
Преемник:	Макарий (Звёздов)
Имя при рождении:	Евгений Яковлевич Кобранов

Епископ Евгений (в миру — Евгений Яковлевич Кобранов; 21 января 1892, село Благовещенье, Дорогобужский уезд, Смоленская губерния — 20 ноября 1937, урочище Лисья Балка, близ Шымкента) — епископ Русской православной церкви, епископ Ростовский, викарий Ярославской епархии, учёный-востоковед.

Биография

Родился в селе Благовещенье (ныне — Полибино), в семье сельского учителя, который затем стал диаконом.

В 1906 году окончил Смоленское духовное училище, в 1912 году — Смоленскую духовную семинарию, а в 1916 году — Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия, после чего был оставлен при академии профессорским стипендиатом.

С 1916 по 1917 годы слушал лекции на Восточном факультете Петроградского университета.

В конце 1917 года рукоположен Патриархом Тихоном во священника московской церкви Девяти мучеников.

В 1918—1922 годы — помощник заведующего Музеем классического Востока.

В 1921 году был пострижен епископом Палладием (Добронравовым) в монашество в Новоспасском монастыре. С 1921 — архимандрит, наместник, затем настоятель монастыря. Одновременно был научным сотрудником музейного отдела Главнауки.

В 1921 году был арестован, освобождён через две недели. В том же году вторично арестован и сослан в Архангельск. Освобождён досрочно.

В 1922—1923 годах примыкал к обновленческому движению, но быстро отошёл от него.

В очередной раз арестован весной 1923 года, через 3,5 месяца оправдан Московским губернским судом и освобождён. Вновь арестован 18 декабря 1923 года. Верующие пытались вступиться за него, направив письмо в адрес ОГПУ, в котором, в частности, говорилось: «Гражданин Кобранов получил известность и любовь простого народа, так как он учил нас не только крестить лоб, но и отличать зло от добра».

По постановлению Комиссии ОГПУ по административным высылкам от 28 марта 1924 года приговорён к двум годам ссылки в Хиву, в ссылке занимался научными исследованиями. Освобождён досрочно в 1926 году, недолго служил в московском храме Троицы в Кожевниках.

14 марта 1926 года в Нижнем Новгороде хиротонисан в епископа Муромского, викария Владимирской епархии. Чин хиротонии совершали: митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), епископ Переславский Дамиан (Воскресенский) и епископ Макарий (Знаменский).

Первоначально отказывался поехать в Муром, так как занимался серьёзной научной работой в области востоковедения в Москве. Однако после увещевания со стороны митрополита Сергия (Страгородского) принял назначение.

С 15 сентября 1927 — епископ Балашовский, викарий Саратовской епархии; 14 декабря того же года назначен епископом Ростовским, викарием Ярославской епархии.

Много проповедовал, читал лекции для детей, молодёжи и взрослых, приводя примеры из произведений русских классиков, доказывая существование Бога и необходимость веры. Создал бесплатную благотворительную столовую для бедных, организовал «сестричество» для оказания помощи бедным, объявил сбор пожертвований на достройку храма и столовой в селе Горинское Мологского уезда.

В составе группы архиереев Ярославской епархии 6 февраля 1928 года он подписал декларацию об отделении от митрополита Сергия (Страгородского), поддержав позицию своего епархиального архиерея митрополита Агафангела (Преображенского) и 11 апреля был запрещён Синодом в священнослужении, но уже 10 мая подписал заявление о возвращении в молитвенное общение с митрополитом Сергием и 30 мая 1928 года Синод снял запрет на священнослужение.

В 1928 году, 7 августа, был арестован в Ростове, обвинён в антисоветской агитации, религиозной обработке молодёжи и присвоении административных функций (под последним понимались создание «сестричества», открытие столовой и др.); 28 октября 1928 года был приговорён к трём годам ссылки; находился в ссылке в городе Кзыл-Орде в Казахстане. В октябре 1929 года был привлечён к следствию по делу «Ярославского филиала Истинно-православной церкви» и вновь приговорён — к трём годам ссылки.

С 1931 года жил в Вологде под надзором. Проводил богослужения на дому, собирал продукты и деньги для ссыльных священнослужителей, пытался устраивать на проживание и работу духовных лиц, вернувшихся из ссылки. Одновременно работал над научными трудами — рукописями «Казахский народ», «Философия Оригена», «Вологодские святые», которые были изъяты при обыске в 1935.

Арестован 27 июля 1934 года и 29 ноября приговорён к трём годам ссылки, снова в Казахстан, на этот раз — в Чимкент. Там собрал большую библиотеку, начал писать историю Чимкента. Осенью 1935 года получил предписание выехать в посёлок Ленинский в 70 км от областного центра, но после обращения к генеральному прокурору СССР Вышинскому оставлен в Чимкенте. Наладил переписку с отбывавшим ссылку по соседству в пос. Яны-Курган Казанским митрополитом Кириллом (Смирновым), подготовил для него историческую справку о возможности хранения и вкушения мирянами Святых Даров (что часто было необходимо в условиях гонений на священнослужителей и закрытия церквей), активно пытался убедить митрополита Кирилла и связанных с ним примириться с митрополитом Сергием.

23 июня 1937 года был арестован по обвинению в создании «контрреволюционного центра из духовенства». Во время ареста у него отобрали рукописи «История города Чимкента», «Предки казахского народа». На допросе 25 июня следователь потребовал от него дать показания о контрреволюционной деятельности. На это ответил: «Контрреволюционной деятельностью я не занимаюсь и по этому вопросу показать ничего не могу». На следующем допросе, 29 июля, очевидно, в условиях пыток и морального давления, признал себя виновным и дал устраивающие следствие показания.

Постановлением Тройки УНКВД по Южно-Казахстанской области от 19 ноября 1937 был приговорён к высшей мере наказания вместе с митрополитом Иосифом (Петровых) и митрополитом Кириллом (Смирновым). Расстрелян 20 ноября 1937 года в Чимкенте.

Библиография

• Кобранов Е. А. Историческое и культурное значение Анау. — Археология Туркменистана. — Асхабад-Полторацк: Туркменское гос. изд-во, 1927. — 74 с.

Литература

• Жизнеописания настоятелей Московского Новоспасского ставропигиального мужского монастыря с 1906 по 1926 гг. — М.: Новоспасский монастырь, 2002. — 119 с.

Ссылки

• [www.memo.ru/history/religion/ipc.htm Архиереи ИПЦ]
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_637 Биография]

Отрывок, характеризующий Евгений (Кобранов)

– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.