Евдокс Кизикский

Евдокс Кизикский (др.-греч. Εὔδοξος) — греческий мореплаватель конца II в. до н. э.

Подробный рассказ о приключениях Евдокса приводит Страбон, пересказывающий сочинение Посидония. Также о Евдоксе имеется два кратких и путанных упоминания у Плиния Старшего и Помпония Мелы — оба со ссылкой на Корнелия Непота.

Рассказ Посидония

Евдокс, священный посол и глашатай мира на празднике Персефоны, прибыл в Египет ко двору Птолемея VIII Эвергета. Около того же времени у берега Красного моря береговая стража обнаружила индийский корабль с единственным выжившим членом экипажа. Так как индийских языков никто в Египте не знал, царь поручил этого моряка специальным людям, научившим его говорить по-гречески. Индиец объяснил, что корабль сбился с курса, и все его спутники умерли от голода. В благодарность за своё спасение он согласился указать морской путь в Индию. Царь снарядил торговую экспедицию, в состав которой вошел и Евдокс. Плавание прошло успешно, и в Египет были доставлены драгоценные камни и благовония, однако, Евдокс не получил прибыли, так как Эвергет отобрал все товары.

После смерти Эвергета его жена Клеопатра III взяла власть и снарядила новую экспедицию во главе с Евдоксом. На обратном пути его отнесло ветрами к побережью Восточной Африки, в страну, «находящуюся выше Эфиопии», там он обнаружил фрагмент носовой части корабля, на которой был вырезан конь. От местных жителей стало известно, что потерпевшее крушение судно прибыло с запада. По пути Евдокс составил список туземных слов. Когда он вернулся в Египет, там царствовал сын Клеопатры Птолемей IX, поэтому все товары опять были отобраны, к тому же Евдокса обвинили в присвоении казенной собственности.

От моряков в гавани Александрии Евдокс узнал, что найденный им обломок принадлежит какому-то рыболовецкому судну из Гадира (Кадис). Такие корабли ходили вдоль атлантического побережья Мавретании до реки Ликс (Лукос). Сделав из этого вывод, что плавание вокруг Африки возможно, Евдокс задался целью совершить его. Вернувшись домой в Кизик, и погрузив все своё имущество на корабль, он отправился на запад, посетив Дикеархию, Массалию и прочие порты до самого Гадира. По пути он всюду объявлял о своем замысле, и, собрав достаточно средств, построил большое судно и два маленьких, вроде пиратских баркасов. Собрав экипаж из специалистов в различных ремеслах, он направился на юг вдоль берега Африки. При попытке пристать к берегу корабль сел на мель. Экипаж успел спасти груз и большую часть бревен и досок, из которых сколотили новое судно. Евдокс продолжил плавание, «пока не прибыл к людям, которые говорили на том языке, список слов которого он составил в прошлое путешествие; вместе с тем он узнал, что люди, живущие там, того же племени, что и те, другие эфиопы, и что они соседи с царством Бокха». После этого он решил вернуться.

Достигнув берегов Мавретании, Евдокс продал свои корабли, и по суше прибыл к царю Бокху, которому предложил снарядить новую экспедицию. Придворные убедили царя, что морские плавания откроют врагам путь для нападения на их страну, и Евдокс, опасаясь за свою жизнь, бежал в римские владения, откуда вновь прибыл в Испанию. Там он снарядил два корабля — один для каботажного плавания, другой — пятидесятивесельный — для плавания в открытом море. Чем закончилась его вторая экспедиция в Атлантике, неизвестно.

Возражения Страбона

Страбон считает всю эту историю вымыслом и сравнивает с фантастическими путешествиями Пифея, Антифана и Эвгемера, однако, большинство современных ученых склонно ей верить, во всяком случае, в отношении индийских экспедиций. Дж. Бейкер даже заявляет, что Евдокс был первым греком из Египта, посетившим Индию, и датирует его плавания примерно 120 и 115 до н. э. Те, кто сомневаются в историчности этого рассказа, указывают на то, что он слишком похож на сюжет романа. Следует учитывать некоторые особенности изложения у Страбона. Во-первых, этот автор часто пытается опровергнуть сведения предшественников, во-вторых, неизвестно, насколько точно он в своем конспекте изложил рассказ Посидония. К примеру, описывая плавание Неарха, историчность которого он также отвергает, Страбон опустил все географические и хронологические координаты, чтобы создать у читателя ощущение неправдоподобия, и если бы до нас не дошло более подробное описание Арриана, мы бы и в этом случае испытывали сомнения. Собственно, весь рассказ о Евдоксе нужен Страбону, чтобы высмеять Посидония, показав его глупость и доверчивость. С этой целью он приводит целый список возражений, однако, они по большей части касаются второстепенных деталей, и могут быть опровергнуты. Один исследователь назвал реплики Страбона «старческим брюзжанием».

Мнение исследователей

Страбон родился на 70 лет позже Посидония, и для его времени плавания в Индию стали обычным делом. Между тем, до конца II в. до н. э. греки если и совершали такие экспедиции, то крайне редко, поскольку каботажное плавание вдоль Аравийского полуострова и побережья Аравийского моря до Малабарского берега и обратно занимало около двух лет, в океан же они выходить не решались. Индийские купцы, по-видимому, уже пользовались муссонами для сокращения маршрута, но это знание было коммерческой тайной. Голландский исследователь Я. Тиль в 1939 году предположил, что именно этот секрет индийский моряк открыл людям египетского царя, и, следовательно, именно Евдокс, а не Гиппал, был первым греком, освоившим плавание при помощи муссонных ветров. То, что при возвращении из второго плавания его отнесло к побережью Восточной Африки, подтверждает это предположение, так как означает, что он плыл через океан.

Чудесная находка корабельного обломка с изображением коня и в самом деле напоминает сюжет романа, но эту деталь мог выдумать сам Евдокс в рекламных целях. Страбон недоумевает, как Евдокса могли выпустить из Александрии, если он был обвинен в присвоении государственных средств, однако, можно предположить, что обвинение носило политический характер, и объяснялось неприязнью Птолемея IX к человеку, связанному с его матерью. В 107 до н. э. обстоятельства переменились, так как Клеопатра свергла своего сына. Хенниг полагает, что она отпустила Евдокса, но Плиний и Помпоний Мела пишут, что тот бежал от царя Латира или Сатира (то есть Сотера), правда, путают направление, сообщая, что он прошел вокруг Африки от Красного моря до Гадеса.

Вильям Тарн приводит свои аргументы. По его мнению, рассказ о плаваниях в Индию вполне правдоподобен, однако содержит абсурдные детали, вроде незнания Евдоксом правил, регулирующих торговлю ввозимыми пряностями. Так же как и Страбон, он сомневается в умственных способностях Посидония, который не верит сообщению Геродота о плавании финикийцев вокруг Африки, но почему-то верит Евдоксу. Тарн полагает, что истинность этой истории не доказана.

Определить, до какой точки африканского побережья Евдокс добрался в ходе своей первой атлантической экспедиции, нельзя даже приблизительно. По-видимому, далеко на юг вдоль западного побережья Африки ему пройти не удалось, поскольку он достиг только племен, соседствовавших с царством Бокха. В любом случае, на кораблях, пригодных в основном для каботажного плавания, преодолеть Бенгельское течение и район сильных ветров у побережья юго-западной Африки было бы очень непросто.

По мнению Хеннига, рассказ Страбона рисует нам один из немногих для античной эпохи примеров настоящего энтузиаста географических открытий. Греки вообще путешествовали часто и охотно, но, как правило, лишь по необходимости, и обычно их экспедиции представляли собой деловые предприятия — торговые или дипломатические, и люди вроде Пифея или Евдокса, удовлетворявшие свою жажду знаний столь дорогим способом, были редкостью.

В беллетристике

Евдокс Кизикский выведен в качестве рассказчика в историческом романе американского беллетриста Лайона Спрэга де Кампа «Золотой ветер» (1969).

Литература

• Gaffarel P. Eudoxe de Cyzique et le périple de l'Afrique dans l'antiquité. — Besançon: Dodivers et Cie, 1873 [books.google.ru/books?id=6DwFAAAAMAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false]
• Thiel J. H. Eudoxos van Cyzikus // Mededelingen der Koninklijke Nederlandse Akademie van Wetenschappen. Afdeling letterkunde. 1939. № 8, s. 21
• Tozer H. F. History of Ancient Geography. — Biblo & Tannen Publishers: 1971, pp. 189—190 [books.google.ru/books?id=svsNTIU3EskC&redir_esc=y]
• Бейкер Дж. История географических открытий и исследований. — М.: Издательство иностранной литературы, 1950
• Ельницкий Л. А. Древнейшие океанские плавания. — М: Географгиз, 1962
• Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. 3-е изд. перераб. и доп. Т. 1. — М.: Просвещение, 1982
• Тарн В. Эллинистическая цивилизация. — М.: Издательство иностранной литературы, 1949
• Хенниг Р. Неведомые земли. Т. 1. — М.: Издательство иностранной литературы, 1961

Отрывок, характеризующий Евдокс Кизикский

«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.