Евреинов, Николай Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Евреинов Николай Николаевич
Род деятельности:

актёр ,театральный режиссёр

Гражданство:

Российская империя Российская империя
СССР СССР
Франция

Отец:

Николай Васильевич

Мать:

Валентина Петровна

Николай Николаевич Евре́инов (13 февраля 1879, Москва — 7 сентября 1953, Париж) — русский и французский режиссёр, драматург, теоретик и преобразователь театра, историк театрального искусства, философ и лицедей, музыкант, художник и психолог.





Биография

Отец Николай Васильевич Евреинов — инженер путей сообщения, мать, Валентина Петровна — старинного французского рода, представителем которого в России был один из двух сыновей маркиза де Грандмезона, бежавших во время Великой французской революции, Жан — русский офицер Иван Иванович Грандмезон, участник Отечественной войны 1812 года, Бородинской битвы, — в отставку вышел в чине полковника, его жена — Прасковья Николаевна Сафронова, сын — врач, потомственный дворянин Пётр Иванович Грандмезон (1819—1872)[1] — дед Н. Н. Евреинова, унаследовавшего от матери любовь к музыке и безудержную страсть к театру. Образ мыслей, самобытные воззрения и достаточно спорная, не всегда аксиоматичная система взглядов этого режиссёра, позволяют, тем не менее, причислить его к тем, чьей волею в XX веке преобразился мировой театр.[2][3]

Детские годы провел в постоянных разъездах по России (Дерпт, Псков, Москва, Екатеринослав), чему причиной была служба отца. Много для приобщения к театральной жизни, как и его сверстнику-соратнику Борису Глаголину, в юности дал Псков, где семья Николая Васильевича Евреинова, возглавлявшего правление Псковско-Рыбинской железной дороги, обосновалась сравнительно надолго.

Творчество

Когда я думаю о себе, о своей жизни, мне представляется оторванное облако и его одинокий путь.

Оно далеко от земли, от людей, и вместе с этим так близко и земле, и людям, ведь они его создали! И правда, часто, когда оно оранжево-знойное, красное, кажется, что испарения крови людской, пота и слёз людских образовали эту страшную массу! — что насыщенная раздражением, усталостью и горем, она должна сломить кого-то, уничтожить, сделать ужасное. В другое же время — напротив! — оно как будто из опалов, перламутра, из лунных камней, легкомысленное, красивое, немножко смешное…

… Я всегда любил женщин: я люблю загадки. В 10 лет я уже был «caballero». Псковские барышни казались мне принцессами. Смотреть на них царственным оком — я не знал тогда лучшей забавы…

… Родных, знакомых, товарищей много, но из всех их вместе не выжать и пол-друга!

— Из письма режиссёра Н. Н. Евреинова Г. В. Шварцу[2]

Россия

Первые опыты

Первую пьесу Николай Евреинов написал в семь лет. Любые домашние торжества непременно сопровождались его постановками, которые, как правило, заканчивались слезами режиссёра — он желал, чтобы спектакль продолжался, и продолжался — вместе с жизнью. В юности он бежал с бродячими актёрами, но был водворён… — в жизнь. И, кто знает, может, тогда впервые его посетила идея о том, что «жизнь должна стать театром» — действительным воплощением известной шекспировской метафоры[2][4].

Творческое наследие Николая Николаевича Евреинова настолько велико, а сфера его деятельности столь широка, что любая попытка, даже в предельно сжатой форме, изложить наиболее важные их пункты, неизбежно ставит пишущего перед дилеммой: предпочесть освещение его теории рассказу о поставленных им спектаклях (выделив самые значительные из них), или, дав характеристику его постановкам и методам, к которым он прибегал, оставить без внимания десятки и сотни контактов с театральными деятелями, художниками, актёрами, музыкантами, учёными, литераторами, антрепренёрами, философами и многими, многими другими, сократив его библиографию до списка наиболее значимых публикаций. А ещё был Евреинов-художник, Евреинов-путешественник, Евреинов-музыкант, Евреинов-масон, Евреинов-«коллаборационист», «Оригинал о портретистах», «Нагота на сцене»… Словом, одно всегда будет в ущерб другому. И даже если «Старинный театр», «Кривое зеркало», «Привал комедиантов», «Бродячая собака» и т. д. могут быть выделены в отдельную тему, то главное, что отличает его от многих коллег по цеху, всё-таки настоятельно требует достаточно последовательного изложения, поскольку полноценная творческая биография Н. Н. Евреинова ещё ждёт своего часа.[2][5].

  • 1887—1892 — учёба в гимназиях Пскова и Москвы.
  • 1887 — первая пьеса (пародийный семейный водевиль).
  • 1892 — поступает в Императорское училище правоведения, где играет в любительском театральном кружке, для которого пишет.
  • 1893 — написал и поставил одноактную пьесу «Репетиция» (не опубликована) и оперу-буфф, арлекинаду «Сила чар» (утрачена; поставлена была совместно с Н. В. Карминым — будущим вдохновителем постановки «Вампуки»). В кружке же он сыграл Франца Мора (в «Разбойниках» И. Шиллера), Глумова («На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского), Сына (в комедии М. Н. Владыкина «Омут»).
  • Середина 1890-х — после развода родителей — принял сторону матери, отношения с отцом практически не поддерживал.
  • 1901 — окончание училища[6][7](с серебряной медалью; выпускное сочинение — реферат «История телесных наказаний в России»). Поступление вольнослушателем в Санкт-Петербургскую консерваторию, где его учителями были Н. А. Римский-Корсаков и А. К. Глазунов. Написал историческую драму из «петровской эпохи» «Болваны, кумирские боги» — прообраз его реконструктивных постановок «Старинного театра» (опубликована в его книге «Драматические сочинения»[8]). Начал службу в Министерстве юстиции, а затем, в этом же году — в Министерстве путей сообщения (до 1914). Тогда же Н. Н. Евреинов под руководством А. И. Введенского начал изучать в университете философию.
  • 1902 — написал комедию в трёх действиях «Фундамент счастья»[8] (опубликована также в 1912 году под названием «Счастливый гробовщик»).
  • 1905 — поставил свою одноактную комедию «Стёпик и Манюрочка» (1904)[8] в Александринском театре (премьера — 22 декабря; Стёпик — П. М. Медведев, Манюрочка — В. В. Стрельская).
  • 30 января 1905 — комедия «Фундамент счастья» в «Новом театре» (театр Л. Б. Яворской[9]) (Анастасия — Л. Б. Яворская, Чернушкин — И. Ф. Шмидт).
  • 16 декабря 1906 — в Театре Литературно-Художественного общества (Суворинском) идёт пьеса Н. Н. Евреинова «Красивый деспот. Последний акт драмы» (в 4-х действиях)[8].
  • 27 января 1907 — «Бабушка», отрывок из жизни в одном действии Н. Н. Евреинова" — к 50-летию актёрской деятельности В. В. Стрельской, которая играла «самоё себя»[10].

Дебют Н. Н. Евреинова на большой сцене — одноактная пьеса для двух действующих лиц «Стёпик и Манюрочка», в которой адюльтер представлен как выход из «серой паутины будней», конечно же, подразумевал, если и не скандал, то заметную реакцию — это первая пьеса Н. Н. Евреинова, в которой он манифестирует «трансформацию жизни», «театрализацию быта», здесь прослеживается и влияние О. Уайльда. В это же время Н. Н. Евреинов ставит пьесы в Новом театре (Л. Б. Яворской), в которых участвует в качестве актёра, — в Малом театре (Суворинском). Выходит 1-й том его «Драматических сочинений»[8], в который по определению автора были включены его «литературно-драматические» пьесы. В их числе пацифистская драма «Война», комедия «Фундамент счастья» («эскиз» будущих монодрам Н. Н. Евреинова) и «Красивый деспот». Последнее произведение примечательно тем, что в нём уже дан конкретный, наглядный пример «театрализации»: главный герой завёл в своём поместье подобие быта начала XIX века, детально стилизовав усадьбу соответствующим антуражем, в этом «театре для себя» он находит единственный смысл существования — «вопль об исчезающей красоте»[11].

Порою мне думается, что не здешний я, не теперешний, а тамошний, прошлый, что я опоздал родиться на целое столетие, что среди других людей, в другой эпохе мне было бы превольней, веселее и, господин среди господ, я не шлялся бы тогда скучным облаком, а наслаждался бы земной красотой на земле, по-земному, наслаждался бы полностью, был бы счастливым…

И вот! Если б не осталось грёз и искусства, я не знаю… Я умер бы и не было бы лишнего облака, чтобы застить лишний раз свет.

— Из письма режиссёра Н. Н. Евреинова Г. В. Шварцу[2]

Старинный театр

Старинный театр возник в Санкт-Петербурге по мысли Н. Н. Евреинова в конце 1907 года и закончил первый сезон постом 1908 года (литургическая драма, миракль, моралите, пастурель, фарс), возродился в конце 1911 года (испанская драма эпохи расцвета)[12]. Из участников и руководителей этой недолговременной, но оставившей заметный след в культурной жизни того времени затеи, следует назвать завзятого театрала барона Н. В. Дризена (одного из основных субсидентов), издательницу Н. И. Бутковскую, а в числе прочих теоретиков, прежде всего, конечно, Е. В. Аничкова и К. М. Миклашевского.

Задачам Старинного театра был посвящён доклад Н. Н. Евреинова, прочитанный 30 ноября 1907 года в Литературном кружке имени Я. П. Полонского. Евреинов выдвинул, в частности, принцип «изображать не изображаемых, а изображающих», «стремиться передать образ мистерии или моралите через черты того учёного аббата или почтенного гражданина, который являлся носителем драматического искусства в ту эпоху»[13]. Публика была заинтригована чрезвычайно. Евреинову удалось собрать вокруг своего предприятия лучшие молодые силы, и уже один перечень сотрудников театра не позволяет забыть о нём в анналах отечественной истории[14]. Участие самого Н. Н. Евреинова выразилось следующим:

Первый сезон (1907—1908)
  • «Три волхва» — сочинение Н. Н. Евреинова (реконструкция старогерманской полулитургической драмы XII века)[10]. Постановка А. А. Санина (ритуал литургической драмы — М. Н. Бурнашева). Декорации Н. К. Рериха. — Как открывавшая «Старинный театр», постановка весьма важная. Спектакль широкого для камерного театра размаха — с органом, даже с церковным хором[15].
  • «Игра о Робэне и Марион» (фр. Jeu de Robin et Marion[16]) — пастурель трувера XIII века Адама де ла Алля (фр. Adam de la Halle[17]). Постановка Н. Н. Евринова. Оформление М. В. Добужинского. Для Евреинова пастурель была истинной находкой. Он с наслаждением пичкал её всевозможными театральностями, без устали обучал неискушённых артистов «по части манеры произносить слова, ходить, жестикулировать и мимировать». Кроме того, в соединении всех искусств в спектакле — декламации, музыки, пения и пляски — ему грезился возлюбленный синтетический «театральный театр». Заложенное в «Игре о Робэне и Марион» Евреинов развил в «Кривом зеркале», весёлом театре «сатирических пародий и эксцентрического смеха»[15].
  • «Ярмарка на индикт святого Дениса» («Уличный театр» — зрелища и забавы XIV века) — драматическая сюита Н. Н. Евреинова в его же постановке (по сообщениям приват-доцента Е. В. Аничкова и приват-доцента В. Ф. Шишмарёва). Оформление Е. Е. Лансере и А. Н. Бенуа. Постановка не была осуществлена.
Второй сезон (1911—1912)
  • «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник») — драма Лопе де Веги (сочинение, 1612—1613; издание, 1619. Перевод С. А. Юрьева). Постановка Н. Н. Евреинова. Декорации Н. К. Рериха. Костюмы И. Я. Билибина (с учениками Вестфален, Завадовской и Коннель). Лучшим из испанских спектаклей называли темпераментную и патетичную «Фуэнте Овехуну» Н. Н. Евреинова, в чьей экспрессивной сценографии действие проходило на площади города, фоном чему служил горный пейзаж задника, без занавеса и рампы, и где словно в вихре кружились актёры массовых картин, подчинённых, однако, строгому ритму, свиваясь и развиваясь яркими, выразительными группами. Но раздвигался занавес в глубине, и перед королевской четой, неподвижно восседавшей на креслах, мгновенно и покорно склонялись бунтовщики, как слову Божию внимавшие Королю. Органичная стыковка разнородных сцен при общих исполнителях транслировала яркий испанский колорит.
  • «Два болтуна» — интермедия Мигеля Сервантеса (авторство под вопросом, первая публикация относится к 1617 году). При всей своей комичности и внятности сюжета эта миниатюра может смело претендовать на роль одного из первых опытов театра абсурда. Впоследствии, в 1933 году в Париже, Н. Н. Евреинов повторил постановку в «Весёлой сцене»[18].

В третьем сезоне режиссёр не участвовал — третьего сезона не было… (см. об этом в статье о Старинном театре).


  • Весна 1908 — «Орлеанская дева» Ф. Шиллера в постановке Н. Н. Евреинова, с Б. С. Глаголиным в роли Иоанны, идёт в Театре Литературно-художественного общества (товарищество суворинских артистов, возникшее на сезон 1908 года). Своё постановочное решение режиссёр толковал в духе Старинного театра, как попытку восстановить характер спектаклей времён Ф. Шиллера[19].
  • 2 сентября 1908 — пьеса «Такая женщина» («Катар души»). Драматический парадокс в 1 действии Н. Н. Евреинова (1906)[10]. Постановка Б. Глаголина. Театр Литературно-художественного общества. Современная содержанка богатого аристократа погибает от скуки, а тот, потакая прихотям, окружает её сказочной роскошью, дарит одетого в военную форму 5-килограммового карлика из паноптикума. Содержанка убивает Его Светлость. Спектакль, оформленный в стиле О. Бердслея, с актёрами-декламаторами в костюмах XVIII века, провалился. Автор пьесы предоставил право принимать «поздравления» режиссёру-постановщику.

В перерыве между сезонами Старинного театра Н. Н. Евреинов — режиссёр-постановщик Артистического кружка баронессы И. А. Будберг (1909). Здесь он поставил «Кандида» Вольтера и «Снег» (1903) Пшибышевского[20].

В сезон 1908/1909 был приглашён в театр на Офицерской к В. Ф. Комиссаржевской на должность режиссёра. Не следует переоценивать этого наибольшого периода ни для театра, ни для творческой биографии Н. Н. Евреиноваа, но сотрудничество это явилось важным этапом в самосознании режиссёра, с юных лет своих с пиететом относившегося к актрисе. Главным образом из-за «Игры о Робэне и Марион» очарованная пастурелью В. Ф. Комиссаржевская пригласила Евреинова в свой театр после отставки В. Э. Мейерхольда[15].

Театр В. Ф. Комиссаржевской

  • 4 сентября 1908 — «Франческа да Римини» Г. Д’Аннунцио (перевод В. Брюсова и Вяч. Иванова, художник М. В. Добужинский) в постановке Н. Н. Евреинова впервые показана во время московских гастролей Драматического театра. Спектакль успеха не имел.
Монодрама

В спектакле «Франческа да Римини» Н. Евреинов впервые применил в режиссёрской работе «принцип монодрамы», показав события, словно проецируемые через сознание главной героини. Теория монодрамы как драматического представления, которое преподносит окружающий мир таким, каким он воспринимается действующим лицом «в любой момент его сценического бытия», и заставляет каждого из зрителей стать в положение этого лица, «зажить его жизнью», оформилась у Н. Н. Евреинова к 1908 году[21]. Монодрама как пьеса «от первого лица», как драма, утратившая свою «объективность» («только субъективное, искажённое» зрение представляет ценность для современного театра), впервые реализована в «Представлении любви» (в 1-й книге «Студия импрессионистов», СПб, 1910)[22].

Будучи в восторге от «удивительного», «единственного в своём роде», как он называл Калмакова в своей статье «Художники театра В. Ф. Комиссаржевской» Евреинов[23], по-видимому, и пригласил его в «Старинный театр». Это был также мастер круга «Мира искусства», но с несколько запоздалыми реминисценциями О. Бердслея… В спектакле «Старинного театра» они, правда, не были столь ощутимы, как в цикле пряно-гротесковых театральных эскизов «Саломеи» О. Уайльда или «Чёрной маски» Л. Андреева, исполненных в середине 1908/1909 г. для театра В. Ф. Комиссаржевской.[15][24][25].

  • 28 октября 1908 — за несколько часов до спектакля было запрещено представление пьесы О. Уайльда «Саломея» (разрешённое драматической цензурой) на том основании, что сюжетом пьесы являются евангелические события.[26] Не помогло и переименование пьесы в «Царевну».
  • 8 января 1909 — «Ванька-ключник и паж Жеан», драма в 12 двойных карт Фёдора Сологуба. Режиссёр Н. Н. Евреинов. Художник К. И. Евсеев. Впоследствии переботанная Ф. К. Сологубом пьеса будет поставлена Н. Н. Евреиновым в «Кривом зеркале».

Инфернально-саркастическая с включением фольклорных элементов проза Ф. К. Сологуба, как и балансирующее на грани с пошлостью, но обладающее, впрочем, иронией и чарующей красотой искусство Н. К. Калмакова[27][28] закономерно были близки Н. Н. Евреинову, тяготевшему в своих пристрастиях этой поры к творчеству Ш. Бодлера, О. Уайльда и Ф. Ропса. А развитие данного вектора эстетики предопределяют тенденции, царящие в умонастроениях общества, к которому она обращена, — его запросы и вкусы, его состояние в целом. В это время особой популярностью пользовался, например, вульгарный жанр Grand Guignol (с фр. — «театр ужасов») — публика валом валила на спектакли, создатели которых не ставили никаких задач, кроме как напугать невзыскательных и впечатлительных обывателей душещипательными натуралистичными сценами. Критик недоумевает: «Русский „Grand Guignol“, по-видимому, отвечает какому-то спросу, по крайней мере, спектакли этого театра сильных ощущений неизменно привлекают много публики»[29]. Но не следует притом забывать, что Н. Н. Евреинов был в первую очередь экспериментатором, первопроходцем, его влекла возможность «проверить в деле» свои теоретические выводы, поэтому он не гнушался никакими средствами, но и «не задирал брезгливо подол» в достижении выразительности — он познавал пределы возможного в искусстве театра.

Весёлый театр для пожилых детей

Великим постом 1909 года театр В. Ф. Комиссаржевской уехал на гастроли. В Петербурге остались Ф. Ф. Комиссаржевский, Н. Н. Евреинов и часть труппы. В их распоряжении оказалась прекрасно оборудованная сцена и масса свободного времени. «Весёлый театр» просуществовал недолго — до конца осени того же года. Кроме актёров театра В. Ф. Комиссаржевской, труппу кабаре составили некоторые «кривозеркальцы». К началу сезона все они разошлись по своим театрам. Через год «Весёлый театр» попытались было открыть снова и даже в Театральном клубе дали несколько представлений. Но из возобновления ничего не вышло. И дело скоро развалилось.

Кабаре осилило всего две программы. Н. Н. Евреинов уверял, что ни о каких художественных заданиях не помышляли — просто «решили летом подзаработать»[30]. Репертуар был весьма оригинален. Н. Евреинов поставил здесь свой трагифарс «Весёлая смерть», пьесы Козьмы Пруткова «Черепослов, сиречь френолог» и «Фантазию», Ф. Комиссаржевский — кукольную комедию П. Ронсона «Лилия долины», оперу Д. Перголези «Служанка госпожа» и оперетту В. Зуппе «Прекрасная Галатея».

«Кривое зеркало»

В начале сентября 1910 года Евреинов был приглашён на должность главного режиссёра «Кривого зеркала»; 15 сентября того же года начались репетиции под его руководством.

Первая программа «Кривого зеркала» была связана с именем Евреинова — в неё включили пародию на фрагмент только что запрещенной «Царевны». Н. Н. Евреинов любил озорство, розыгрыши, ценил анекдоты, уважал людей умеющих их рассказывать. Это сближало его, например, с А. Глазуновым, К. Миклашевским. Отдельные письма последнего не содержат ничего, кроме свежего анекдота, Евреинов отвечал ему тем же. Названный фрагмент, «Танец семи покрывал» («Саломея» — в «Кривом зеркале») в исполнении Т. Пуни, заканчивался несением гробовидного сундука с табличкой: «Осторожно, Оскар Уайльд!»

С 1910-го по 1916-й год он драматург, режиссёр, художественный руководитель, композитор и художник «Кривого зеркала», где поставил за этот период около ста спектаклей.

11 ноября 1912 А. А. Блок записал в дневнике: «Вечером пошёл в „Кривое зеркало“, где видел удивительно талантливые пошлости и кощунства г. Евреинова. Ярчайший пример того, как может быть вреден талант. Ничем неприкрытый цинизм какой-то голой души» (Цитируется по Ю. Анненкову[20]).

Общество

Помимо активного и многообразного сотрудничества в пределах интересов, имеющих отношение непосредственно к всепоглощающему театру (в том числе «Бродячая собака», «Привал комедиантов», основанные при непосредственном его участии — соответственно в 1912 и 1916 годах, и другие объединения)[5][31], творческая жизнь Н. Н. Евреинова со всей ясностью демонстрирует потребность в интенсивной общественной деятельности, присущность этому культуртрегеру духа коллективизма.

  • 1911 — Н. Н. Евреинов один из членов-учредителей Общества единого искусства, предполагавшегося к образованию инициативой Н. И. Кульбина, композитора А. Н. Дроздова и юриста М. Г. Сыркина, а также архитекторов Л. А. Ильина, В. С. Карповича и Н. М. Проскурина. Целью общество ставило «объединение всех форм искусства, искание и последовательное проведение в жизнь начал красоты», предполагались «чтения, беседы, публичные лекции, спектакли, музыкальные, литературные и художественные вечера, концерты, балы, курсы, конкурсы, музеи, выставки, специальные библиотеки, оркестры, хоры, группы оперных драматических, оперных и балетных артистов, студии»; предполагалось «также устраивать свои помещения, буфеты, столовые, клубы и т. д.»[32][33].
  • 1914 — в бюро Общества деятелей периодической печати и литературы[34], существовавшего с 1907 по 1917 год, и объединявшего около 700 членов, которое было по сути профессиональным союзом творческих деятелей Москвы, Санкт-Петербурга и губерний России[35]. В правлении общества и его членами в разное время были также Ю. А. Бунин, председатель Первой Государственной думы С. А. Муромцев (председатель суда чести общества)[36], Б. К. Зайцев (с 1907), И. Х. Озеров[35], В. М. Фриче[37], А. А. Титов[38], Дон-Аминадо[39] и многие другие. При обществе действовала Чеховская комиссия[40].
  • 1915−1917 — Общество возрождения художественной Руси. Н. Н. Евреинов в числе шестидесяти четырёх учредителей, среди которых И. Я. Билибин, В. М. Васнецов, Б. В. Зворыкин, А. И. Менделеева, М. В. Нестеров, Н. К. Рерих, С. Ю. Судейкин, А. В. Щусев, А. М. Ремизов, А. В. Кривошеин, М. С. Путятин, архиепископы Серафим Тверской и Арсений Новгородский, ректор Духовной академии А. А. Бобринский и др. Общество имело широчайшую просветительскую и исследовательскую программу[32].
  • «Треугольник»

Много позже, уже в эмиграции, Н. Н. Евреинов, бежавший из советской России, в одном из своих масонских докладов (масонство, как и для многих его соотечественников, станет для него эквивалентом в значительной степени утраченных корпоративных коммуникаций), подтверждая эту свою потребность в коллективизме, ничтоже сумняша скажет следующее, вспоминая работу над постановкой «Взятия Зимнего дворца»:

Я..., обратился, вслед за уполномоченным советской власти, к четырёмстам военным комиссарам, излагая свой план постановки и требуемое от руководимых ими воинских частей театрально-боевое участие. Я никогда не принадлежал к коммунистической партии, довольствуясь положением «сочувствующий», но в этот момент общения с избранными представителями, равно, как и тогда, когда мы покидали с ними, дружною толпою, Георгиевский зал Зимнего дворца, я ощутил такое сладостное чувство слитности с моими товарищами, какое подняло чувство человеческой солидарности до высот, на которых замирают уже эгоистические интересы.
Н. Н. Евреинов. О любви к человечеству[41].
  • С 1914 по 1916 живёт в Финляндии у Ю. П. Анненкова (ныне Репино (Санкт-Петербург). Принимал активное участие в общественной театрально-народной жизни посёлка. Сотрудничал с Чуковским в его рукописном альманахе «Чукоккала»[42].
  • Поздней осенью 1917 года уезжает из Петрограда.
  • В театре Вольной комедии поставил пьесу Л. Никулина и М. Рейснера «Небесная механика». Автор музыки к спектаклю Л. Никулина «Тут и там» (1920).

«Штурм Зимнего»

Одним из самых ярких и, несомненно, самым массовым и масштабным опытом в творческой биографии Н. Н. Еврениова явилось руководство постановкой «Взятия Зимнего дворца» — кульминационного эпизода Октябрьской революции, в третью её годовщину (7 ноября 1920 года). Наиболее подробное описание истории постановки и самого этого представления дал другой их участник Юрий Анненков (многие годы — друг и сотрудник драматурга) во втором томе «Дневников».

Одним из инициаторов этого грандиозного спектакля был пианист и композитор, служащий политуправления Петроградского военного округа Дмитрий Темкин (впоследствии известный американский кинокомпозитор, лауреат 4-х «Оскаров»).

Размеры «сценической площадки», которой явилась вся Дворцовая площадь (в то время уже носившая имя Урицкого — до 1944 года), обуславливали коллективность режиссуры: главный режиссёр — Николай Евреинов, его помощники-постановщики — А. Кугель, А. Петров, Г. Державин и Ю. Анненков (помимо того — автор декораций), вспомогательные функции (сценарные, костюмерные и т. д.) выполняли многие другие. Зрелище упоминается во многих изданиях, посвящённых истории современного театра. Число участников представления в разных источниках указывается разное, по словам Ю. Анненкова, «действующих лиц было около 8000… (оркестр в 500 человек)».

Представление это знаменовало собой вершину (в смысле размеров и количества привлечённых исполнителей) и начало заката карьеры Н. Н. Евреинова в России.

Кадры, на которых запечатлены эпизоды этого спектакля, явились образным базисом понимания Октябрьской революции, на протяжении десятилетий использовавшимся идеологами.

«Самое главное»

Самое главное. Для кого комедия, а для кого и драма, в 4-х действиях — премьера 20 февраля 1921 года в Петрограде в театре «Вольная комедия».

В произведении реализована значительная часть теоретических положений Н. Н. Евреинова, откристаллизовавшихся за 15 лет, фрагментарно воплощённых в опытах, начиная с «Красивого деспота» 1905 года. Вобрав основные программные принципы «Театра для себя» и «Театра как такового», эта пьеса — своеобразный итог и испытание их целесообразности и жизнеспособности. На фоне массового коллективного монументального зрелищного творчества в духе героико-эпического «вагнерианства», которое декларировал театр «победившей революции», и дань которому режиссёром была отдана постановкой массового действа на Дворцовой, формально основные задачи Н. Н. Евреинова предстают камерными экспериментами индивидуальной проекции. Но к решению их он двигался прагматично и успешно приспосабливал к требованиям времени. Идеи свои он без напряжения адаптирует к «утилитарным» потребностям «общей пользы» посредством включения приёмов параллельно с написанием пьесы разработанной им методики театротерапии, призванной сценическими средствами врачевать зрителей[43][44].

Этой пьесе суждено было стать главной в жизни Н. Н. Евреинова. Под названиями «Маскарад жизни», «Доктор Фреголи», и, наконец, «Комедия счастья» она переведена почти на все европейские языки, шла и периодически возобновляется в постановках практически всх стран Европы, в США, Латинской Америки, Японии. Ставили её Театр Польски (Варшава, 1922), Национальный театр (Белград, 1924), Гилд Театр (Нью-Йорк, конец марта-апрель 1926 — 40 спектаклей), театры Луиджи Пиранделло и «Ателье» Шарля Дюллена (1926, здесь, в Париже, эта пьеса шла около 250 раз), Бургтеатр (Вена, 1927),. Королевский Фламандский театр (Антверпен, 1930) и многие другие[43].

Последние попытки

Моё творчество — игра облака. Я знаю, вчера, сегодня и завтра — все разные формы.

… Разве творчество должно быть неизменно одинаковым?! Я проявляю свой творческий дух и так, и сяк, как мне на́ руку! Конечно, странное облако, оно так часто меняет облики, так быстро несётся куда-то, несётся беспрестанно в новом направлении, беспрестанно играя красками, формами, без заботы, какие это краски и какие формы… Ну да! Оно ищет чего-то!

… Бледное оторванное облако! Может быть, в конце концов и я люблю так театр оттого, что я облако. Подумайте, сколько представлений на земле оно видит издали, не вмешиваясь в них, стороной, как настоящий зритель! И с каких различных точек зрения видит происходящее… Как привыкает к представлениям, как нуждается в них! А потом, естественно, играет обликами, кого-то поддразнивает, на что-то намекает, что-то представляет, манит куда-то… ведь представления не даются даром! Я это знаю и потому пишу пьесы — плачу за представления представлениями…

— Из письма режиссёра Н. Н. Евреинова Г. В. Шварцу[2]


«Ленинград мы покинули поздно вечером в субботу 30 января 1925 года»[3].

Эмиграция

Масонство Н. Н. Евреинова

Имеет место истолковние «театрализации по Н. Н. Евреинову» как системы «условных ролей» применителько к повседневной жизни, то есть включение и преобразование всех проявлений бытия, в том числе и расставания с ним, в тот или иной сценарный круг. Имеется лишь две версии метода корректной реализации настоящего плана: трансляция через внешний опыт («дать говорить „Другому“») или воспроизводящая персонификация его («если „Другой“ мёртв») в сочетании с позитивной рекомендацией и врачующим воздействием отстранённого восприятия социального стресса[41].

Подразумевает настоящая трактовка — увлечение масонством позднего Н. Н. Евреинова (второй половины эмигрантского периода творчества режиссёра); его активное участие в работе ряда русских и французских лож, в первую очередь — «Юпитер» и «Великой Ложи Франции», где им было сделано несколько докладов, касающихся вопросов культурологической направленности, затрагивающих проблемы этики и философии[41][45].

Отметим, что русское масонство Франции 1930-х-1950-х годов, несмотря на довольно представительный состав и сложную структуру, было политически не очень влиятельным. В значительной степени для отдельных культурных групп русской эмиграции оно являлось связующим инструментом, способствовавшим самоидентификации и адаптации в условиях нарастающего разобщения и подозрительности, как следствия постоянных идеологических и мировоззренческих разногласий, национальной беспочвенности, причастности (сознательной и не вполне) определённой части в разное время покинувших Россию — к деятельности советских спецслужб. В этом отношении корпоративность такого рода давала хотя и не очень действенный, но всё-таки путь преодоления депрессии в условиях деформации и разрушения принятого там в то время понимания русской самобытности[41].

В этой обстановке, а также по ряду причин личного характера (о чём — ниже), масонство представлялось единственной возможностью для «преображений» евреиновской театрализации[41].

Именно в этом плане он интересовался масонскими ритуалами и символами как альтернативными способами субъективации и социализации, с условной, театральной долей субординации, которая предполагается в системе масонских градусов, мастеров, гроссмейстеров и т. д., и тотальном идеологическом символизме.
...
В своих «масонских» докладах он добавляет к преображению следующий шаг — «преобращение», как образ нового мифа — некоей общей, общественной маски, и отмечает преемство своего интереса к масонству с философией театра 20-х гг.

А вот какую аллюзию и толкование концепции Н. Н. Евреинова мы встречаем у писателя, «брата» Романа Гуля, который воспроизводит слова мнение другого «брата», египтолога А. Н. Пьянкова[47]:

Часто человек идет в масонство, чтоб не быть простым обывателем Иваном Ильичем, а стать неким «братом, охраняющим входы» или «братом дародателем», и это льстит — чему? Его суетности. Наш «брат» Н. Н. Евреинов правильно развивает теорию «театрализации жизни», так называемого «театра для себя». «Театр для себя» живет в каждом. И вот, когда Иван Ильич преображается из простого обывателя в «брата, охраняющего входы», он входит уже в какую-то «роль». И «роль» эта ему нравится. Пусть экзистенциально он тот же Иван Ильич Перепелкин, но для себя он уже «брат дародатель» или «брат, охраняющий входы». И какие-то в миру знаменитые люди называют его, простого Ивана Ильича, своим «братом». Вот и начинается «театр для себя», которым Иван Ильич живет. Причем это еще прикрыто «тайной». А «тайна» — сильная вещь. «Тайна» — великий мотор в человеке. Об этом умно говорит Зигмунд Фрейд. А все это вместе, конечно, суета сует, которую любит именно «сатана».

Некоторые документы, свидетельствующие о масонской «карьере» Н. Н. Евреинова хранятся в фонде режиссёра в РГАЛИ. Помимо грамот посвящения, непосредственно о развитии её говорит автограф Н. Н. следующего содержания[48]:

Curriculum vitae [49]. Н. Евреинова"
(род. 13 февр. 1878 г.)
Посв. в 1° — 15 мая 1930

− в 2° — 21 мая 1931
− в 3° — 18 февраля 1932
− в 4° — 26 мая 1933
− в 14° — 19 ноября 1936
− в 18° — 18 ноября 1937

Занимал должность Обрядоначальника,
в первых трёх градусах,
и обрядоначальника в 18°

В ложе «Юпитер»: посвящён 15 мая 1930 года; возведён во 2-ю степень 21 мая 1931 года; в 3-ю степень — 18 февраля 1932 года; помощник обрядоначальника в 1931 году; второй страж — 1932, 1933; первый страж — 1934; архивариус — 1938; возобновил членство 10 марта 1945 года; после войны — 1-й страж и обрядоначальник; член ложи до кончины[34]. С 1934 года член парижской масонской ложи «Гамаюн», которая работала по Древнему и принятому шотландскому уставу под эгидой Великой ложи Франции под № 624[50]. Являлся членом Верховного совета Франции, в ложе усовершенствования (4—14) «Друзья Любомудрия» возведен в 4-ю степень 10 января 1934; в 9-ю — 8 мая 1935; в 13-ю — 13 мая 1936; в 14-ю степень — 23 декабря 1936. Обрядоначальник с 1939 года.[51] Возведён в Капитуле «Астрея» (15—18) в 18-ю степень 20(18) ноября 1937. Обрядоначальник капитула после войны.[52]


Эти фрагменты частью своей строго соответствуют масонской тематике, и демонстрируют понимание Н. Н. Евреиновым предназначения этапов посвящения, а частью — в наибольшей степени выражают концептуальное созвучие в той или иной форме, которое он искал и находил в ритуале и теории вольных каменщиков (разумея его теорию театра). Но во многом — дают ключ и к пониманию мировоззрения режиссёра, которое при других обстоятельствах он, вероятно, не смог бы выразить таким образом[41][53]:

Когда я надеваю кожаный передник вольного каменщика, я проникаюсь его явным и сокровенным смыслом — перестаю наконец чувствовать себя как мирской человек, занятый исключительно своими личными делами и делишками! — Я преображаюсь постепенно в строителя жизни и вижу себя вместе с тем одним из инструментов её творческого созидания! — Я поворачиваюсь тогда мысленно к Востоку и, в чаяньи света духовного, говорю себе, сдерживая свои страсти, — «к порядку».
Н. Н. Евреинов. О запоне вольного каменщика. О моих масонских впечатлениях.
«Для меня убеждение в вечной жизни истекает из понятия деятельности; если я без отдыха работаю до конца, то природа обязана даровать мне другую форму существования, когда нынешняя моя форма уже не в силах удерживать мой дух».
Эта мысль Гёте получает своё символическое осуществление при переходе из 3° в 4°, когда начатая работа в 3° доведена вольным каменщиком до конца и требуется другая форма, другие элементы для построения творческой личности.
Н. Н. Евреинов. Масонство Гёте.
...В нас обостряется чувство справедливости перед символикой посвящения в 9°.

Это обостренное чувство говорит нам, что быть добрым это одно, а быть добряком — дело другое. Добрый действует от полноты своего «Я», — от чувства и разума; добряк же, в своих действиях, исходит лишь из чувства сантиментальности, не направляемого разумом.

Когда я был посвящён в 9°, я очень хорошо осознал эту разницу и привёл себя в готовность, если бы потребовал того Весьма Могучий, пролить кровь за общее благо.
Н. Н. Евреинов. Избранные 9-ти.

Здесь Н. Н. Евреинов в своей стихии:

«Помни, — настаивает например Эпиктет, — что ты актёр в комедии, которая разыгрывается как угодно господину: если он хочет длинную, играй длинную; короткую — играй короткую; если он хочет, чтобы ты сыграл роль бедняка, играй её с изяществом; равно как и роль калеки, чиновника или плебея. Ибо твоё дело — хорошо сыграть данную тебе роль, но выбрать её — дело другого»
Тому же приблизительно учит и Марк Аврелий.
...Ибо тот «театр», который мы наблюдаем не только в нашей жизни, но и в жизни животных (и в жизни самой природы!), показывает, что и лицемерие, и мимикрия, и защитное сходство, и всякого рода маскировка, выражающая этот изначальный «театр» — театр самой природы, — все они служат не к ослаблению борьбы за жизнь и её блага, а к укреплению этой «struggle for life»[54] и к её наилучшей страховке.
Н. Н. Евреинов. Эпиктет.

Библиография

Напишите отзыв о статье "Евреинов, Николай Николаевич"

Примечания

  1. [www.nlr.ru/news/rnbinfo/2006/7-8-2.pdf Научная конференция «Выходцы из Франции и их российские потомки». РНБ. 13 июля 2006 года]
  2. 1 2 3 4 5 6 В. Г. Бабенко. «Арлекин». Изд. Уральского университета, 1992
  3. 1 2 Анна Кашина-Евреинова. Н. Н. Евреинов в мировом театре XX века. Париж. Imprimerie Béresniak. 1964
  4. [www.shakespear.ru/llb-al-bks-1132/ В. Шекспир. Как вам это понравится. (перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник) — слова Жана из 7-й сцены 2-го действия].
  5. 1 2 Евреинов Н. Н. Оригинал о портретистах (К проблеме субъективизма в искусстве). М. Госиздат, 1922
  6. Пашенный Н. [www.genrogge.ru/isj/isj-091-6.htm Императорское Училище правоведения и правоведы в годы мира, войны и смуты]. — Мадрид, 1968. — 456 с.
  7. [www.genrogge.ru/isj/isj-257-7.htm#see174 Там же]
  8. 1 2 3 4 5 Евреинов Н. Н. Драматические сочинения, т. 1, СПб, 1908
  9. Яворская (княгиня Лидия Борисовна Барятинская, фон-Гюббенет)
  10. 1 2 3 Евреинов Н. Н. Драматические сочинения, т. 2, СПб., 1914
  11. Рецензия Э. Старка (Зигфрида) — «Театр и Искусство», 1907, № 2, с.30
  12. Старк Э. Старинный театр. Третья стража. Петроград 1922
  13. «Театр и Искусство», 1907, № 41, с. 673 — История русского драматического театра, т.7, 1898—1917, «Искусство», М. 1987
  14. Бабенко В. Г. «Арлекин». Изд. Уральского университета. 1992
  15. 1 2 3 4 Власова Р. И. Русское театрально-декоративное искусство начала XX века. «Художник РСФСР. М. 1984»
  16. «Игра о Робэне и Марион» в enwiki
  17. Об Адаме де ла Алле в frwiki
  18. См. об этом также в статье о Льве Шульце
  19. Еврениов Н. Н. Pro scena sua. СПб. Изд. Прометей. Б. г.
  20. 1 2 Анненков Юрий. Дневники моих встреч. Цикл трагедий. Том второй. Международное Литературное Содружество. New York. 1966
  21. Реферат «Введение в монодраму» прочитан режиссёром 16 декабря 1908 года в Московском литературно-художественном кружке; Санкт-Петербург, 1909, 1913
  22. В основу психодрамы Я. Л. Морено, в частности Playback театра, положен, помимо архетипа аналитической психологии К. Г. Юнга, давшего «мифодраматическую» его составляющую, и принцип монодрамы Н. Н. Евреинова [psychodrama.narod.ru/masterskie/playback.html]
  23. «Алконост». Сб. 1. СПб., 1911. С. 133
  24. «Мастера живописи всё более завладевают сценой, злоупотребление живописью на сцене уже приводило к замораживанию актёров, к блаженной памяти „барельефам“ и прочей ереси» (В. П. Лачинов. Живопись и сцена. — «Театр и искусство». 1915. № 20. С. 346—347).
  25. «С 1908 по 1916 гг. Калмаковым было оформлено 11 спектаклей в различных театрах… Калмаков и Евреинов создали необычайно удачный творческий союз. Калмаков предвосхитил в театре то, что в конце XX века будет называться боди-арт, написав часть костюмов прямо на теле актёра… „Саломея“, получилась зрелищем пышным, вычурно-декоративным и томно-чувственным. Оригинальность, живописность, гротескный излом, стилизация, экзотичность и пряность делали её спектаклем модерна» (Балыбина Ю. В. Творчество Н. К. Калмакова в свете традиций петербургского символизма. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения. СПб ГАИ живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина РАХ. — СПб., 2007 — Мнемозина. Документы м факты из истории отечественного театра XX века. Выпуск 3. М.: Артист. Режиссёр. Театр. 2004 ISBN 5-87334-085-4. В работе допущена ошибка: спектакль второго сезона Старинного театра «Великий князь Московский и гонимый император» — пролог драмы Лопе де Веги, оформленный Н. К. Калмаковым ставил не Н. Н. Евреинов, а Н. И. Бутковская.).
  26. Рыбаков Ю. П. В. Ф. Комиссаржевская. Летопись жизни и творчества. СПб. 1994
  27. [visionaryrevue.com/webtext3/kal1.html Kalmakoff. The Forgotten Visionary. Paris. 2004]
  28. [visionaryrevue.com/webtext3/k.gal.html Kalmakoff Gallery]
  29. Василевский Л. Новинки Литейного театра. «Речь». 1909. 14 марта. С. 7
  30. Евреинов Н. Н. РГАЛИ, ф. 982, on. 1, е.х. 9, с. 102
  31. В «Оригинале о портретистах» Н. Н. Евреинов пишет: «Замечательный для меня дом (Марсово поле, 7, угол Мойки, 1 — здесь жила мать Н. Н.)! …Здесь был „Привал комедиантов“ — детище „Бродячей собаки“, где я был полгода всевластным диктатором и появление которой на свет обязано „Обществу Интимного театра“, основанному Н. С. Кругликовым, В. А. Мгебровым (ошибка Н. Н. в инициале — речь идёт, конечно, об Александре Мгеброве), Б. К. Прониным и мною
  32. 1 2 Северюхин Д. Я., Лейкинд О. Л. Золотой век художественных объединений в России и СССР (1820—1932). Издательство Чернышёва. Санкт-Петербург. 1992 ISBN 5-85555-004-4
  33. Не было зарегистрировано Особым присутствием: проект устава не имел «ясности и определенности», — предполагал привилегии членов-учредителей, в то время как по закону не допускалось неравенство членов в обществах; — проект предполагал возможность уплаты членских взносов своими произведениями, но в уставе следовало указывать размер и порядок уплаты взноса — [proceedings.usu.ru/?base=mag/0065(01_$03-2009)&xsln=showArticle.xslt&id=a01&doc=../content.jsp Северюхин Д. Я. Порядок учреждения художественных обществ в старом Санкт-Петербурге // Известия Уральского государственного университета. — 2009. — № 3(65). — С. 6-14 (Отдел электронных публикаций УрГУ)]
  34. 1 2 Серков А. И. Русское масонство. 1731—2000. М. РОСПЭН. 2001 ISBN 5-8243-0240-5
  35. 1 2 [www.promved.ru/fevral2_2001_04.shtml Промышленные ведомости. № 3-4(14-15) февраль 2001 года]
  36. [his.1september.ru/2005/18/6.htm Общественный деятель, адвокат, профессор — сайт «Первое сентября»]
  37. [old.journalist-virt.ru/mag.php?s=200811891&prn=1 Николай Михайлов. И приравняли перо к штыку. — «Журналист» № 11, 2008, с. 89]
  38. [mj.rusk.ru/show.php?idar=801587 Гласные Московской городской думы (1863−1917) — Московский журнал, № 3, 2009]
  39. [interpretive.ru/dictionary/458/word/%C4%CE%CD-%C0%CC%C8%CD%C0%C4%CE В.Шелохаев. Энциклопедия Русской эмиграции, 1997 — Национальная историческая энциклопедия]
  40. [starosti.ru/article.php?id=24631 Сайт «Газетные старости»]
  41. 1 2 3 4 5 6 7 И. Чубаров. От составителя — Евреинов Н. Н. Тайные пружины искусства. Стати по философии искусства, этике и культурологии. — М.: «Esse homo», «Логос-альтера». 2004
  42. Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 2006, с. 35-40. ISBN 5-85887-254-9
  43. 1 2 Татьяна Джурова. Арлекин милосердия — в книге Евреинов Н. Н. Самое главное. Для кого комедия, а для кого и драма, в 4-х действиях. М.:Совпадение. 2006 ISBN 5-86401-156-3
  44. Евреинов Н. Н. Театротерапия // Жизнь искусства. 1920. № 578−579
  45. О причастности Н. Н. Евреинова к масонству ещё в России (СССР) говорит объявление в издании близком к РАППу — журнале «Литературный еженедельник» № 34 за 1923 год: «В „Ложе Вольных каменщиков“ … Н. Н. Евреинов 3 сентября прочтёт доклад по истории театра „Тайна черной полумаски“ — от эпохи карнавала до наших дней (в том же году этот труд был опубликован издательством „Время“ в сборнике „Арена“ — Евреинов Н. Н. Тайные пружины искусства. Стати по философии искусства, этике и культурологии. — М.: „Esse homo“, „Логос-альтера“. 2004). Там же сообщалось что Ложа решила утвердить в своей работе жанр театральной сатиры и пародии». — Замойский Л. П. За фасадом масонского храма — М.: Олма-Пресс, 2001 ISBN 5-224-02745-4
  46. Игорь Михайлович Чубаров — кандидат философских наук, старший научный сотрудник сектора аналитической антропологии Института философии РАН; член Русского феноменологического общества, сотрудник философско-литературного журнала «Логос». Издатель и главный редактор серии «Феноменология. Герменевтика. Философия языка»; автор ряда работ по вопросам феноменологии и философии культуры.
  47. [www.pseudology.org/Gul/Part_02_07.htm Гуль Роман. Я унес Россию. Апология эмиграции. В 3-х томах. Том 2. Россия во Франции. М.: Б. С. Г.-ПРЕСС 2001]
  48. РГАЛИ, ф. 982, оп.1, ед. хр. 297 — цитируется по книге Евреинов Н. Н. Тайные пружины искусства. Стати по философии искусства, этике и культурологии. — М.: «Esse homo», «Логос-альтера». 2004
  49. лат. Бег жизни, краткое жизнеописание, автобиография.
  50. [samisdat.com/5/23/523f-gam.htm Париж. Ложа Гамаюн — Самиздат. Виртуальный сервер Дмитрия Галковского]
  51. [samisdat.com/5/23/523f-lub.htm Париж. Ложа Друзья любомудрия — Самиздат. Виртуальный сервер Дмитрия Галковского]
  52. [samisdat.com/5/23/523f-ast.htm Париж. Капитул Астрея — Самиздат. Виртуальный сервер Дмитрия Галковского]
  53. [www.rgali.ru/showObject.do?object=203023331 РГАЛИ, ф. 982 оп. 1 ед. хр. 50 (Раздел систематизации описи: Лекции, доклады и радиопередачи Н. Н. Евреинова) — цитируется по книге Евреинов Н. Н. Тайные пружины искусства. Стати по философии искусства, этике и культурологии. — М.: «Esse homo», «Логос-альтера». 2004]
  54. англ. Борьбы за жизнь.
  55. Хронология дается по дате написания, дате постановки либо дате публикации
  56. Указана дата публикации, если не указано иное.

Ссылки

Книги Евреинова:

  • [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1507 «Введение в монодраму», 1909]
  • [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1489 «Оригинал о портретистах», 1922]
  • [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1493 «Театральные инвенции», 1922]
  • «[mirspb.ru/mir/index.php?view=book&id=74 Откровение искусства», 2012]

Статьи о Евреинове:

  • [ka2.ru/nauka/blnqst_3.html Барбара Лённквист. Искусство как игра.] // Мироздание в слове. Поэтика Велимира Хлебникова. Спб., 1999
  • Иванов В. В. От реатеатрализации театра к театральной антропологии// Театр ХХ века: закономерности развития / Под ред. А. В. Бартошевича. М.,2003. С. 125—144.

Отрывок, характеризующий Евреинов, Николай Николаевич

– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.