Евреи в Нидерландах

Большая часть истории евреев в Нидерландах охватывает период между концом XVI века и Второй мировой войной.

Ранняя история

Регион, известный в настоящее время как Нидерланды, был частью испанской империи, а в 1581 году северные провинции Нидерландов объявили независимость. Основным мотивом было желание исповедовать протестантство, запрещённое в Испании. Так, религиозная терпимость стала эффективным и важным элементом конституции нового независимого государства. Это, безусловно, привлекло евреев, которые во многих странах страдали от преследований из-за своей религии. В особенности это касалось евреев Испании и Португалии — сефардских евреев. Они бежали от испанской инквизиции, поставившей их перед выбором: принять христианство или уехать из страны. Большинство евреев уехали в Северную Америку или в Оттоманскую империю. Небольшая группа направилась на север, вначале в основном в Антверпен, а к концу XVI века евреи стали поселяться в Амстердаме, образовав к 1700 году самую большую общину в Западной Европе (10 тыс. человек). Сефардских евреев и сегодня можно отличить по фамилиям: Перейра, Кардозо, Нунес, Де Пинто и Вас Диас.

О проживании евреев в провинции Холланд до 1593 года ничего не известно. Тем не менее, в некоторых источниках упоминается присутствие евреев в других провинциях Нидерландов в более ранний период, что было связано с их изгнанием из Франции в 1321 году и гонениями на евреев в провинциях Эно и Рейн. Присутствие первых евреев в провинции Гелдерланд зафиксировано в 1325 году. Евреи также поселились в Наймейхене (старейшее поселение), Дусбурге, Зютфене и Арнеме (в 1404 году). В 1349 году император Священной Римской империи в Германии Людовик IV поручил герцогу Гельдерна принять евреев в своём княжестве. Они заплатили налоги и находились под защитой закона. На суде в Арнеме, где упоминается врач-еврей, судья выступил в защиту евреев от враждебности местного населения. Дата поселения евреев в провинции Утрехт неизвестна, однако из записей раввинов в отношении кашрута следует, что еврейская община появилась там во времена Священной Римской империи. В 1444 году евреи были изгнаны из города Утрехт, но в деревне Маарссен, в двух часах от Утрехта, к ним сохраняли терпимость. Их положение было крайне нелёгким. До 1789 года евреям было запрещено ночевать в Утрехте, по этой причине община Маарссена в этот период стала одной из важнейших для евреев Нидерландов. В провинцию Зейланд евреи были допущены герцогом Баварии Альбертом.

Погром 1349 года

Известно о погроме, совершённом на территории Нидерландов в период Средневековья. После того, как в 1348 году разразилась эпидемия чумы, евреев обвинили в том, что они якобы отравили водоёмы и колодцы, из-за чего и появилась эта болезнь. Вследствие этого в 1349 году были заживо сожжены все евреи, живущие в окрестностях реки Эйссел и в городах Арнем, Наймейхен и Утрехт.

В XV веке положение евреев немного улучшилось: в отличие от других стран Европы, евреи не должны были жить в отдельных, ограждённых стенами районах (гетто) и иметь отличительные знаки на одежде. Однако евреев не допускали к большинству профессий, им строго запрещалось высказываться по поводу христианства, и жить они могли только среди своей общины. В XV веке евреи вновь получили разрешение давать деньги под проценты (рента иногда достигала более 40 % в год). Следует отметить, что в этот период в Нидерландах проживало небольшое количество евреев.

Лишение Филиппа II суверенитета и гарантия свободы вероисповедания

В 1477 году, после того как Мария Бургундская и сын императора Фридриха III эрцгерцог Максимилиан вступили в брак, Нидерланды были объединены с Австрией и их имущество было передано короне Испании. В XVI веке, в связи с преследованиями королей Испании Карла V и Филиппа II, Нидерланды участвовали в серии отчаянных и героических боёв. В 1522 году Карл V издал указ о борьбе с христианами, которые подозревались в слабой вере, и евреями провинций Гелдерланд и Утрехт, которые отказались перейти в христианскую веру. Он повторил эти указы в 1545 и 1549 годах. В 1571 году герцог Альба уведомил власти Арнема, что все евреи, живущие там, должны быть арестованы и задержаны до тех пор, пока не будет определено место их проживания. Однако, в 1581 году депутатами Объединенных Провинций была принята памятная декларация о независимости (Акт отречения), Филипп II был лишён суверенитета над Нидерландами, а свобода вероисповедания была гарантирована 13-й статьёй закона Утрехтской унии. Вследствие этого Нидерланды оказались местом убежища для преследуемых евреев из Испании и Португалии.

Марраны и сефардские евреи

Сефарды (испанские евреи) были изгнаны из Испании и Португалии в конце 1492 года, но многие из них оставались на Пиренейском полуострове, тайно практикуя иудаизм (см. Марраны). Во вновь приобретших независимость Голландских провинциях евреям предоставилась возможность исповедовать иудаизм открыто, и многие из них стали переселяться на голландские земли, в первую очередь — в Амстердам. С появлением евреев в Амстердаме стало набирать силу их торговое влияние в городе.

В 1593 году марраны прибыли в Амстердам (после того как им было отказано селиться в Мидделбурге и Харлеме). Они играли важную роль в торговле и обладали большим экономическим потенциалом. Их усердный труд способствовал процветанию страны. Евреи встали на сторону дома Оранских, получив взамен покровительство королевской семьи. В тот период экономика Голландии бурно развивалась. Особенно развитие коснулось Амстердама — центра голландской торговли, куда евреи везли на продажу свои товары и через который они поддерживали отношения с другими странами, наиболее успешно — с Левантом и Марокко. Император Марокко назначил послом в Гааге некоего Самуила Паллаче (1591—1626), при посредничестве которого в 1620 году были налажены торговые связи со странами Варварского берега.

Отношения между Голландией и Южной Америкой были налажены, в основном, благодаря евреям, способствовавшим созданию Голландской Вест-Индийской компании в 1621 году, в которой они занимали некоторые важные посты. Амбициозные планы голландцев по завоеванию Бразилии были осуществленны португальским капитаном Франциско Ривейро, у которого предположительно были еврейские связи в Голландии. Несколько лет спустя голландские переселенцы в Бразилии обратились к населению Голландии с призывом, пытаясь привлечь ремесленников, среди которых евреи составляли значительную часть. В 1642 году около 600 евреев покинули Амстердам, в том числе два выдающихся учёных — Исаак Абоаб да Фонсека и Моисей Рафаэль де Агилар. Евреи также поддерживали Голландию в её борьбе с Португалией за присутствие в Бразилии.

Амстердамские евреи развивали и поддерживали торговые связи с разными европейскими странами. В письме от 25 ноября 1622 года король Дании Кристиан IV приглашает евреев Амстердама селиться в Глюкштадте, где наряду с другими привилегиями им была предоставлена свобода вероисповедания.

Кроме торговцев, среди испанских евреев в Амстердаме было много врачей: Шмуэль Абарбанель, Дэвид Нието, Илия Монтальто, семья Буено, в частности, Джозеф Буено консультировал Принца Морица Оранского во время его болезни в апреле 1623 года. Евреям разрешалось учиться в университете, где они изучали только медицину, поскольку они могли заниматься медицинской практикой. К юридической практике они не допускались, а присяга, которую они были вынуждены принять, не допускала профессорства. Евреев также не принимали в торговые гильдии. По закону, принятому в Амстердаме (города тогда пользовались автономией), они были из них исключены. Это не касалось ремёсел и профессий, которые имели отношение к религии и еврейской жизни: книгопечатание, книготорговля, продажа мяса, птицы, бакалейных товаров и лекарств. В 1655 году в порядке исключения евреям разрешили открыть сахарный завод. Известным сефардским евреем Амстердама того времени был Бенедикт (Барух) Спиноза, который был отлучён от еврейской общины в 1656 году после публикации своих идей о природе Бога в своей знаменитой работе «Этика».

Ашкеназы

Многих ашкеназов также привлекали новые независимые голландские провинции, особенно к концу XVII в. Однако большинство из них были мигрантами, спасавшимися от преследований в других частях северной Европы, пиком которых стала Тридцатилетняя война (1618—1648 гг.) и восстание Хмельницкого в Польше в 1648 г. Так как большинство эмигрантов были бедными, их не ждали с распростёртыми объятиями. В частности, их переезд в большом количестве ставил под угрозу экономический статус Амстердама. И, за небольшим исключением, их прогоняли. Те, кому удалось остаться, поселялись в основном в сельской местности где, как правило, были коробейниками и уличными торговцами. Таким образом, во всех голландских провинциях существовало большое количество малых еврейских общин.

Во многих фамилиях ашкеназских евреев можно увидеть их происхождение: Полак, Московиц, Гамбургер, Фан Праах. Позднее ашкеназские евреи также использовали в качестве фамилии название зверей и фруктов, например: Де Хонд (hond — собака), Де Хаан (haan — петух), Схап (schaap — овца), Аппел (appel — яблоко) и Ситрун (сitroen — лимон).

Со временем многие из немецких евреев стали состоятельными людьми благодаря розничной торговле и шлифованию алмазов, сохраняя в этой сфере монополию вплоть до 1870 года. Когда Вильгельм IV стал штатгальтером (1747), евреи нашли другого защитника в лице Виллема III. Он состоял в очень близких отношениях с главой семьи Де Пинто и не раз приезжал на его виллу Тюлпенбюрх, недалеко от Аудеркерка, вместе со своей женой. В 1748 году, когда французская армия стояла на границе и в казне было пусто, Де Пинто собрал большую сумму и предоставил её государству. Государственный секретарь Ван Хохендорп писал ему: «Вы спасли страну». В 1750 году де Пинто понизил ренту на погашение государственного долга с 4 до 3 %.

Во время правления Виллема V страна была обеспокоена внутренними распрями, однако евреи остались верны ему. В день его совершеннолетия и вступления на престол 8 марта 1766 года во всех синагогах были проведены службы в его честь. Виллем V не забывал о своих подданных-евреях. 3 июня 1768 года он посетил как немецкую, так и португальскую синагоги, участвовал в свадебных церемониях ряда известных еврейских семей.

Французская революция и Наполеон

В 1795 г. Великая французская революция принесла свои плоды и в Нидерланды, в том числе и эмансипацию евреев. 2 сентября 1796 г. Национальное собрание провозгласило резолюцию: «Ни одному еврею не должно быть отказано в правах или привилегиях, которые связаны с гражданством Батавской Республики и которыми он может пожелать воспользоваться». Моисей Мореско был назначен членом муниципалитета в Амстердаме, Моисей Ассер — членом суда там же. Старые консерваторы, во главе которых стоял главный раввин Яков Моисей Лёвенштамм, не стремились к эмансипации. Действительно, эти права по большей своей части давали довольно сомнительные преимущества, культура государства была не настолько развита, чтобы евреи могли быть полноценными членами общества. Кроме того, эта эмансипация была предложена им партией, которая свергнула с престола их любимого принца Оранского, семье которого они были настолько преданны, что главный раввин Гааги Саруко получил прозвище «Оранжевый священник», а мужчин при старом режиме называли «оранжевое стадо». Тем не менее, революция заметно улучшила положение евреев, и в 1799 г. еврейские общины наравне с христианскими общинами получили субсидии из казны. В 1798 г. Йонас Даниэль Мейер ходатайствовал французскому министру иностранных дел от имени евреев Германии, и 22 августа 1802 г. посол Нидерландов Схиммелпеннинк вручил французскому министру ноту по этому же вопросу.

В период с 1806 по 1810 гг. Нидерландами правил Луи Бонапарт, намерением которого было настолько изменить положение евреев в обществе, чтобы их вновь приобретенные права стали реальной ценностью. Так, например, в некоторых городах (Утрехт и Роттердам) был перенесён день ярмарки с субботы на понедельник, была отменена обязательная в суде клятва More Judaico — стала действовать одна форма клятвы для евреев и христиан. Чтобы приучить евреев к военной службе, он сформировал два батальона из 803 рядовых и 60 офицеров, которые были ранее отстранены от несения военной службы, даже от должности охранника города.

Однако короткий срок его правления не позволил осуществить все его планы. Он хотел объединить ашкеназов и сефардов, но это ему не удалось. Также в его планах было создание школ для еврейских детей, которые были исключены из государственных школ. Организация Общественной Пользы (Maatschappij tot Nut van 't Algemeen), основанная в 1784 г., также не желала принимать евреев в свои члены.

Среди выдающихся евреев этого периода были Мейер Литтвальд, Лехермон, Ассер, Абраам Каподозе, физики Хайлброн, Давидс (который ввел в употребление вакцинацию), Штайн Ван Лаун (теллур) и многие другие.

XIX — начало XX вв

30 ноября 1813 года Виллем VI прибыл в Схевенинген, а 11 декабря он был торжественно коронован и стал носить имя король Виллем I. 5 января 1814 года главный раввин Гааги Лехманс организовал специальную службу благодарения Богу, на которой молился о защите союзнических армий. Многие евреи сражались в Ватерлоо, где погибли тридцать пять еврейских офицеров. Виллем VI сам лично занимался организацией еврейской общины. 26 февраля 1814 года был принят закон об отмене французского режима. Процветание евреев в независимых Нидерландах продолжалось в течение всего XIX века. В 1900 году в Амстердаме проживали 51 000 евреев, из которых бедняками были 12 500. В Гааге соответственно 846 из 5754, в Роттердаме 1750 из 10 000, в Гронингене 613 из 2400, в Арнеме 349 из 1224. Общая численность населения Нидерландов в 1900 году составляла 5 104 137 человек, 2 % из которых были евреи.

До Второй мировой войны Нидерланды и, в частности, Амстердам оставались важным центром поселения евреев. В последние десятилетия XIX века, а также в первые десятилетия XX века еврейская община Амстердама продолжала расти вследствие того, что евреи из «медины» («деревенские» евреи — евреи, которые жили за пределами больших городов, таких как Амстердам, Роттердам и Гаага в многочисленных малых общинах на всей сельской местности Нидерландов) в массовом порядке покидали свои общины в поисках «лучшей жизни» в крупных городах.

Голландские евреи были верными сторонниками голландской монархии вплоть до конца XIX века. Большинство в начале XX стали социалистами и до Холокоста полностью интегрировались в социалистическую колонну.

С начала XIX века до Второй мировой войны численность евреев в Нидерландах значительно выросла. В период между 1830—1930 годами еврейское присутствие в Нидерландах увеличилось почти на 250 %.

Население евреев в Нидерландах 1830—1966

Год	Количество евреев	Источник
1830	46 397	Перепись населения*
1840	52 245	Перепись населения*
1849	58 626	Перепись населения*
1859	63 790	Перепись населения*
1869	67 003	Перепись населения*
1879	81 693	Перепись населения*
1889	97 324	Перепись населения*
1899	103 988	Перепись населения*
1909	106 409	Перепись населения*
1920	115 223	Перепись населения*
1930	111 917	Перепись населения*
1941	154 887	Нацистская оккупация**
1947	14 346	Перепись населения*
1954	23 723	Комитет по демографии евреев***
1960	14 503	Перепись населения*
1966	29 675	Комитет по демографии евреев***

(*) Записано со слов лиц, обозначавших свою принадлежность к иудаизму во время описи населения Нидерландов.

(**) Лица, у которых по крайней мере одна бабушка или один дедушка — евреи. В другой описи населения нацистов общее число лиц, имеющих по крайней мере дедушку или бабушку еврея было установлено на отметке 160 886: 135 984 лица, у которых трое или четверо прародителей — евреи (т. н. «полные евреи»); 18 912 евреев с 2 прародителями-евреями («полуевреи»), 3538 из которых были членами общины; 5990 c 1 евреем-прародителем («евреи на четверть»).

(***) Количество членов еврейской общины Нидерландов (только евреи по Галахе)

Холокост

В 1939 году в Нидерландах проживало около 140 000 евреев, в их числе около 25 000 немецких евреев-беженцев, которые покинули Германию в 1930-х гг (другие источники утверждают, что около 34 000 евреев бежало в Нидерланды между 1933 и 1940 годами, в основном из Германии и Австрии). Нацистские оккупационные силы указывали, что число евреев в Голландии в 1941 году составляло 154 000. В переписи, проведённой нацистами, около 121 000 человек назвали себя членами голландско-израильской общины (ашкеназы); 4300 человек причислили себя к членам португальско-израильской общины (сефарды). Около 19 000 человек сообщили о двух еврейских дедушках/бабушках (хотя считается, что у многих из них было три еврейские дедушки/бабушки, но из-за страха быть признанными нацистскими властями евреями, а не полуевреями, они скрывали этот факт). Около 6000 человек заявили об одном еврейском дедушке или бабушке. Примерно 2500 евреев причислили себя к христианской церкви (преимущественно к Голландской реформистской, Кальвинистской реформатской или Римско-католической).

В 1941 году большинство голландских евреев жили в Амстердаме. Данные переписи, проведённой в том же году, показывают расселение евреев в Голландии в период начала Второй мировой войны (указывается число евреев, основанное не на «расовых» стандартах, используемых нацистами, а по самоопределению):

1. Гронинген — 4682
2. Фрисланд — 851
3. Дренте — 2498
4. Оверэйсел — 4345
5. Гелдерланд — 6663
6. Утрехт — 4147
7. Северная Голландия — 87,026 (в том числе Амстердам — 79 410)
8. Южная Голландия — 25 617
9. Зеландия — 174
10. Северный Брабант — 2320
11. Лимбург- 1394

Всего — 139 687

К 1945 году только около 35 000 из них остались в живых. Точное число «полных евреев», переживших Холокост, составляет примерно 34 379 (8500 из которых находились в смешанных браках, что позволило им избежать депортации и смерти в нацистских концентрационных лагерях), число «полуевреев», которые оставались в Нидерландах к концу Второй мировой войны составляет 14 545 человек, а «на четверть евреев» — 5990 [2]. Около 75 % Голландского еврейства погибло. Факторы, повлиявшие на гибель такого количества людей это, во-первых, отсутствие военного режима в Нидерландах, побег королевы в Англию, во-вторых, нехватка убежищ. Нидерланды очень густонаселенная страна и поэтому было мало возможностей найти убежище в лесах или других естественных укрытиях.

В первый год оккупации Нидерландов евреи были обязаны регистрироваться в государственных учреждениях и им было запрещено заниматься некоторыми видами деятельности. Начиная с января 1942 года некоторые голландские евреи были переселены в Амстердам, а остальных депортировали прямо в Вестерборк, концентрационный лагерь неподалеку от деревни Хоогхален. Он был основан в 1939 году правительством Нидерландов с целью предоставления убежища для евреев, спасавшихся от преследований нацистов. Однако, в действительности Вестерборк стал выполнять функции перебросочного центра из которого евреев направляли в нацистские лагеря смерти в Центральной и Восточной Европе. Наряду с концентрационным лагерем Вестерборк в Нидерландах действовало ещё четыре концентрационных перебросочных лагеря в Фюхте, Оммене, Амерсфорте и Схоорле [www.dachau.nl/en_verder/kampen/index.html].

Все неголландские евреи были также депортированы в Вестерборк. Кроме того, свыше 15 000 евреев были отправлены в трудовые лагеря. Депортация евреев из Нидерландов в Польшу и Германию началась 15 июня 1942 г. и завершилась 13 сентября 1944 года. В конечном итоге около 101 000 евреев были депортированы 98 этапами из Вестерборка в Освенцим (57 800; 65 этапов), Собибор (34 313; 19 этапов), Берген-Бельзен (3 724; 8 этапов) и Терезин (4466; 6 этапов), где большинство из них были убиты. Ещё 6000 евреев были депортированы из других мест (например, из Фюхта, Нидерланды) в концентрационные лагеря Германии, Польши и Австрии (например, Маутхаузен). Только 5 200 выжили. Голландцы помогли укрыться около 25 000 — 30 000 евреям (см. Корри тен Боом), но только 16 500 из них выжили. Другие, среди которых было много членов сочувствующего Германии Движения Национал-Социалистов (NSB), наоборот, содействовали немцам в поисках и арестах евреев. Одни делали это по службе — многие учреждения (Амстердамская городская администрация, Голландская муниципальная полиция, и Голландские железные дороги) сотрудничали с нацистами и способствовали депортации евреев, другие — из-за страха или безразличия, а некоторые — за денежное вознаграждение. От 7000 до 8000 евреев смогли выжить, скрывшись в Испании, Великобритании и Швейцарии или состоя в браке с неевреями (что и спасло их от депортации или смерти).

Однако процент спасшихся евреев был разным в разных частях Нидерландов. Так, например, в Гронингене было истреблено более 90 % еврейского населения, а в Эйндховене погибло чуть больше 40 % еврейского населения.

Одной из самых известных жертв Холокоста в Нидерландах была Анна Франк. Вместе с её сестрой Марго Франк, она была убита нацистами в марте 1945 года в концентрационном лагере Берген-Бельзен. Мать Анны Франк, Эдит Франк-Холландер, погибла в Освенциме. Отец Анны Франк, Отто Франк, пережил войну. Жертвами нацистов также стали Этти Хиллесум и известный импресарио и бизнесмен Абраам Ицек Тушински, построивший знаменитый театр Тушинского в Амстердаме.

В отличие от многих других стран, где было уничтожено практически все, что имело отношение к жизни и культуре еврейской общины, в Амстердаме сохранилось большое количество раввинских записей, поэтому история голландского еврейства исключительно хорошо документирована.

1945—1960 годы

Еврейское население Нидерландов в послевоенное время характеризуется высокой миграцией, низкой рождаемостью и большим количеством смешанных браков. После Второй мировой войны тысячи выживших евреев эмигрировали в Израиль (там сейчас проживает около 6000 голландских евреев) и Соединенные Штаты. В 1947 году через два года после окончания Второй мировой войны общее число евреев в Нидерландах по данным переписи населения составляло лишь 14 346 (по сравнению с 154 887 по переписи 1941 года). Позднее в 1954 году эта цифра была скорректирована еврейскими организациями до 24 000. Тем не менее, эти цифры намного меньше указанных в также спорной переписи населения проведенной нацистской Германией в 1941 году, так как записывали на основе «расы». То есть сотни христиан еврейского происхождения оказались в списках евреев.

Рауль Хильберг в своей книге «Perpetrators, Victims, Bystanders: The Jewish catastrophe, 1933—1945» приводит следующие данные: «В Нидерландах проживало 1572 протестантов еврейского происхождения (по данным на 1943 год) и около 700 евреев-католиков (в период нацистской оккупации)»

Расселение евреев в Нидерландах в 1954 году (провинции, число евреев):

Гронинген — 242 Фрисланд — 155 Дренте — 180 Оверэйсел — 945 Гелдерланд — 997 Утрехт — 848

Северная Голландия — 15 446 (в том числе Амстердам — 14 068) Южная Голландия — 3934 Зеландия — 59 Северный Брабант — 620 Лимбург — 297

---

Всего — 23 723

Период 60-х — 70-х гг

В шестидесятых-семидесятых годах XX века наблюдалось заметное снижение рождаемости среди голландских евреев и увеличение числа смешанных браков. Если в 1945—1949 гг. число таких браков от общего числа браков среди евреев составляло 41 % среди мужчин и 28 % среди женщин, то в девяностых оно возросло до примерно 52 %. Среди так называемых евреев по отцовской линии смешанные браки достигают 80 %. [4]. В ответ на эту тенденцию была предпринята попытка создать дополнительную возможность для незамужних евреек найти неженатого еврея и, наоборот, для чего и были созданы такие сайты знакомств как Jingles, Jentl и Jewell. Согласно результатам исследования, проведенного еврейской социальной службой (Joods Maatschappelijk Werk) большой процент голландских евреев получили университетское образование и уровень трудоустройства среди еврейских женщин выше, чем среди неевреек.

с 1980-х и до наших дней

Еврейское население в Нидерландах стало более «интернациональным» с притоком израильских и российских евреев в 80-х и 90-х. Приблизительно каждый третий еврей, живущий в Голландии неголландского происхождения. Число израильских евреев, проживающих в Нидерландах (в основном в Амстердаме) исчисляется тысячами (по одним источникам число израильских иммигрантов в Нидерландах составляет 5000—7000, по другим около 12 000), однако лишь сравнительно небольшое число этих евреев относятся к какой-либо из религиозных еврейских общин. За последние два десятилетия около 10 000 голландских евреев эмигрировали в Израиль .

В настоящее время в Нидерландах проживает от 41 000 до 45 000 евреев. Большая часть из них являются евреями по галахе (традиционное еврейское право), то есть по материнской линии (70 % — около 30 000 человек) и около 30 % или 10  000 — 15  000 евреев по отцовской линии. Их число составляло 12,470 в апреле 2006 года. Большинство нидерландских евреев живут в крупных городах на западе страны, таких как Амстердам, Роттердам, Гаага, Утрехт; около 44 % всех голландских евреев живут в Амстердаме, который считается центром еврейской жизни. В 2000 году 20 % еврейского населения Нидерландов было старше 65 лет, показатели рождаемости были низкими. Исключением является растущее ортодоксальное еврейское население, особенно в Амстердаме.

В настоящее время в Нидерландах находится около 150 синагог, примерно в 50 из которых проводятся религиозные службы. Самые большие еврейские общины находятся в Амстердаме, Роттердаме и Гааге. Небольшие общины встречаются по всей стране: в Алкмаре, Алмере, Амерсфорте, Амстелвене, Буссуме, Дельфте, Гарлеме, Хилверсуме, Ляйдене, Схидаме, Утрехте и Заандаме в западной части страны; в Бреде, Эйндховене, Маастрихте, Мидделбурге, Остерхауте и Тилбурге в южной части страны; в Аалтене, Апелдорне, Арнеме, Ассене, Девентере, Дутинхеме, Энсхеде, Гронингене, Херенвене, Хенгело, Леувардене, Неймегене, Винтерсвайке, Зютфене и Зволле в восточной и северной частях страны.

Современный антисемитизм

С притоком беженцев из арабских стран (Марокко, Ирана, Ирака и др) в Нидерландах стал развиваться антисемитизм. Религиозные евреи всё чаще стали слышать в свой адрес угрозы, известны случаи вандализма, в результате которых была усилена охрана еврейских организаций.

Согласно рапорту организации CIDI (Центр информации и документации Израиль) в Нидерландах случаи антисемитизма за прошедшие несколько лет заметно участились. В период 2005—2007 гг. был замечен рост инцидентов на 64 %.

Религия

9,000 из 30.000 Нидерландских евреев (30 %) являются членами одной из семи основных еврейских религиозных организаций. Также существуют небольшие независимые синагоги.

Ортодоксальный иудаизм

Большинство евреев в Нидерландах, принадлежащих к еврейской общине — члены нидерландского израэлитского религиозного сообщества NIK - Nederlands Israëlitisch Kerkgenootschap, которое является частью ортодоксального направления иудаизма (ашкеназы). NIK насчитывает около 5.000 членов в 36 общинах (из них только в Амстердаме и окрестностях 13) в 4 подведомственных областях (Амстердама, Гааги, Роттердама и межпровинционального раввината), являясь значительно больше союза либеральных синагог (LJG) и в тринадцать раз больше португальского-израильского религиозного сообщества (PIK). Только в Амстердаме NIK регулирует тринадцать действующих синагог. NIK был основан в 1814 году, и на пике своего расцвета в 1877 году, объединял 176 еврейских общин. Перед второй мировой войной это количество сократилось до 139 и на сегодня составляет 36 общин. Кроме регулирования 36 общин, NIK также несет ответственность за более чем 200 еврейских кладбищ на всей территории Нидерландов (от общего числа еврейских кладбищ 250).

Члены небольшой общины португальских евреев (PIK) — португальско-израильское религиозное сообщество — сефарды, в её состав входят около 270 семей, и с главным центром в Амстердаме. Эта община была основана в 1870 году. На протяжении истории сефардские евреи в Нидерландах, в отличие от своих собратьев по религии ашкеназов, находились в основном в общинах Амстердама, Гааги, Роттердама, Наардена и Мидделбурга. Только одна община — в Амстердаме пережила Холокост и по-прежнему активна.

Хабад также активно работает в Нидерландах. Все три еврейские школы в Амстердаме расположены в районе Баутенфелдерт (Рош-Пина, Маймонида и Хэйдер), школа Хэйдер связана с направлением ультрарелигиозных евреев харедим. Хабад имеет одиннадцать раввинов, в Алмере, Амерсфорте, Амстелфейне, Амстердаме, Харлеме, Маастрихте, Роттердаме, Гааге и Утрехте. Руководителями синагог в Нидерландах являются раввин Йицхак Форст и Биньомин Якобс. Последний также является главным раввином межпровинциального опперраббината (голландская организация раввинов) и вице-президентом Хейдера. Хабад обслуживает около 2500 евреев в провинции Холланд, а также неизвестное число в остальной части Нидерландов. В Амстердаме действует «русская синагога», прихожанами которой являются в основном выходцы из стран бывшего СССР [www.jhm.nl/amsterdam_eng.aspx?deelkaart=4&ID=37]

Реформистский иудаизм

Несмотря на то, что количество евреев в Нидерландах уменьшается, в последние десятилетия по всей стране наблюдается рост либеральных еврейских общин. Религиозное течение, привнесённое в начале 1930-х годов немецко-еврейскими беженцами, в настоящее время объединяет около 3500 евреев Нидерландов, являющихся прихожанами одной из нескольких либеральных синагог по всей стране. Либеральные синагоги находятся в Амстердаме (основана в 1931 году; 725 семей — около 1700 членов), Роттердаме (1968), Гааге (1959; 324 семей), Тилбурге (1981), Утрехте (1993), Арнеме (1965; 70 семей) , Энсхеде (1972), Алмере (2003) и Херенвейне (2000; около 30 человек), общиной руководят шесть раввинов. Союз либерально-религиозных евреев в Нидерландах (Verbond voor Liberaal-Religieuze Joden in Nederland (LJG)), в котором состоят все вышеупомянутые общины, связан с всемирным союзом прогрессивного иудаизма. 29 октября 2006 года LJG изменила своё название на Nederlands Verbond voor Progressief Jodendom (NVPJ) (голландский союз прогрессивного иудаизма). В NVPJ шесть раввинов: Рубен Бар-Эфраим, Менно тен Бринк, Сонни Герман, Давид Лилиенталь, Авраам Сутэндорп и Эдвард ван Фоолен.

В Амстердаме в настоящее время строится новая либеральная синагога, в 300 метрах от нынешней. Это необходимо, поскольку здание стало слишком мало для растущего количества членов общины. Либеральная синагога в Амстердаме получает примерно 30 телефонных звонков в месяц от людей, желающих перейти в иудаизм. Количество людей, в действительности переходящих в веру гораздо меньше. Число перешедших в либеральный иудаизм составляет 200—400 человек, при наличии 3500 членов существующей общины.

В Амстердаме также находится Beit Ha’Chidush — прогрессивная религиозная община, основанная в 1995 году как светскими, так и религиозными евреями, посчитавшими, что пришло время для более открытого, разнообразного и обновлённого иудаизма. Община принимает в свои члены людей с самым разным багажом, в том числе гомосексуалистов и «евреев наполовину» (тех, у кого еврей-отец; первая еврейская община в Нидерландах которая допустила это). Организация Beit Ha’Chidush связана с реконструктивистским течением в иудаизме и организацией «Еврейское Обновление» в Соединённых Штатах, а также общиной либерального иудаизма в Соединенном Королевстве. Раввин общины — уроженка германии Элиза Клафек, стала первой женщиной-раввином Нидерландов. Община использует синагогу Ауленбургер в самом центре Амстердама.

Klal Israel является независимым еврейским сообществом, основано в конце 2005 года. Берёт свои истоки из прогрессивного иудаизма. Община проводит службы в двух синагогах: раз в две недели в Делфте, и один раз в месяц в Ассене.

Консервативный иудаизм

Течение иудаизма масортим появилось в Нидерландах в 2004 году, с образованием общины в городе Алмере . В 2005 г. в Masorti Nederland (Масортим Нидерланды) состояло около 75 человек, в основном проживающих в Almere. Члены общины так же присутствуют в Веспе, Утрехте, Амстердаме и Лейдене.

Еврейская музыка и искусство

• Amsterdam Klezmer Band [nl.wikipedia.org/wiki/Amsterdam_Klezmer_Band]  (нид.)

Образование и молодёжные организации

Еврейские школы

В Нидерландах работают три еврейские школы, которые расположены в Амстердаме. Они относятся к нидерландско-израильскому религиозному сообществу (NIK). Рош Пина — это крупнейшая еврейская школа в Нидерландах для детей в возрасте от 4 до 12 лет. Классы в школе смешанные (мальчики и девочки вместе), в 2007 г. в ней обучалось 285 детей. Maimonides является второй по величине еврейской средней школой, в 2005 году там было примерно 160 учеников. Основана она была именно как еврейская школа, но несмотря на её принадлежность к NIK, в ней используют светскую учебную программу. В школе Cheider учатся около 200 еврейских детей всех возрастов и это единственная из трех школ, которая полностью придерживается ортодоксальных еврейских традиций (харедим). Девочки и мальчики учатся в отдельных классах..

Еврейские молодёжные организации

В Нидерландах есть несколько еврейских организаций, концентрирующихся на еврейской молодёжи:

• [www.bneakiwa.nl/ Bne Akiwa Holland (Bnei Akiva)], Сионистская молодёжная религиозная организация
• [www.cijo.nl/v2/ CIJO], the youth organisation of CIDI (Centrum Informatie en Documentatie Israël), Политическая еврейская молодёжная организация.
• [www.chabad.nl/ Gan Israel Holland], Голландский филиал молодёжной организации Хабада.
• [www.haboniem.nl/index.php?section=1 Haboniem-Dror], социалистическое сионистское молодёжное движение.
• [www.ijar.nl/ Ijar], организация еврейских студентов
• [www.moosweb.nl/ Moos], независимая еврейская молодёжная организация
• [www.netzer-holland.nl/ Netzer Holland], Сионистская молодёжная организация при поддержке NVPJ
• [www.eajg.nl/index.asp?navitemid=3 NextStep], еврейская молодёжная организация при Een Ander Joods Geluid

Здравоохранение

В Нидерландах находятся два еврейских дома престарелых, которые работают в соответствии с еврейскими законами, в частности, там предусмотрено кошерное питание, имеются синагоги. Один из них Бейт Шалом расположен в Амстердаме. В нём в данный момент живут около 350 евреев преклонного возраста. Второй (Mr L.E. Visserhuis) расположен в Гааге, где проживают около 50 евреев.

В больнице Амстельланд в Амстельфейне есть еврейское отделение, которое было основано после слияния больницы Tulp Hospital и Central Israelite Patient Care в 1978 году. Это единственное лечебное учреждение в Западной Европе, где уход и лечение пациентов проходит в соответствии с еврейскими законами. Пациентам предоставляется исключительно кошерное питание.

Центр Синай (Sinai Centrum) является еврейской психиатрической больницей, которая имеет филиалы в трех городах — Амстердаме, Амерсфорте (основное здание) и Амстелвейне. Основное внимание здесь уделяется психическому здоровью, а также уходу за людьми с нарушениями интеллекта. В настоящее время это единственная еврейская психиатрическая больница в Европе. Изначально услуги в основном предоставлялись еврейскому населению пережившему Холокост и людям страдающим психическими расстройствами как последствиями пережитого во время Второй мировой войны. В настоящее время Центр также оказывает помощь жертвам войн и геноцида нееврейского происхождения.

Еврейские СМИ

• Еврейские теле и радиопередачи в Нидерландах производятся компанией NIKMedia. Частью NIKMedia является телекомпания [www.joodseomroep.nl/ Joodse Omroep], транслирующая документальные фильмы, рассказы и интервью на различные темы еврейской жизни каждое воскресенье и понедельник на телеканале Недерланд 2. (за исключением периода с конца мая по начало сентября). NIKMedia также подготавливает интервью и музыкальные программы для радиоканала Radio 5.

• Еженедельная газета Nieuw Israëlitisch Weekblad является старейшей из выходящих на сегодняшний день (еврейских) еженедельников в Нидерландах, количество подписчиков около 6000. Она является важным источником информации для многих голландских евреев, с упором на еврейские темы как на национальном, так и на международном уровне.

• Joods Journaal (еврейский еженедельник) был основан в 1997 году и считается по сравнению с NIW более красочным . Он уделяет много внимания израильско-палестинскому конфликту.

• Hakehillot Magazine — ещё одно еврейское периодическое издание, выходящее в Нидерландах, публикуется организацией NIK, [www.nihs.nl еврейской общиной Амстердама] и PIK.

• NVPJ издаёт свой собственный журнал Levend Joods Geloof (живая еврейсквая вера), рассчитанный на более либеральную еврейскую аудиторию. Журнал выходит шесть раз в году; на эту же группу читателей рассчитан журнал под названием Chidushim, организации Бейт Ха'Хидуш.

• Существует несколько еврейских веб-сайтов, публикующих на своих страницах новости для евреев в Нидерландах. Наиболее известным на сегодня является веб-сайт [www.joods.nl Joods.nl], с информацией как о еврейских общинах Нидерландов, так и об Израиле, еврейской культуре и молодёжи.

Амстердам

Еврейская община Амстердамa сегодня насчитывает около 15 000 человек. Большое количество евреев живут в районах Баутенфелдерт, Ауд-Зауд и Ривиренбюрт. Баутенфелдерт считается хорошим районом из-за низкой преступности, и тихого окружения.

Особенно много евреев живёт в районе Баутенфелдерт. В этом районе есть несколько кошерных ресторанов, две пекарни, израильские магазины, пиццерия и кошерные отделы в обычных супермаркетах. В этом районе расположены также еврейский дом престарелых, ортодоксальная синагога и три еврейские школы.

Культурные особенности

Уникальным для Нидерландов является факт сосуществования ашкеназских и сефардских общин в непосредственной близости друг от друга. Имея разные культурные традиции, общины в основном были отделены друг от друга, но в результате их географического соседства появились межкультурные влияния, не возникавшие в других местах. Примечательно и то, что когда небольшие группы евреев только начинали создавать общины, они были вынуждены пользоваться услугами раввинов и других участников службы (левиты, коэны) из обеих культур, в зависимости от того, кто был доступен на данный момент.

Близкое соседство двух культур неизбежно привело к большему количеству смешанных браков, чем было известно в других странах, и, вследствие этого, многие евреи голландского происхождения носят фамилии, которые, кажется, опровергают их принадлежность к своей общине. Особенно необычно, что все голландские евреи на протяжении веков называли детей в честь бабушек или дедушек, что считается исключительно сефардской традицией. (Ашкеназы в других странах традиционно избегали называть ребёнка именем живущих родственников.)

В 1812 году, когда Нидерланды находились под правлением Наполеона, все жители Нидерландов, включая евреев, были обязаны регистрировать свои фамилии в гражданских органах власти. Только сефарды строго следовали этому предписанию. В результате этой регистрации и других существующих записей стало ясно, что так как ашкеназы избегали гражданскую регистрацию, многие из них на протяжении сотен лет пользовались неофициальной системой фамилий.

Так же, во время правления Наполеона в 1809 году был принят закон, обязывающий голландские еврейские школы вести преподавание на голландском и иврите. Это привело к исключению других языков и, как следствие, идиш — разговорный язык ашкеназских евреев и португальский язык — бывший язык сефардов, практически вышли из обращения в среде голландских евреев. Некоторые слова на идише вошли в голландский язык, особенно в Амстердаме (который также называют Мокум, от ивритского слова маком: город, место) где исторически большая еврейская община оказала значительное влияние на местный диалект. Есть несколько других слов на иврите, употребляемых в местном диалекте, в том числе: «мазаль» — слово на иврите, означающее счастье и удача; «Тоф» (на иврите — тов), означающее «хорошо» (как и в מזל טוב — Мазаль тов), а «хоохэм» (на иврите — хахам: мудрый, хитрый, остроумный, умный), где голландское «g» произносится аналогично восьмой букве еврейского алфавита, гортанной Хэт.

Влияние экономики на жизнь евреев

Евреи играли важную роль в развитии голландских колоний, а также в международной торговле. Многие евреи, живущие в бывших голландских колониях, являются выходцами из Голландии. Тем не менее, Голландия стала уступать контроль над торговыми путями более сильным колониальным державам, и в XVIII веке экономика пошла на спад. Многие ашкеназские евреи, жившие в сельских районах, перестали иметь средства к существованию и в поисках работы переселялись в города. Это вызвало крах большого количества маленьких еврейских общин. Целые общины перебирались в города, где количество евреев значительно увеличилось. В 1700 г. еврейское население Амстердама составляло 6 200 человек (примерно поровну ашкеназов и сефардов). К 1795 г. эта цифра составила 20 335, причем подавляющее большинство из них были бедными ашкеназами. Часто им приходилось жить в специальных еврейских кварталах, многие из которых были перенаселены. К середине XIX века усиливается миграция в другие страны, где еврейская эмансипация создавала для них больше возможностей.

Персоналии

• Барух Спиноза
• Абраам Ицек Тушински
• Абраам Каподозе
• Ральф Принс
• Анна Франк
• Этти Хиллесум

См. также

• Список нидерландских евреев  (англ.)
• Бэйт ha Хидуш  (англ.)
• Еврейский Амстердам  (англ.)
• Еврейский Эйндховен  (англ.)
• Еврейский Маастрихт  (англ.)
• Еврейский Тилбург  (англ.)
• Клаль Исраэль  (англ.)
• Медина  (англ.)
• Нидерландско-израильское религиозное сообщество (NIK)  (англ.)
• Новая израильская газета (NIW)  (англ.)
• Португальско-израильское религиозное сообщество (PIK)  (англ.)
• Сефардские евреи в Нидерландах  (англ.)
• Союз либерально религиозных евреев в Нидерландах (LJG)  (англ.)

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/12971 Нидерланды] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.jhm.nl/ Музей еврейской истории, Амстердам]

Отрывок, характеризующий Евреи в Нидерландах

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.