Еврейская автономия в Крыму

Еврейская автономия в Крыму — один из проектов, которые советские власти осуществляли в поисках наилучшего варианта политики по отношению к еврейскому населению СССР. Осуществлялся в 1920-е—1930-е годы. Попытка возобновления его в 1944 году по инициативе Еврейского антифашистского комитета была отвергнута Сталиным. Национальная автономия для евреев была создана на Дальнем Востоке.

Политика аграризации евреев

Отмена черты оседлости позволила большому числу евреев переселиться на свободные земли в пределах бывшей Российской империи. Большевики видели решение еврейского вопроса в России в «советизации» евреев, а именно в отвлечении их от видов деятельности, считавшихся буржуазными (финансы, торговля, мелкое ремесленничество) и приобщении к физическому труду. Революция подорвала традиционные экономические основы существования еврейского населения и это стало серьёзным ударом по еврейским беднякам европейской части страны, лишённым средств к существованию. Из-за того, что в результате гражданской войны крупная индустрия в России была парализована, советизация евреев могла быть реализована только путём «аграризации», то есть превращения евреев в крестьян. Для этого следовало стимулировать переселение евреев на имеющиеся в России в избытке пустующие и пригодные для сельского хозяйства земли. В начале 1920-х годов такая программа «реконструкции социального состава еврейского населения» была выдвинута официально.

Целесообразность создания автономной единицы для евреев России была отмечена Лениным в 1919 году. Созданный в январе 1918 года Еврейский комиссариат при Народном комиссариате национальностей занимался в том числе поиском свободных земель для расселения евреев.

Для организации и поддержки еврейского переселенческого движения в августе 1924 года Постановлением Президиума ЦИК СССР был создан Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся во главе с Петром Смидовичем. В декабре того же года был создан Общественный комитет земельному устройству еврейских трудящихся под руководством Юрия Ларина. Задачей последнего стала мобилизация общественности, в первую очередь, зарубежной, на поддержку землеустройческих проектов.

Еврейское земледелие в России

См. также: Еврей и земля

Первые еврейские земледельческие колонии возникли в Российской империи в начале XIX века в Херсонской, Екатеринославской и некоторых других губерниях южной России. В дальнейшем политика поощрения еврейского земледелия в России была свёрнута императором Александром II указом от 30 мая 1866 года.

В результате Гражданской войны, погромов, голода и эпидемий часть колоний прекратили своё существование. Многие евреи покинула местечки и бывшие колонии в поисках работы в крупных городах, а также иммигрировав в США, Палестину и страны Латинской Америки. К 1926 году местечки в бывшей черте оседлости лишились половины населения.

Сионистские организации начали свою деятельность в Крыму по созданию центров по подготовке к сельскохозяйственному труду для будущих еврейских эмигрантов в 1919 году. В 1921 году численность еврейского населения Крыма составляла 50 043 человек, в 1923 году в Крыму проживали 39 815 евреев и 5688 караимов. В 1922—1924 годах движение Гехалуц создало в Крыму 4 земледельческих коммуны, в их составе было 300 человек. Эти коммуны были ликвидированы властями в конце 1920-х годов.

Одновременно с созданием сионистских коммун в начале 1920-х началось стихийное переселение в Крым евреев из местечек черты оседлости с целью занятия сельским хозяйством в условиях разрухи, голода и безработицы. К началу 1925 года в Крыму было 20 еврейских сельскохозяйственных поселений, в которых жило около 600 семей. Помощь еврейским переселенцам оказывал Джойнт. В дальнейшем зарубежные организации обеспечивали в 1925—1929 годах 86 % всех расходов по устройству еврейских переселенцев в Крыму.

Благодаря иностранной помощи и прежде всего помощи Джойнта, еврейское земледелие в России уже к 1923 году перекрыло показатели 1917 года — 153 298 га на 75 311 чел. (работники и члены их семей) против 119 403 га на 52 758 чел.

Поддержка и противодействие

Автором идеи еврейской колонизации Крыма считается директор русского отдела американской благотворительной организации Джойнт Иосиф Розен. Официально она была была выдвинута журналистом Абрамом Брагиным и заместителем наркома по делам национальной Григорием Бройдо. В дальнейшем Брагин в соавторстве с Михаилом Кольцовым в 1924 году выпустил книгу «Судьба еврейских масс в СССР», в которой пропагандировалась идея создания еврейского земледельческого центра.

В декабре 1923 года по решению Политбюро ЦК ВКП(б) для рассмотрения этого вопроса была создана специальная комиссия под руководством зампреда СНК СССР Александра Цюрупы. Идею поддержали Троцкий, Каменев, Бухарин, Чичерин и ряд других советских лидеров.

Председатель Президиума ЦИК СССР Михаил Калинин в июле 1926 года в газете «Известия» заявил в поддержку крымского проекта:

…лишь евреи, распылённые среди других национальностей, не могли получить себе национальную автономию, хотя их общая численность от 2,5 до 3 миллионов человек в Союзе и даёт им право на автономию

Самым активным сторонником и пропагандистом крымского проекта в СССР стал Юрий Ларин.

21 июля 1924 года для реализации проекта еврейского землеустройства в России была создана Американская еврейская агрономическая корпорация «Агро-Джойнт». Руководитель этой организации Розен обещал выделение 15 миллионов долларов США, но взамен требовал прекращения гонений на сионизм, иудаизм и ивритскую культуру в СССР. Договор с «Агро-Джойнтом» был подписан в декабре 1924 года. 31 декабря 1927 года был заключён новый трёхлетний договор, 15 февраля 1929 года продлённый до 1953 года. «Агро-Джойнт» обязался предоставить СССР заём на 9 млн долларов на 17 лет под 5 % годовых плюс безвозмездную помощь на ещё большую сумму.

Против идеи создания КомЗЕТа вообще и крымского проекта в частности выступил нарком земледелия РСФСР Александр Смирнов. Он заявил, что подобное «выпячивание» еврейских масс будет явной несправедливостью по отношению к другим трудящимся. Также он был против создания еврейской автономии. Эту точку зрения поддерживали нарком юстиции УССР Николай Скрипник и секретарь ЦК КП(б)У Эммануил Квиринг.

Активное противодействие проекту оказывали крымские власти во главе с председателем ЦИК Крымской АССР Вели Ибраимовым.

Наиболее важным, по мнению Геннадия Костырченко, фактором, осложнявшим реализацию проекта, было наличие на юге Украины и в Крыму 5 млн безземельных крестьян. Еврейские колонисты получали бесплатно землю, импортную сельхозтехнику и семена и породистый скот, а местным жителям предлагалось ехать за Урал. Костырченко полагает, что такая ситуация способствовала резкому росту антисемитизма в СССР во второй половине 1920-х.

Реализация

КомЗЕТ выдвинул проект еврейской колонизации северного и северо-восточного Крыма — необжитой и наименее благоприятной для сельского хозяйства части территории полуострова. Под еврейское переселение было отведено 342 тыс. га, главным образом в Евпаторийском и Джанкойском районах. С весны 1925 года началось организованное переселение при поддержке Агро-Джойнта. В 1926 году в еврейских сельскохозяйственных поселениях Крыма проживало 4463 еврея.

С 1928 года темпы переселения выросли в связи с выделением новых крупных земельных участков и улучшения условий переселения, а также в результате ухудшения социальных условий в традиционной еврейской среде. В 1933 году в еврейских поселениях Крыма проживало около пяти тысяч семей — всего 20-22 тысячи человек. В 1932 году в Крыму существовало 86 еврейских сельскохозяйственных посёлков, из них четыре коммуны.

13 октября 1930 года был создан Фрайдорфский еврейский национальный район площадью 240 тыс. га. Общая численность населения района составила около 30 тысяч человек, из них евреев около 35 %. В 1935 году в Крыму был образован ещё один еврейский национальный район — Лариндорфский. В него вошли северная и восточная части Фрайдорфского района с 63,5 % его еврейского населения. С 1936 года Фрайдорфский район именуется в советской печати «многонациональным».

С 1932 года начался упадок еврейских сельскохозяйственных поселений в Крыму. Причинами упадка стали уход населения в города, перенос усилий по еврейскому переселению в Биробиджан, сокращение и впоследствии прекращение деятельности «Агро-Джойнта». К 1941 году в 86 еврейских колхозах жило и работало примерно 17 тысяч человек.

Краткая еврейская энциклопедия отмечает, что коренное еврейское население Крыма почти не участвовало в создании еврейских сельскохозяйственных поселений.

Причины свёртывания проекта

8 июля 1926 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «параллельно с практической работой по северному Крыму и по плавням исследовать вопрос о возможности создания, кроме того, массива на Алтае, послав туда в советском порядке компетентную комиссию».

Геннадий Костырченко в книге «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм» писал:

… То, что крымская еврейская автономия так и не была создана, объясняется, прежде всего, тем, что ещё весной 1927 года в качестве альтернативы было избрано переселение евреев на Дальний Восток. Этот вариант решения еврейского вопроса в СССР представлялся тогда сталинскому руководству оптимальным, особенно в пропагандистском плане.

Таким способом радикально решалась проблема трудоустройства десятков тысяч разорившихся и оказавшихся безработными в результате свёртывания политики нэпа еврейских торговцев, кустарей и ремесленников, а острота антисемитизма переселением евреев из урбанизированной европейской части в почти безлюдную местность, напротив, снижалась. Одновременно планировалось улучшить демографическую ситуацию малонаселённого региона и укрепить границу с Китаем.

Фактически свёртывание крымского проекта началось в 1927 году, но крайне осторожно чтобы не лишиться финансовых поступлений от «Агро-Джойнта». В мае 1929 года инициатива Ларина о выделении дополнительных земельных ресурсов была отвергнута властями. В споре относительно будущего статуса еврейских поселений в Крыму возобладала точка зрения большинства деятелей Евсекции, которые видели в этом только решение экономических проблем и способ изменения социального положения евреев. Максимум в части административного статуса в этом проекте — создание в 1927—1930 годы еврейских национальных районов — трёх на юге Украины и двух в Крыму.

Письмо Еврейского антифашистского комитета 1944 года

Хотя крымский проект был практически закрыт в 1930-е, тем не менее во время войны он вновь стал объектом внимания еврейских общественных деятелей и властей. Костырченко пишет, что летом 1943 года во время поездки в США члены Еврейского антифашистского комитета Соломон Михоэлс, Ицик Фефер имели санкцию Вячеслава Молотова на переговоры о материальной поддержке еврейского переселения в Крым после изгнания оттуда нацистов. Согласие взять на себя частичное финансирование такого проекта дал американский сионист Д. Н. Розенберг.

15 февраля 1944 года года Михоэлс, Фефер и Шахно Эпштейн направили Сталину письмо с предложением создать в Крыму Еврейскую советскую социалистическую республику. Письмо редактировал Соломон Лозовский. Аргументами за создание еврейской республики были нежелание евреев возвращаться в места массовой гибели еврейского населения, необходимость сохранения еврейской интеллигенции в условиях снижения её востребованности в национальных республиках и новые вспышки антисемитизма. Биробиджанский проект при этом отвергался из-за его крайней удалённости от мест проживания «основных еврейских трудовых масс». Тем не менее в 1944 году это предложение не нашло поддержки советского руководства и стало одной из причин ухудшения отношения к ЕАК, который, по мнению кураторов из ЦК ВКП(б), занимался не тем, для чего его создавали.

После фабрикации в 1948 году Министерством госбезопасности «сионистского заговора» это письмо было приобщено к делу и представлено в качестве доказательства преступных планов. Лозовский был исключён из коммунистической партии с формулировкой «сговаривался за спиной ЦК ВКП(б) с антифашистским еврейским комитетом о том, как выполнить план американских капиталистических кругов по созданию в Крыму еврейского государства». Аналогичные обвинения были предъявлены арестованным членам ЕАК в 1952 году.

Литература

• Агапов М. Г. [www.academia.edu/2792431/А.Г._Брагин_и_проекты_еврейского_национального_строительства_в_СССР_A.G._Bragin_and_projects_for_territorial_and_national_Jewish_settlement_in_the_USSR А.Г. Брагин и проекты еврейского национального строительства в СССР] // Вопросы истории. — М., 2013. — № 2. — С. 91-101.
• Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. — 2 изд. — М.: Международные отношения, 2003. — 784 с. — ISBN 5-7133-1071-X.
• Романова В. В. Власть и евреи на Дальнем Востоке России: история взаимоотношений. — Красноярск: Кларетианум, 2001. — 292 с. — (Еврейские общины Сибири и Дальнего Востока, выпуск 7). — 300 экз. — ISBN 5-94491-018-6.
• Еврейская автономная область: учебник / ред. Ф. Н. Рянский. — Биробиджан: ИКАРП ДВО РАН, 1992. — 160 с. — 10 000 экз.
• Краткая еврейская энциклопедия. Том 1 + Доп. 3, кол. 156—165. Том 4, кол. 595—602.

Отрывок, характеризующий Еврейская автономия в Крыму

Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…