Еврейская самоненависть

Евре́йская самоне́нависть (нем. Judischer Selbsthass) — термин, используемый в контексте лиц еврейской национальности, придерживающихся антисемитских убеждений. Концепция получила широкое распространение после публикации в 1930 году книги Теодора Лессинга «Der Jüdische Selbsthass» («Еврейская самоненависть»), в которой предпринимались попытки объяснить распространенность антисемитизма в среде еврейской интеллигенции. Еврейская самоненависть описывалась как невротическая реакция на внешний антисемитизм, при которой евреи принимали, распространяли или даже преувеличивали основные положения антисемитизма. Термин стал «одним из ключевых оскорбительных понятий в дискуссиях о сионизме времён холодной войны».

История

Появлению термина послужила начавшаяся в середине 19-го века полемика между немецкими ортодоксальными евреями Вроцлавской школы и сторонниками реформистского иудаизма. Каждая сторона обвиняла другую в предательстве основ еврейской идентичности, в частности ортодоксальные евреи обвиняли реформистских в том, что те идентифицируются скорее с немецким протестантизмом и немецким национализмом, чем с иудаизмом.

Выражения «еврейская самоненависть» и «еврейский антисемитизм» были впервые использованы в немецко-еврейской публицистике на рубеже XIX и XX веков. Согласно Амосу Элону, в ходе немецко-еврейской ассимиляции в XIX веке давление, которому подвергались молодые люди из привилегированных еврейских кругов, спровоцировало реакцию, позднее известную как «еврейская самоненависть». Она имеет не просто политические корни, но в первую очередь психо-эмоциональные. Элон использует термин «еврейская самоненависть» в качестве синонимичного понятию «еврейский антисемитизм».

Австро-еврейский журналист Антон Ку писал в своей книге «Евреи и немцы» о бесполезности концепции «еврейского антисемитизма» и необходимости её замещения понятием «еврейской самоненависти». Однако термин получил широкое распространение только после публикации в 1930 году книги Теодора Лессинга «Еврейская самоненависть», которая показывает путь Лессинга от еврея-самоненавистника до сиониста. В своей книге Лессинг в качестве примеров самоненависти приводит биографии Пауля Рэ, Отто Вейнингера, Артура Требитша, Макса Стайнера, Уолтера Кейла и Максимилиана Гардена — молодых людей, чья философия во многом строилась на неприятии собственной еврейской идентичности.

Одним из самых известных австрийских антисемитов был Отто Вейнингер, талантливый молодой еврей, опубликовавший книгу «Пол и характер», в которой он определяет мужское начало как «носитель добра» и женское как «носитель зла». Вейнингер усматривает в еврействе большое сходство с ненавидимым им женским началом. В книге утверждается, что еврей так же, как женщина, не имеет души, не чувствует потребности в бессмертии, слишком легко становится неверующим.

Еврей — это бесформенная материя, существо без души, без индивидуальности. Ничто, нуль. Нравственный хаос. Еврей не верит ни в самого себя, ни в закон и порядок.

Амос Элон считает еврейский антисемитизм одной из причин роста антисемитизма в целом: книга Вейнингера способствовала появлению типично венской поговорки — «антисемитизм не воспринимается всерьёз до тех пор, пока его не перенимают сами евреи».

Социологическое и психологическое объяснения

Проблема периодически обсуждалась в научной литературе по социальной идентичности. Такие исследования часто ссылаются на Курта Левина и используются в качестве доказательства того, что люди предпринимают попытки дистанцировать себя от принадлежности к группам с плохой репутацией, поскольку они в определенной степени разделяют негативное мнение большинства по отношению к своей группе, а также из-за того, что их социальная идентичность является препятствием для достижения высокого социального статуса. Современные труды по социальной психологии используют для описания подобного рода явлений такие термины, как «самостигматизация» и «ложное сознание».

Кеннет Левин, историк и психиатр Гарвардской медицинской школы, утверждает, что еврейская самоненависть может быть вызвана двумя основными причинами: первая — стокгольмский синдром, в соответствии с которым «некоторые группы населения, постоянно находящиеся в угнетённом положении, зачастую принимают обвинения агрессоров, какими бы нелепыми и оскорбительными они ни были»; второй причиной Левин называет динамическую психологию детей, подвергающихся жестокому отношению, которые почти всегда возлагают вину за сложившуюся ситуацию на себя, убеждая себя в том, что они «плохие», и, став «хорошими», они смогут смягчить гнев своих обидчиков и покончить со своими мучениями.

Применение

Термин используется в еврейских изданиях, таких как The Jewish Week (Нью-Йорк) и The Jerusalem Post (Иерусалим), во множестве контекстов, часто в качестве синонима еврейского антисемитизма, как выражение критики по отношению к артистам или художникам, изображающих евреев в негативном свете; в качестве краткого описания предполагаемого психологического конфликта в художественной литературе; в статьях об упадке традиций (напр. свадьбах или обрезании), а также для дискредитации евреев, критикующих израильскую политику или какие-либо определённые еврейские порядки. Так или иначе, наиболее широкое распространение термин получил в связи с дискуссиями вокруг Израиля. В этих дискуссиях сионисты правого крыла утверждают, что сионизм и поддержка Израиля являются ключевыми элементами еврейской идентичности. Отсюда следует, что евреи, критикующие израильскую политику, отказываются от собственной еврейской идентичности.

Критика

Уже изначальная формулировка понятия и публикации на соответствующую тему, в первую очередь получившая широкое распространение книга Лессинга, столкнулись с жёсткой критикой. Ранние исследования оценивали данный термин как спорный, в частности в такой форме:

«В качестве объяснения поведения еврейской интеллигенции понятие „еврейская самоненависть“ вызывает больше проблем, чем могло бы решить. Прежде всего, термин выявляет необходимость введения общего определения еврейской идентичности, что в последнее время не представляется возможным, по крайней мере начиная с эпохи Просвещения»

С одной стороны, сторонники теории, как правило, стараются подчеркнуть, что предполагаемая «еврейская самоненависть» является попыткой вырваться из унизительного положения — при этом собственная идентичность, не в последнюю очередь на основании враждебного отношения, отрицается или приобретает негативную окраску. С этой точки зрения еврейская самоненависть является следствием антисемитизма. С другой стороны, исторические документы, якобы доказывающие существование «еврейской самоненависти», чаще всего используются для усиления антисемитских идей. И, наконец, сами евреи оценивают выражения «еврейской самоненависти» как явление, одновременно обусловленное антисемитизмом и служащее его дальнейшему распространению.

Некоторые исследователи утверждают, что концепция еврейской самоненависти основывается на унификации еврейской идентичности. Исследования еврейской самоненависти зачастую предполагают, что критика по отношению к другим евреям, а также интеграция в нееврейское сообщество приводит к ненависти к собственному еврейскому происхождению. Тем не менее, как в XX веке, так и сегодня среди евреев существует множество групп, которые имеют существенные различия в национальной идентичности, основанные на классовых, культурных, религиозных взглядах и образовании. Враждебность между такими группами может расцениваться как «еврейская самоненависть» только в том случае, если предполагается существование высшей, «правильной» еврейской идентичности.

Ссылки

• Der jüdische Selbsthaß, Berlin 1930, Jüdischer Verlag, Theodor Lessing
• Antony Lerman: [www.jewishquarterly.org/issuearchive/article2366.html?articleid=432 Jewish Self-Hatred: Myth or Reality?], in: Jewish Quarterly 210 (2008).
• Евгений Беркович. [berkovich-zametki.com/Nomer25/OWeininger.htm Еврейская самоненависть (Трагедия Отто Вейнингера)]

См. также

• Антисемитизм
• Полезный еврей
• Стелла Гольдшлаг
• Фанатик — фильм, 2001
• Еврейский коллаборационизм во Второй мировой войне

Отрывок, характеризующий Еврейская самоненависть

– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.