Еврейские беженцы

Евре́йские бе́женцы — евреи, которые были вынуждены покинуть место своего жительства из-за преследований в связи со своей национальной или религиозной принадлежностью. Такие преследования чаще всего порождаются антисемитизмом — разновидностью ксенофобии, идеологией враждебного отношения к евреям как к этнической или религиозной группе.

Наибольшую известность в истории получили депортации евреев с территории Палестины римлянами в 70-е и 130-е годы н. э., преследования со стороны христианской церкви в Средние века в Европе, погромы и черта оседлости в Российской империи, массовые изгнания и убийства нацистами с 1930-х до 1945 года (Холокост), преследования в мусульманских странах в период 1940-х—1970-х годов.

Стремление к получению надёжного убежища для евреев стало стимулом для зарождения сионистского движения и создания Государства Израиль.

В Древнем мире

См. также: Античный антисемитизм

Преследования евреев в Античности носили эпизодический характер. В основном изгнания и насильственные переселения являлись следствием войн и восстаний.

Первым историческим упоминанием о еврейских беженцах является исход евреев из Египта примерно в XIII веке до н. э. Общее число евреев, вышедших с Моисеем из Египта неизвестно, однако в Библии указано число мужчин старше двадцати лет — более 600 тысяч человек.

В 733—720 годах до н. э. после ряда восстаний против Ассирии её цари Тиглатпаласар III, Салманасар V и Саргон II завоевали Израильское царство, а его жителей переселили в Ассирию, где они были впоследствии ассимилированы. Исторические хроники упоминают 13 520 человек, переселённых из Галилеи и 27 290 или 27 280 человек переселённых из Самарии В 701 году до н. э. армия ассирийского царя Сеннахериба вторглась в Иудею, разорив множество городов. Сеннахериб увёл в плен 200 150 человек.

В период 598—582 годы до н. э. состоялось насильственное переселение части населения Иудейского царства в Вавилонию в качестве карательной меры за антивавилонские восстания в Иудее. Этот период получил название Вавилонский плен. Часть евреев (42 360 человек) вернулась в Иудею после завоевания Вавилонии персидским царём Киром Великим. Сохранились отрывочные сведения об изгнании евреев из Рима в 139 году до н. э., в 19 году н. э. и в 50 году н. э.

Первый антиеврейский погром произошёл в 38 году н. э. в Александрии. Он был вызван стремлением горожан противодействовать получению евреями гражданских прав. Историки отмечают опору погромщиков на антисемитскую идеологию.

Очередные массовые депортации евреев из Палестины проводились римлянами в 70-е и 130-е годы н. э. после Иудейских войн и восстания Бар-Кохбы. После разрушения Иерусалима евреям под угрозой смерти было запрещено приближаться к городу. Историк и очевидец Иосиф Флавий писал, что во время римского вторжения погибло 1,1 млн человек и 97 тысяч попали в плен Во время восстания Бар-Кохбы погибло ещё 580 тыс. иудеев.

Одно из первых изгнаний евреев из христианских стран состоялось в 414 году в Александрии при византийском патриархе Кирилле. Впоследствии в Византийской империи евреи изгонялись из Антиохии после подавления восстания в 608 году.

В Средние века

Изгнание с Аравийского полуострова

В VII веке в городе Медина проживало 3 еврейских племени (бану Кайнука, бану Надир и бану Курайза). В 622 году в Медине появился мусульманский пророк Мухаммед. В результате конфликта между мусульманами и евреями племена бану Кайнука и бану Надир были изгнаны из Медины. В 627 году практически все мужчины племени бану Курайза были казнены, а женщины и дети проданы в рабство.

В 628 году войска Мухаммеда вторглись в оазис Хайбар в 150 километрах от Медины, в котором проживали евреи и в который переселилось племя бану Надир. Мухаммед конфисковал все земли, которые принадлежали исповедовавшим иудаизм племенам. Его преемник, халиф Умар ибн Хаттаб в начале 640-х годов приказал всем евреям покинуть центральные и северные области Аравийского полуострова, включая Хайбар. Запрет евреям проживать в этой области сохраняется по настоящее время.

Преследования в Европе

См. также: Христианство и антисемитизм

В Средние века положение евреев в Европе целиком зависело от доброй воли местных властей и монархов. Христианская церковь в Средние века принимала участие в преследовании иудеев как иноверцев и принуждала к принятию христианства. Поскольку им запрещалось владеть землей, то они чаще всего занимались торговлей или ростовщичеством. Это подогревало недовольство местного населения и провоцировало погромы и изгнания. Евреев обвиняли в распространении болезней, неурожаях и других бедствиях. В Средневековье на евреев начали возводить кровавый навет — обвинение в убийствах христиан в ритуальных целях. Практически именно в это время родилась легенда о «Вечном жиде» — еврее-скитальце, который нигде не может найти спокойного пристанища.

Византия

См. также: Евреи в Византии

Весной 1097 года в Херсоне еврейский купец купил у половцев группу захваченных ими близ Киева пленников, среди них оказался монах Киево-Печерской лавры Евстратий Постник, который вскоре умер в плену (согласно преданию — убит хозяином за нежелание отказаться от Христа). Церковь объявила Евстратия святым, «умученным на Пасху жидами». Эпарх Херсона (крещёный иудей) был казнен по указу императора вместе с купцом, купившим монаха. Итогом этого скандала стало изгнание из города всех еврейских торговцев и конфискация их имущества. В истории есть сведения о насильственных крещениях в Византии (в частности, по указу императора Льва III в 720-е годы), однако о проведении данного указа в жизнь и связи его с переселением евреев в другие страны сведений почти нет. Историки полагают, что в целом в Византийской империи евреи не подвергались изгнаниям.

Киевская Русь

В 1113 году в Киеве произошёл крупный еврейский погром, после которого, как писал в «Истории Российской» Василий Татищев, князья постановили, что «ныне из всея Русския земли всех жидов выслать и со всем их имением, и впредь не впушать, а есть ли тайно войдут, вольно их грабить и убивать… С сего времени жидов на Руси нет». Лев Тихомиров в 1892 году пишет, что евреи вернулись в юго-западные города примерно к XIII веку, а Михаил Стельмашенко в 1911 году утверждает, что «ни один поместный летописец не упоминает о них до начала XV века».

Англия

В Норвиче в 1144 году произошёл первый зафиксированный в истории случай кровавого навета. С сентября 1189 по март 1190 года по стране прокатилась волна антиеврейских погромов, связанная с коронацией Ричарда I. В дальнейшем еврейские общины Англии пострадали во время Баронской войны (англ.) (1263—1267).

18 июля 1290 года король Англии Эдуард I издал указ об изгнании из страны всех евреев (число которых в стране на тот момент не превышало 4000). Большинство беженцев переехали во Францию, Фландрию и Германию. Указ был отменён только в 1652 году Оливером Кромвелем.

Испания

Началом преследования евреев стало принятие в 589 году н. э. королём Реккаредом I католичества. После этого под давлением духовенства началось принятие антиеврейских законов. В 613 году все испанские евреи, отказавшиеся принять крещение, были вынуждены покинуть страну по приказу короля Сисебута. Остальные спустя несколько лет были обращены в рабство. В дальнейшем в 620-е годы при короле Свинтиле изгнанникам позволили вернуться. При короле Хинтиле гонения возобновились и шестой собор в Толедо в 638 году постановил, что лишь католики могут жить в Испании. Часть евреев приняла христианство, остальные вновь вынуждены были покинуть страну.

В XIV веке в христианской Севилье начались антиеврейские выступления. С 1378 года архиепископ Фелипе Мартинес выступал с антиеврейскими проповедями и призывами к насилию. 4 июня 1391 года в Севилье начался антиеврейский погром. Было убито около 4000 человек, множество евреев приняли насильственное крещение. Погромы перекинулись на другие города Кастилии и Арагона. Часть испанских евреев переселилась в Португалию, Алжир и Марокко.

После завоевания Гранады весной 1492 года королевская чета Фердинанд II Арагонский и Изабелла I Католическая подписала указ (Альгамбрский декрет), обязывающий евреев в течение четырёх месяцев (до 31 июля) креститься или покинуть страну. Всякий некрещёный еврей, оставшийся в Испании после этого срока, объявлялся вне закона. Евреям разрешили продать своё имущество и взять с собой некоторые вещи, за исключением золота, серебра, жемчуга и драгоценных камней. Недвижимость продавать не разрешалось. До 31 июля всех евреев выселить не удалось, срок был продлён до 2 августа. Число изгнанников оценивается разными историками от 50 до 300 тысяч. Скорее всего, 50 тысяч является очень заниженной цифрой, поскольку ряд источников указывает, что только в Португалию из Испании переселилось от 100 до 120 тысяч евреев, а ещё 200 тысяч — в Турцию, Италию и Северную Африку. Формально Альгамбрский декрет был отменён лишь конституцией, принятой в 1876 году.

Франция

Преследования евреев начались в 1007 году, когда епископ Лиможа Альдуин потребовал от евреев, проживавших на территории его епархии, немедленно креститься или покинуть Лимож. Большинство евреев покинули город.

В 1182 году король Франции Филипп II Август опубликовал указ об изгнании из Франции всех евреев и конфискации принадлежавшей им собственности. Большинство изгнанников нашли прибежище в соседних с Францией графстве Шампань, королевстве Прованс, графстве Венессен и других местах.

19 июля (или 22 июля) 1306 года король Филипп Красивый издал указ о выселении евреев из Франции и конфискации всей их собственности. На выселение был дан один месяц. Евреев изгнали также Лотарингия, Савойя, Дофине, Франш-Конте. Большинство из евреев переехало в южные провинции, неподвластные королю. 28 июля 1315 года Людовик X разрешил евреям вернуться во Францию при условии уплаты большого выкупа.

В 1394 году король Карл VI вновь запретил евреям жить во Франции за «прегрешения евреев перед святой верой». Евреи вновь бежали в южные провинции. В конце XV века эти земли вошли в королевский домен и евреев изгнали оттуда тоже. После этого евреев во Франции не было три столетия.

Швейцария

В 1287 году в Берне произошёл погром, в 1290-х годах — кровавый навет и изгнание евреев. 10 января 1347 года власти Базеля обвинили евреев в эпидемии чумы. 600 евреев сожжено, 200 еврейских детей обращено в христианство, кладбище разрушено, синагога сожжена, евреи изгнаны из страны. По другим данным, первое обвинение в распространении чумы произошло в 1348 году городе Шийон, где под пытками несколько человек призналось в отравлении колодцев. Это послужило поводом для массовых казней и изгнаний евреев по всей Швейцарии. Дискриминационные запреты в отношении евреев были отменены в Швейцарии только в конце XIX века.

Германия

Конец XIII—XIV века в истории евреев Германии названы «мученическими». В это время еврейские общины подвергались многочисленным преследованиям и погромам. Было уничтожено более 300 общин, евреи были изгнаны из большинства городов Германии. В связи с многочисленными случаями кровавых наветов римский папа Иннокентий IV в 1247 году издал буллу, в которой отмечал, что «участь евреев под властью таких князей и правителей становится, таким образом, ещё более ужасной, чем участь их предков в Египте под властью фараонов. Из-за этих преследований они вынуждены покидать те места, где предки их жили с древнейших времен». Но и папская булла не спасала евреев от нападок и погромов. Так, навет в осквернении гостии в Кноблаухе в 1510 году повлёк за собой казнь 38 евреев и изгнанию остальных со всей территории Бранденбургского княжества.

Множество евреев из Германии переселялось в Польшу, где к XVI—XVII векам возникли многочисленные еврейские общины.

Австрия

В 1420 году по приказу Альбрехта V все евреи Австрии были арестованы. 270 человек были сожжены на костре по обвинению в осквернении гостии в Энсе. Все остальные, за исключением согласившихся креститься, были высланы из страны, их собственность конфискована.

Португалия

В 1487 году муниципальные советы Лиссабона и ряда других городов приняли постановления об изгнании евреев. Однако эти постановления были отменены королём Жуаном II. В 1492 году 120 000 евреев бежали в Португалию из Испании. Через год в связи со вспыхнувшей среди переселенцев эпидемией чумы Жуан II потребовал от испанских евреев покинуть Португалию. Те, кто не смог уехать из-за высокой платы за перевозку на португальских кораблях, были проданы в рабство.

В декабре 1496 года король Мануэл I издал декрет об изгнании евреев из Португалии и обязательном крещении всех детей. 20 000 евреев покинули страну. Оставшиеся были подвергнуты насильственному крещению согласно декрету от 19 марта 1497 года. Однако даже крещение и специальный «охранный» указ короля принятый в мае 1497 года не спасали евреев от преследований и погромов. В 1506 году в Лиссабоне было убито 2000 человек. В связи с большим количеством подобных акций Мануэл I указом от 1 марта 1507 года. позволил насильственно крещённым евреям покидать страну и даже вывозить имущество, что ранее было запрещено. Бегство евреев из Португалии продолжалось до начала XVII века.

Литва

В 1495 году князь Александр объявил об изгнании евреев из Литвы. Недвижимое имущество изгнанников было объявлено собственностью князя и частично роздано христианам. В 1501 году евреям разрешили вернуться и даже возвратили отнятое имущество.

В Новое и Новейшее время

В XVII веке изгнания происходили реже, однако ряд войн и восстаний также негативно отразился на судьбе евреев в Европе.

Начиная с 1593 года на Украине произошёл ряд казацких восстаний, сопровождавшихся антиеврейскими погромами, а в 1648 году произошло восстание Богдана Хмельницкого, во время которого еврейские общины Украины подверглись массовому истреблению. С мая 1648 года началось бегство еврейского населения из местечек Киевской и Житомирской областей в укрепленные города. Часть евреев, спасаясь от казаков, покинула Левобережье после битвы под Корсунем вместе с отрядом князя Иеремии Вишневецкого. В городах, захваченных казаками, творились массовые и жестокие расправы над евреями и поляками. Оставшихся в живых казаки продавали в рабство татарам. Пленных евреев впоследствии выкупали общины Османской империи. Выжившие в ходе восстания евреи бежали с Украины в Литву, внутренние области Польши, Пруссию, Силезию и далее.

23 апреля 1615 года Людовик XIII издал указ об изгнании евреев из Франции в течение месяца под страхом смерти. Евреям было запрещено жить не только во Франции, но и в её колониях.

В первой половине XVIII века в Российской империи было издано два указа о высылке евреев из России: 26 апреля 1727 года и 2 декабря (13 декабря по новому стилю) 1742 года. Первый указ императрицы Екатерины I требовал «Жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать» с указанием «при отпуске их смотреть накрепко ж, чтобы они из России за рубеж червонных золотых и ни каких Российских серебряных монет и ефимков отнюдь не вывезли», второй указ императрицы Елизаветы Петровны, фактически дублируя указ Екатерины, дополнял его возможностью вернуться исключительно при условии принятия христианства: «разве кто из них захочет быть Христианской вере Греческого исповедания; таковых крестя в Нашей Империи, жить им позволить, токмо вон их из Государства уже не выпускать».

Во второй половине XVIII века состоялся раздел Польши между Пруссией, Австрией и Россией. В результате множество евреев проживавших на территории бывшей Польши оказались под российской юрисдикцией. В 1783 году евреям Белоруссии было запрещено жить в деревнях, поскольку они были приписаны к городскому (мещанскому) сословию. 21 января 1786 года был издан сенатский указ, который разрешал евреям временно жить в деревнях. Евреи-купцы из Белоруссии при этом обладали привилегией свободного передвижения в отличие от других представителей этого сословия. После появления их в Москве и Смоленске по жалобе христианских купцов в 1791 году был принят императорский указ о запрете евреям селиться за пределами нескольких западных губерний. Этот указ положил начало черте оседлости. В 1795 году был опубликован правительственный указ, по которому все жившие в деревнях евреи были приписаны к городам, а затем евреев изгнали из деревень. Наконец 13 апреля 1835 года был опубликован указ Сенату, согласно которому евреям разрешалось селиться в 6 западных губерниях и двух областях свободно, в 10 губерниях с существенными ограничениями (например, с запретом жить в губернских городах), в прочих местах поселение запрещалось.

XIX — начало XX веков

XIX и начало XX века ознаменовались массовыми еврейскими погромами в Российской империи, а также во время Гражданской войны в России. Первая мировая война также негативно отразилась на жизни еврейского населения — власти в массовом порядке выселяли евреев из прифронтовой полосы как ненадёжный элемент. Множество евреев эмигрировало из России, в том числе почти 200 тысяч — в Палестину, но большинство — в США. Как полагают историки, антисемитизм в XIX веке стал в России государственной политикой.

В 1821, 1859, 1871 годах в России в Одессе и в 1862 году в Аккермане (Белгород-Днестровский) произошли еврейские погромы, участниками которых были местные греки. Поводом к первому погрому послужили слухи об причастности евреев к убийству в Стамбуле греческого православного патриарха Григория.

В 1881—1882 годах на юге России произошли массовые погромы, связанные с убийством народовольцами царя Александра II. 13-16 декабря 1881 года состоялся погром в Варшаве. Власти практически поощряли погромщиков, не принимая мер для защиты еврейского населения.

В 1870-х годах около 30 тысяч российских евреев бежали в США, спасаясь от преследований. В дальнейшем темпы эмиграции быстро нарастали: с 1881 по 1900 годы в США въехало ещё 600 тысяч евреев. Евреям, покинувшим Россию, было запрещено возвращаться обратно. Переезд евреев в Великобританию был приостановлен «Законом об иммиграции иностранцев» в 1905 году. 3 мая 1882 года были введены так называемые «Майские законы». Они отменили некоторые принятые ранее при Александре II нормативные акты, разрешавшие некоторым категориям евреев проживать вне черты оседлости. После этого состоялось очередное изгнание евреев из крупных городов. В самой черте оседлости евреям было запрещено селиться, арендовать и приобретать недвижимость вне городов и местечек.

В связи с этими событиями около 35 тысяч евреев из России и Румынии переселилось в Палестину, составив так называемую Первую Алию. Турецкие власти видели в новых поселенцах угрозу и в июне 1882 года издали закон, запрещавший поселение в стране евреев — выходцев из Восточной Европы. Однако, с помощью взяток и юридических уловок закон обходили. 28 марта 1917 года турецкие власти изгнали из Яффо и его предместий всех евреев, мотивируя это приближением английской армии. Беженцами стали около 5000 человек.

Погромы в России прошли также в 1890-х годах. По заявлению нижегородского губернатора «… в народе сложилось убеждение в полной безнаказанности самых тяжелых преступлений, если только таковые направлены против евреев». 28 марта (по другим данным 29 марта) 1891 года по докладу министра внутренних дел России Игнатьева был принят императорский указ об изгнании всех евреев из Москвы и Московской губернии. Было выселено от 17 до 20 тысяч евреев-ремесленников, живших там на основании закона от 1865 года. Высылка сопровождалась гонениями и массовыми жестокостями, описанными современниками. В начале XX века преследования и погромы евреев в России и Восточной Европе продолжились. В 1903 году произошёл крупный погром в Кишинёве. После опубликования царского манифеста от 17 октября 1905 года 660 населённых пунктов южных и юго-западных губерний в «черте оседлости» были охвачены погромами, продолжавшимися до 29 октября. В том числе 18-20 октября 1905 года произошёл крупный еврейский погром в Ростове (150 убитых). Крупнейший погром начала века произошёл 19-22 октября 1905 года в Одессе. По разным оценкам в Одессе было убито от 300 до 800 человек и несколько тысяч было ранено, разгромлено около 1600 домов.

В 1907 году в Румынии произошло крестьянское восстание также сопровождавшееся погромами.

Эти события стали катализатором нового потока беженцев и переселенцев в Палестину, так называемой Второй Алии — около 40 тысяч человек. Из России за период 1881—1914 годы эмигрировало 1,98 миллиона евреев, а включая Восточную Европу — 2,4 млн.

Во время Первой мировой войны около 500 тысяч евреев было насильственно выселено из прифронтовых губерний и переселено во внутренние губернии России. Это стало фактической отменой «черты оседлости». Для оказания помощи жертвам погромов и выселений в 1915 году был создан Еврейский комитет помощи жертвам войны (ЕКОПО). К концу 1916 года Еврейский комитет помощи жертвам войны оказал помощь 240 тыс. беженцев и вынужденных переселенцев.

Серьёзно пострадали от погромов еврейские общины в период Гражданской войны в России: только число убитых в 1520 погромах в период 1918—1920 годов составило по разным данным от 100 до 200 тысяч человек.

После окончания Первой мировой войны с 1919 по 1923 годы в Палестине поселилось ещё около 35 тысяч евреев, в основном из Восточной Европы. Они составили так называемую Третью Алию.

Четвёртая волна репатриации евреев в Палестину состоялась с 1924 по 1931 годы и составила по разным источникам от 67 до 80 тысяч человек. Она включала в себя в основном выходцев из Польши и других стран Вос­точной Европы, принадлежавших к среднему классу. За эти же годы из-за экономического кризиса Палестину покинуло около 23 тысяч евреев.

Суммарная еврейская эмиграция из России за период 1880—1928 годы составила 2,265 млн человек, большая часть российских евреев выехала в США.

По переписи 1939 года в СССР было 3,02 млн евреев. А после включения в СССР стран Прибалтики, Западной Украины и Молдавии добавилось ещё 2,2 млн человек.

Нацистские преследования

1933—1939 годы

В современной истории еврейские беженцы обычно рассматриваются с 1930-х годов, когда к власти в Германии и некоторых других странах Европы пришли праворадикальные режимы, проводившие антисемитскую политику. Эти события привели к появлению сотен тысяч еврейских беженцев. До начала Второй мировой войны Германию, Австрию и Чехословакию покинуло от 350 тысяч до 400 тысяч евреев. Из 235 тысяч еврейских иммигрантов в Палестине с 1932 по 1939 годы примерно 60 тысяч были немецкими евреями.

Начало массовым преследованиям евреев в Германии было положено 1 апреля 1933 года, когда был проведен первый общенациональный бойкот всех еврейских предприятий в стране. Основным инструментом антиеврейской политики 1933—1935 гг стало антиеврейское законодательство.

С апреля по декабрь 1933 года был принят целый ряд нормативных актов и мероприятий, направленных против еврейской интеллигенции с целью «исключить влияние евреев на общественную жизнь». 7 апреля 1933 года был принят «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» (англ.), в соответствии с которым было предписано уволить всех неарийских чиновников, за редким исключением. 25 апреля были введены квоты на приём евреев в учебные заведения, а 10 мая произошло публичное сожжение книг еврейских и антинацистских авторов. Расовые ограничения коснулись медиков, адвокатов, нотариусов, профессоров, редакторов и др.

Вершиной антиеврейского законодательства стали принятые 15 сентября 1935 года так называемые Нюрнбергские расовые законы. Евреи были лишены немецкого гражданства, смешанные браки были запрещены. В дальнейшем к законам принимались поправки, а все прочие расистские правовые нормы составлялись как дополнение к этим законам.

На экономическом уровне проводилась политика «ариизации» (англ.) — передача имущества в руки лиц немецкого происхождения. На этом этапе ариизация не была связана с прямым насилием и силовым изъятием имущества, однако на евреев оказывалось прямое и косвенное давление с целью продажи ими своей собственности.

Вытеснение евреев сопровождалось их почти тотальным ограблением при эмиграции. Политика нацистов по изъятию имущества ужесточалась с 25 % в 1933 году до почти 90 % к 1938 году. С 1933 по 1937 годы из Германии эмигрировало 130 тысяч евреев.

В марте 1938 года Германия захватила Австрию. Австрийские евреи также стали объектом преследований. В апреле в Вене был создан «Еврейский эмигрантский центр» под руководством Адольфа Эйхмана. До войны из Австрии уехало 100 тысяч евреев.

Историки отмечает, что в 1938 году политика принудительной эмиграции евреев проводилась также правительством Польши.

План Рабли — Шахта — Вольтата

15 декабря 1938 года руководитель Межправительственного комитета по делам беженцев Джордж Рабли по поручению Рузвельта встретился в Лондоне с Ялмаром Шахтом, известным немецким промышленником и президентом Рейхсбанка. За спасение евреев Шахт потребовал 3 млрд немецких марок, что равнялось 1 млрд 200 млн долларов. В январе 1939 года Герман Геринг поручил дальнейшее ведение переговоров с Рабли советнику Министерства экономики Гельмуту Вольтату. В феврале 1939 года Вольтат заявил о готовности принять план эмиграции 150 тысяч трудоспособных евреев в течение 3-5 лет. Затем за ними должны были последовать семьи и иждивенцы. В этот период Германия обязалась не оказывать давление на оставшихся евреев. Финансирование плана предполагалось провести из конфискованного у евреев капитала и дополнительной международной помощи. Однако из-за нарушения договоренностей со стороны германских властей и неготовности в США и других странах к приему беженцев план Рабли не был реализован.

Преследования в Чехословакии

В марте 1939 года Чехия была объявлена протекторатом Германии, а Словакия стала её союзником. Там также начались преследования евреев. 27 июля 1939 года Адольф Эйхман открыл в Праге отделение Центрального бюро по еврейской эмиграции. С эмигрантов взимали очень большой эмиграционный сбор, фактически означавший конфискацию имущества. Общая стоимость собственности, реквизированной нацистами у евреев Богемии и Моравии, составила около 12 млрд чехословацких крон. К октябрю 1941 года, когда нацисты окончательно запретили эмиграцию, Богемию и Моравию покинули 26 629 (по другим данным 43 000) человек. Оставшиеся евреи были заключены в гетто, 75 765 из них погибло.

Международная реакция

В октябре 1933 года Ассамблея Лиги Наций создала для еврейских беженцев из Германии специальное ведомство Верховного комиссара по делам беженцев. Его руководителем стал американский профессор и журналист Джеймс Гровер Макдональд (англ.) Он начал борьбу за объединение усилий по финансированию помощи, поскольку Лига Наций непосредственно не финансировала эту работу и против ограничений на иммиграцию беженцев. За 2 года работы он помог расселить в Палестине 80 тысяч еврейских беженцев. Макдональд пытался убедить Лигу наций осуществить прямое вмешательство, но эти попытки остались безуспешными. 27 декабря 1935 года Макдональд подал в отставку

С 5 по 16 июля 1938 года по инициативе президента США Ф. Д. Рузвельта была созвана Эвианская конференция, посвященная проблеме беженцев, в которой приняли участие представители 32 стран. Из участников конференции только Доминиканская Республика изъявила желание принимать беженцев и предоставить им для этого землю. Европейские страны, США и Австралия заявили, что у них нет возможности расширить квоты. Великобритания категорически отказалась от приёма беженцев как в метрополии, так и в Палестине. Итогом Эвианской конференции было создание Межправительственного комитета по делам беженцев, который действовал до апреля 1943 года. В целом Эвианская конференция проблему беженцев не решила.

Для евреев Третьего рейха, по известному высказыванию Хаима Вейцмана (впоследствии — первого президента Израиля), «Мир разделился на два лагеря: на страны, не желающие иметь у себя евреев, и страны, не желающие впускать их в свою страну».

В декабре 1938 года Великобритания разрешила въезд в страну 10 тысяч еврейских детей без родителей — так называемая программа «Киндертранспорт». Программа была прервана с началом Второй мировой войны в сентябре 1939 года.

Статистика эмиграции

Еврейская эмиграция из Центральной Европы в 1933—1939 годах:

Год	Германия	Австрия	Чехословакия (Богемия, Моравия)	Общее кол-во
1933	37 000	—	—	37 000
1934	23 000	—	—	23 000
1935	21 000	—	—	21 000
1936	25 000	—	—	25 000
1937	23 000	—	—	23 000
1938	47 400	62 958	—	110 358
1939	68 000	54 451	43 000	165 451
Всего	244 400	117 409	43 000	404 809

Вторая мировая война

См. также: Евреи во Второй мировой войне

С началом вторжения германской армии в Польшу 1 сентября 1939 года поток еврейских беженцев из этой страны устремился на восток. Вначале СССР не препятствовал польским евреям, однако затем закрыл границы и бегущих евреев высылал обратно на территорию, занятую немцами, которые этих евреев зачастую расстреливали на месте. Огонь по беженцам, по свидетельствам очевидцев, открывали также советские пограничники. Впоследствии, в феврале 1940 года СССР ответил отказом на предложение Германии переселить немецких и австрийских евреев в Биробиджан и Западную Украину.

21 сентября 1939 года началось изгнание евреев с польских территорий, присоединенных к Германии. С октября 1939 года по март 1940 года из Гданьска, Западной Пруссии, Познани, Верхней Восточной Силезии, Вены и Моравска-Остравы в район Люблина было выселено около 95 тыс. евреев.

Осенью и зимой 1939 года приблизительно 15 000 польских евреев бежали из Польши в Литву и нашли временное пристанище в Вильнюсе. В конце 1940 — начале 1941 годов 2100 евреям из этой группы беженцев удалось уехать на Дальний Восток — до Шанхая и Японии. Помощь этим беженцам оказали голландский посол в прибалтийских странах Л. П. Дж. Декер и вице-консул Японии в Литве Тиунэ Сугихара v Всего благодаря Сугихара с октября 1940 года по август 1941 года в Японию въехали 3489 еврейских беженцев из Европы. В начале 1941 года МИД Японии разрешил беженцам остаться на территории Японии или в оккупированных районах Китая.

В начале 1940 года в Белоруссии было зарегистрировано 65 796 еврейских беженцев из Польши. Общая численность еврейских беженцев из западной части Польши в СССР оценивается по разным источникам от 200 до 500 тысяч человек. Многие из них были репрессированы и переселены в Сибирь. Так, 8800 еврейских беженцев из Польши оказались в Коми АССР. После нападения Германии на СССР и оккупации западной части страны, проживавшие на Украине, в Белоруссии и Прибалтике евреи также оказались жертвами нацистских преследований. Некоторая часть из них успела эвакуироваться на восток и юг страны. Реально в советский тыл было эвакуировано примерно 1,2-1,4 млн евреев.

В городах на оккупированной территории создавались еврейские гетто, куда нацисты под угрозой смерти сгоняли всё еврейское население города и окрестностей. На территории СССР крупнейшими гетто были гетто во Львове (409 тысяч человек, существовало с ноября 1941 по июнь 1943 года) и Минске (около 100 тысяч человек, ликвидировано 21 октября 1943 года). В дальнейшем население гетто уничтожалось или вывозилось в лагеря смерти.

Численность советских евреев, оказавшихся на территории оккупированной немцами, составила 2,75—2,90 млн человек, почти все они погибли. Так, уже к декабрю 1941 года 80 % из 300 000 евреев Прибалтики были убиты нацистами и их пособниками. В это же время были созданы еврейские гетто на территории оккупированных стран Восточной Европы, в первую очередь в Польше. В них также принудительно под угрозой смерти переселяли всех евреев, в том числе евреев из Западной Европы. Например, из Франции нацисты и их пособники депортировали почти 76 тысяч евреев и только 3 % из них пережили Холокост. 100 тысяч голландских евреев погибли в лагерях уничтожения. Всего было создано около 800 гетто, в которых содержалось не менее миллиона евреев. Большинство евреев, переселённых в гетто в Европе, были убиты нацистами.

19-30 апреля 1943 года состоялась англо-американская Бермудская конференция, посвященная проблеме беженцев из оккупированных нацистами стран. На Бермудской конференции не удалось даже отменить Белую книгу 1939 года, ограничивающую еврейскую иммиграцию в Палестину совершенно ничтожной по сравнению с общим числом беженцев цифрой 75 тысяч человек за 5 лет, хотя это было одним из важнейших требований еврейских организаций. Единственное достижение Бермудской конференции — возобновление деятельности Межправительственного комитета по делам беженцев, который был создан на Эвианской конференции.

К 1 октября 1943 года менее чем за три недели 7 тысяч евреев Дании силами датского антинацистского подполья были перевезены в нейтральную Швецию. Нацистам удалось депортировать в концлагерь лишь 472 датских еврея. В Норвегии удалось спасти 930 из примерно 1800 евреев, также переправив их в Швецию. Шведский дипломат Рауль Валленберг в 1944 году в Венгрии сумел с помощью поддельных документов спасти не менее 20 тысяч евреев.

Последняя крупная попытка спасения евреев была предпринята в 1944 году Рудольфом Кастнером. Он вёл переговоры с нацистами по поводу разрешения выезда евреев с оккупированных территорий в нейтральные страны в обмен на поставку 10 тысяч грузовиков с продуктами для немецкой армии («Кровь за товары»). Соглашение не было достигнуто, однако Кастнер добился выезда 1686 венгерских евреев в Швейцарию, заплатив крупную денежную сумму.

Статистика приёма беженцев

Страны, принявшие еврейских беженцев в 1933—1943 годах (кроме временно эвакуированных в годы войны вглубь СССР):

Страна	Число принятых (в тыс.)	%
США	190	23,4
Палестина	120	14,8
Англия	65	8
Франция	55	6,8
Нидерланды	35	4,3
Бельгия	30	3,7
Швейцария	16	1,9
Испания	12	1,5
Другие европейские страны	70	8,8
Аргентина	50	6,2
Бразилия	25	3,1
Чили	14	1,7
Боливия	12	1,5
Уругвай	7	0,8
Другие латиноамериканские страны	20	2,4
Китай	25	3,1
Австралия	9	1,1
ЮАР	8	1
Канада	8	1
Другие страны	40	4,9
Всего:	811	100

Страны, которые наиболее активно (в процентах по отношению к собственному населению) принимали еврейских беженцев из Третьего рейха до войны — Франция, Бельгия и Голландия, — были сами вскоре оккупированы нацистами и евреям фактически оказалось некуда бежать дальше. Соединённые Штаты, принявшие больше других беженцев по общей численности, по мнению многих комментаторов, при желании могли спасти гораздо больше, поскольку по отношению к численности населения приняли совершенно ничтожное число людей — 1/1000. Общее число евреев - перемещённых лиц оценивается примерно в 7 миллионов человек, большинство из них погибли.

Препятствия беженцам

Многие страны, опасаясь наплыва беженцев, чинили препятствия и не давали им разрешений на въезд. Даже известия о массовых убийствах евреев нацистами не стали основанием для пересмотра антииммиграционной политики.

Наиболее известным примером антииммиграционной политики по отношению к еврейским беженцам стала судьба парохода «Сент-Луис», который 13 мая 1939 года вышел из Гамбурга на Кубу имея на борту 936 пассажиров, в том числе 930 евреев. Евреям не удалось высадиться ни на Кубе, ни в США, ни в странах Латинской Америки. Судно было возвращено в Европу. В результате, по оценкам, из пассажиров «Сен-Луис» Холокост и войну пережило лишь около 680 человек — 288 из высадившихся в Англии и 278 из 619 высадившихся в Антверпене и принятых Францией, Бельгией и Голландией.

В 1937 году в связи с невозможностью легальной иммиграции в Палестину большей части еврейских беженцев сионистами была создана организация для нелегальной иммиграции — Моссад ле-Алия Бет. До провозглашения Израиля в 1948 году эта организация нелегально перевезла в Палестину более 16 тысяч евреев до окончания войны и более 70 тысяч с 1945 по 1948 годы.

Белая книга министра колоний Великобритании Малькольма Макдональда была опубликована 7 мая 1939 года после провала Сент-Джеймсской конференции относительно дальнейшей судьбы палестинского мандата. В ней указывалось, что «целью правительства Его Величества является основание в течение десяти лет независимого палестинского государства». В течение последующих пяти лет количество иммигрантов-евреев не должно было превышать 75 000 человек, и еврейское население должно было составить не более 1/3 населения Палестины. Через 5 лет въезд евреев в страну запрещался, «если арабы Палестины будут возражать против иммиграции», а покупка евреями земли запрещалась либо ограничивалась. При этом арабская иммиграция не ограничивалась.

К 1944 году из 75 тысяч иммиграционных виз было использовано только 51 тысяча. Ограничения были незначительно ослаблены и Великобритания разрешила въезд в Палестину еврейских беженцев в количестве до 18 тысяч человек в год.

В то же время в годы второй мировой войны и до неё происходила нелегальная иммиграция евреев в Палестину. Так с 1934 по 1945 год в Палестину нелегально иммигрировало около 75 тысяч человек. Британцы перехватывали корабли с иммигрантами и размещали их в концлагерях, созданных на Маврикии, а в последующем на Кипре. Количество выявленных нелегальных иммигрантов, попавших в страну, вычитали из разрешённой квоты. В то же время иммигранты редко высылались в страны, из которых они бежали. Хагана и другие подпольные еврейские группировки в Палестине пытались препятствовать иммиграционной политике британских властей.

Аналогичную политику против еврейской иммиграции проводили США — за 10—летний период, с 1933 по 1943 годы, общее число неиспользованных квот в Соединённых Штатах составило 1 244 858. Американский историк Джозеф Телушкин отмечает, что согласно опросам общественного мнения «большинство американцев были против доступа в страну значительного количества еврейских беженцев». Отношение в США к проблеме еврейских беженцев перед вступлением в войну охарактеризовал Хаим Вейцман в книге «Испытания и ошибки», опубликованной в 1949 году:

Это был сущий кошмар, тем более ужасный, что приходилось молчать. Говорить об опасности, в которой находились европейские евреи, на публике, означало «вести пропаганду»

Квинтэссенцией иммиграционной политики Канады считается высказывание одного из сотрудников этого ведомства — в ответ на вопрос сколько евреев сможет принять Канада он ответил «Ни одного, даже и это было бы слишком много» (англ. None is Too Many). В результате Канада приняла меньше беженцев, чем любая другая западная страна.

Множество беженцев, особенно из Германии и Австрии стремилось попасть в нейтральную Швейцарию. Однако швейцарские власти опасаясь наплыва беженцев уже во второй половине 1930-х годов запретили иммиграцию и разрешили лишь транзит. С октября 1938 года в паспорта уезжающих евреев по просьбе швейцарского правительства пограничники Третьего рейха ставили штамп «J» — «Jude» (еврей). В августе 1942 года федеральная полиция Швейцарии издала инструкцию, согласно которой «беженцы, ставшие таковыми исключительно из-за преследований на расовой почве, не могут считаться политическими эмигрантами». Множество немецких, австрийских и французских евреев было выдано нацистам или депортировано обратно.

Кроме приёма еврейских беженцев существовала также проблема репатриации собственных граждан-евреев, оказавшихся под немецкой оккупацией. Испания после 1943 года создавала серьёзные проблемы для репатриации собственных граждан еврейской национальности из Франции и Греции, хотя им угрожала смертельная опасность. Аналогичные проблемы были с репатриацией турецких евреев.

Переправка евреев морем в годы войны часто заканчивалась гибелью кораблей и пассажиров. Так 24 февраля 1942 года в Чёрном море советской подводной лодкой Щ-213 был потоплен болгарский корабль Струма с 769 беженцами на борту, спасся только один пассажир. 5 августа 1944 года советской подлодкой на пути в Палестину было потоплено румынское судно Мефкура с более чем 300 еврейскими беженцами на борту.

1945—1948 годы

Узники Бухенвальда прибыли в Хайфу, 15 июля 1945 года	Пароход Хаганы «Исход-1947» — символ нелегальной иммиграции евреев в Палестину

После окончания войны большое число беженцев продолжали стремиться в Палестину. К моменту окончания войны в лагерях беженцев в Европе оказалось более 200 тысяч евреев.

В Польше выжившие в Холокосте евреи вновь подверглись гонениям. Нежелание поляков возвращать присвоенное во время войны еврейское имущество и конфликты с новой властью, в рядах которой были в том числе и евреи, стали причинами многочисленных нападений на евреев — с ноября 1944 по декабрь 1945 от таких нападений погиб 351 еврей. Крупнейшей из антисемитских акций был погром в Кельце 4 июля 1946 года, в ходе которого было убито по разным данным от 36 до 47 евреев и ранено около 50. Погром в Кельце вызвал массовую миграцию евреев из Польши. Если в мае 1946 года из Польши уехало 3500 евреев, в июне — 8000, то после погрома в течение июля — 19 000, в августе 35 000 человек. Из уцелевших во время Холокоста 380 тыс. польских евреев к концу 1946 года в Польше осталось 100 тыс. Впоследствии в результате крупной антисемитской кампании в 1967—1968 годах евреи вновь массово эмигрировали из Польши. К началу 1970-х годов их осталось около 6 тыс.. Созданная в Европе еврейская подпольная организация Бриха помогала беженцам добираться до Палестины.

За указанный период в Палестину прибыло 66 судов с 70 000 нелегальных репатриантов. Из них 64 судна были отправлены из Европы и два — из Северной Африки. Однако Великобритания продолжала проводить жёсткую политику ограничения иммиграции по отношению к выжившим жертвам Холокоста, нелегальные беженцы выдворялись в специальные концлагеря созданные на Кипре и Маврикии. На Кипре было интернировано 51 500 человек. Пассажиры судов, перевозивших нелегальных репатриантов, нередко оказывали англичанам ожесточённое сопротивление при депортации, что иногда приводило к жертвам среди беженцев, например трое убитых и 28 раненых при захвате британскими моряками корабля «Исход-1947». Насилие над беженцами и возмущение мировой общественности этими фактами сыграли существенную роль при обсуждении решения о разделе Палестины и создании Государства Израиль.

Преследования в мусульманских странах в XX веке

Исторический статус евреев в мусульманских странах

Традиционно немусульмане, в том числе евреи, в мусульманских странах всегда находились в подчинённом положении. Для этих народов существовал дискриминационный статус зимми, основанный на законах, которые были разработаны мусульманскими авторитетами во времена Аббасидов. В 1840 году статус зимми был отменён в Оттоманской империи (охватывавшей тогда многие мусульманские страны Ближнего Востока и Северной Африки). В 1864 году это же произошло в Марокко. Несмотря на декларированное равноправие, дискриминация евреев в Оттоманской империи продолжалась до создания Турецкой Республики. Бат Йеор указывает, что до 1913 года часть марокканских евреев оставались в положении крепостных у мусульманских хозяев. А в Йемене статус зимми существовал до 1948 года.

Преследования до решения ООН о разделе Палестины

С началом сионистского движения и еврейской иммиграции в Палестину, резко усилились антиеврейские настроения в арабских странах. По мнению философа Умберто Эко, если бы сионисты приняли решение строить еврейское государство не в Палестине, а в ином месте, то арабского антисемитизма не существовало бы. Эко придерживается мнения, что арабский антисемитизм носит «территориальный», а не теологический или расовый характер как в Европе.

В 1922 году правительство Йемена восстановило древний исламский закон о насильственном обращении в ислам еврейских сирот в возрасте до 12 лет.

В 1934 году нацистами был инспирирован погром в алжирском городе Константине. В ходе погрома до 25 евреев погибло и многие были ранены. Среди жертв погрома были девочки, которым отрезали голову, зарезанные младенцы и семьи, запертые в домах и заживо там сожжённые..

В сентябре и октябре 1936 года в Ираке произошли антиеврейские погромы в Багдаде и Басре. С 1939 года в системе образования Ирака евреи стали рассматриваться в качестве «внутреннего врага».

В июне 1941 года, в ходе подавления британцами пронацисткого мятежа в Ираке в атмосфере смены властей, в Багдаде произошёл жестокий погром («Фархуд»), продолжавшийся несколько дней и сопровождавшийся массовыми убийствами, изнасилованиями и грабежами. От 150 до 180 евреев было убито, несколько сотен ранено. Погром был подавлен вошедшими в город иракскими войсками, которыми были убиты сотни погромщиков.

После оккупации Ливии Германией в 1942 году, более 2000 евреев жителей еврейского квартала в Бенгази были депортированы в пустыню, где более 20 % из них погибли. Многие евреи Триполи были сосланы в «рабочие» лагеря. Положение евреев почти не улучшилось и после оккупации Ливии Великобританией, во время которой насилие против евреев продолжилось. Наиболее серьёзной по последствиям была серия погромов 1945 года, в результате которых в Триполи и других городах погибло более 100 евреев, пять синагог были разрушены.

В 1945 году в результате Каирского погрома в Египте погибло 10 евреев, 350 — было ранено. Еврейская больница и синагога были сожжены.

После объявления Сирией независимости от Франции в 1946 году, усилились атаки против евреев и их имущества. Кульминацией стал Алеппский погром 1947 год, оставивший все еврейские предприятия и синагоги в Алеппо в руинах. Тысячи евреев вынуждены были бежать из страны, а их дома и собственность были захвачены местными мусульманами.

Преследования после решения ООН о разделе Палестины

Важной вехой в судьбе еврейских беженцев было решение ООН о разделе подмандатной Палестины на два государства — еврейское и арабское. С одной стороны, евреи получили надежду на создание государства, где их не будут притеснять, а с другой это решение послужило сигналом к кампании преследования евреев в арабском мире.

На обсуждение плана ООН по разделу Палестины, египетский делегат Хейка́л Паша́ предупреждал, что создание еврейского государства может вызвать вспышку антисемитизма среди населения арабских стран. Он заявил:

Миллион евреев живут в мире в Египте и других мусульманских странах, пользуясь всеми правами гражданства. Они не имеют никакого желания эмигрировать в Палестину. Однако, если будет создано еврейское государство, то никто не сможет предотвратить беспорядки. Бунты вспыхнут в Палестине, распространятся на арабские государства и могут привести к войне между двумя народами.

Оригинальный текст (англ.)  

A million Jews live in peace in Egypt [and other Muslim countries] and enjoy all rights of citizenship. They have no desire to emigrate to Palestine. However, if a Jewish State were established, nobody could prevent disorders. Riots would break out in Palestine, would spread through all the Arab states and might lead to a war between two races

После принятия решения ООН о разделе Палестины 29 ноября 1947 года и особенно после провозглашения государства Израиль 14 мая 1948 года в арабских странах началась массовая кампания преследования евреев. В странах арабской Лиги были установлены специальные законы, по которым евреи поражались в правах ещё больше, чем это было ранее.

В 1947—1948 годах прошли еврейские погромы в некоторых арабских странах. Погромы происходили в Марокко (в июне 1948 — 44 погибших, десятки раненых), Сирии (Алеппский погром 1947 года, нет данных о погибших), Ливии (июнь 1948 — 12 погибших, 280 разрушенных домов) и Йемене (Аденский погром 1947 года — 82 погибших, сотни разрушенных домов), в Бахрейне (Манамский погром 1947 года) и ряде других. 70 евреев были убиты и около 200 ранены в Египте бомбами, брошенными в еврейские кварталы с июня по ноябрь 1948 года.

16 мая 1948 года газета New York Times писала:

В мусульманских странах, таких, как Сирия и Ливан, есть тенденция считать всех евреев сионистскими агентами и «пятой колонной». Есть многочисленные случаи насилия. Все говорит о приближении неисчислимых бедствий. В Сирии в ходу экономическая дискриминация. Все евреи уволены из государственных учреждений. Для евреев ограничена свобода передвижения. Установлена охрана на границах для поимки евреев. В Ираке еврей не может покинуть страну без уплаты 20 000 долларов залога… Евреев обвиняют в отравлении источников…

В 1949—1950 годах Израиль эвакуировал по воздуху из Йемена 50 тысяч евреев местной общины, стекавшихся со всех концов страны в лагерь «Избавление». Операция получила название «Ковёр-самолёт» или Операция «Орлиные крылья». Начиная с сентября 1949 года самолёты ежедневно перевозили в Израиль по 500 йеменитов. До конца 1949 года в Израиль прибыло 35 тысяч беженцев из Йемена. Последний рейс приземлился в Израиле в сентябре 1950 года.

С 1948 года евреям было запрещено выезжать из Ирака. В 1950 году в Ираке был принят закон, который разрешил евреям выезд из страны при условии отказа от гражданства, имущества и права на возвращение в будущем. При этом иракское правительство разрешило евреям старше 20 лет взять с собой по 16 долларов, евреям от 12 до 20 лет — по десять, детям до 12 лет — по 6 долларов. В течение трёх лет в Израиль прибыло 123 тысячи иракских евреев.

К 1950 году в результате кампании преследований и погромов Египет покинули 25 тысяч евреев, из них 14 тысяч приехали в Израиль. Положение оставшихся евреев в Египте ухудшилось после прихода к власти Гамаля Абделя Насера в 1954 году. Суэцкий кризис 1956 года привёл к массовым арестам евреев, конфискации их собственности, а несколько тысяч были депортированы. К 1967 году в Египте осталось 3 тысячи евреев, а к октябрю 2008 года их осталось 75—100 человек.

19 июня 1965 года в Алжире пришло к власти правительство Хуари Бумедьена. Евреи были обложены специальными налогами, а Верховный суд Алжира объявил, что евреи лишены защиты закона, начался экономический бойкот еврейских предприятий, синагоги осквернялись и превращались в мечети, еврейские кладбища были разрушены. В 1973 году в Алжире оставалось приблизительно 1000 евреев, а к 1998 году их осталось всего около 80 человек.

Преследования привели к массовому бегству евреев из арабских стран. Этот исход продолжался до середины 1970-х годов. К этому времени евреев в арабских странах почти не осталось.

Доктор права, автор труда «Исламское право и законодательство в арабских странах», Яаков Мерон пишет, что кампания преследований и изгнаний евреев из арабских стран была скоординированной на межгосударственном уровне и началась задолго до появления проблемы арабских беженцев из Палестины.

1 апреля 2008 года Палата представителей Конгресса США одобрила резолюцию, признающую права еврейских беженцев из арабских стран, которые были вынуждены покинуть свои дома после создания государства Израиль
.

Статистика

Израильские марки, посвящённые Всемирному году беженца (1960)

...Я носил вас на орлиных крыльях, и при­нес вас к Себе... (Исх. 19:4)

...каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их... (Мих. 4:4)

Число еврейских беженцев из арабских стран оценивается разными источниками примерно 800—900 тысяч человек, оставленное ими имущество — от 100 до 300 миллиардов долларов. В частности, World Organization of Jews from Arab Countries (WOJAC) приводит следующую статистику по численности еврейского населения и беженцам из арабских стран:

Страна	Евреев в 1948 году	Евреев к 2004 году	Число иммигрантов в Израиле	Год учёта иммигрантов
Алжир	140 000	0	110 000	1960
Египет	100 000	90 или менее	90 000	1948—1956
Ирак	150 000	11	125 000	1947—1951
Йемен и Аден	80 000	500 или менее	110 000	1948
Ливан	6000	0	1000	1948
Ливия	35 000	0	33 000	1975
Марокко	300 000	4000 или менее	250 000	1949
Сирия	40 000	100	35 000	1948
Тунис	100 000	500 или менее	75 000	1950
Всего	951 000	5400 или менее	794 000

По данным Центрального статистического бюро Израиля число иммигрантов из арабских и мусульманских стран Азии и Африки с 1948 по 2007 годы составляет 765 тысяч человек.

	1948—1951	1952—1960	1961—1971	1972—1979	1980—1989	1990—1999	2000—2007	Всего
Иран	21 910	15 699	19 502	9550	8487		1606	76 754
Афганистан	2303	1106	516	132	57		11	4125
Турция	34 547	6871	14 073	3118	2088	1095	669	62 461
Ливан	235	846	2208	564	179		36	4068
Сирия	2678	1870	3121	842	995		31	9537
Ирак	123 371	2989	3509	939	111		202	131 121
Йемен	48 315	1170	1066	51	17		57	50 676
Ливия	30 972	2079	2466	219	66		29	35 831
Египет и Судан	16 024	17 521	2963	535	352	176	131	37 702
Марокко	28 263	95 945	130 507	7780	3809	2623	1890	270 817
Алжир	3810	3433	12 857	2137	1830	1317	1664	27 048
Тунис	13 293	23 569	11 566	2148	1942	1251	1584	55 353
Всего	325 721	173 098	204 354	28 015	19 933	6462	7910	765 493

По данным радиостанции «Би-би-си» к 2003 году из 150 тысяч евреев, живших в Ираке осталось 34 человека, 6 из них в июле 2003 года смогли уехать в Израиль.

Президент WOJAC Хаскель Хаддад и политолог Гай Бехор утверждают, что собственность еврейских беженцев в арабских странах более 100 тысяч квадратных километров земли, то есть в 3,5 раза больше, чем вся территория Израиля, включая Голанские высоты, Газу и Иудею и Самарию. Большая часть этой территории находится в Ираке, Египте и Марокко

В арабской прессе приводится статистика, согласно которой до 1948 года в арабских странах за пределами Палестины проживало около 800 тысяч евреев. Почти все они были вынуждены уехать, а их имущество было конфисковано. Организации беженцев начиная с 2002 года начали активную кампанию за признание своих прав на компенсацию за отнятое и потерянное имущество.

Беженцы из Эфиопии

Тяжелое положение сложилось для еврейской общины в Эфиопии к середине 1980-х годов. Резкое ухудшение экономического положения в стране, политическая нестабильность режима Менгисту Хайле Мариама, сильнейшая засуха, а также враждебное отношение окружающего населения поставили под угрозу само существование общины.

В 1984 году израильская разведка «Моссад» осуществила беспрецедентную операцию по тайному вывозу самолётами из Африки нескольких тысяч эфиопских евреев в Израиль. Кодовое название — Операция «Моисей». За несколько месяцев было вывезено по разным данным от 8 до 18 тысяч человек. Вывоз евреев проходил под прикрытием созданной «Моссад» туристической фирмы на берегу Красного моря. 5000 человек по собственной инициативе пешком через пустыню добрались до Судана в надежде попасть в Израиль. В пути многие из них умерли от голода и жажды.

В январе 1985 года сведения об этой деятельности стали просачиваться в печать и операцию пришлось свернуть. Оставшихся в Эфиопии евреев вывозили уже легально, в 1991 году в ходе операции «Соломон», когда ВВС Израиля вывезли из этой страны от 14 до 15 тысяч человек всего за 36 часов. За разрешение вывезти евреев эфиопскому правительству было заплачено 40 миллионов долларов.

Всего в ходе репатриации от различных причин погибли около 4000 членов эфиопской еврейской общины.

Беженцы из Южной Осетии

В Цхинвале грузинские евреи жили с XIII века. К началу XX века в городе их было больше чем грузин и осетин вместе взятых (38,4 %). Язык, на котором они разговаривали, был грузинским. С 1990 года после начала осетино-грузинского вооруженного конфликта евреи были вынуждены покинуть город. К августу 2008 года в Цхинвале осталось лишь несколько еврейских семей. Несколько месяцев спустя после российско-грузинской войны 2008 года в городе, как утверждают СМИ, от еврейской диаспоры осталась лишь одна пожилая женщина.

Проблема еврейских беженцев

Таким образом, во второй половине XX — начале XXI веков крупнейшими вопросами, связанными с еврейскими беженцами, стали нацистские преследования в ходе Холокоста и изгнание из мусульманских (в первую очередь арабских) стран.

Компенсации за нацистские преследования

В результате преследования и уничтожения евреев в ходе Холокоста огромное число людей потеряли имущество и терпели материальные лишения. В то же время часто имущество евреев присваивалось преследователями и просто соседями, а также было конфисковано государствами, где они проживали.

20 сентября 1945 года председатель Еврейского агентства Хаим Вейцман обратился к правительствам четырёх оккупировавших Германию держав с просьбой вернуть владельцам изъятую нацистами собственность евреев, а если владельцев не осталось в живых, то передать собственность уполномоченным еврейским организациям, которые будут расходовать средства на реабилитацию здоровья жертв Холокоста. В дальнейшем в 1951 году с аналогичными требованиями официально обратилось Государство Израиль.

Израиль требовал от Германии возместить расходы по приёму на своей территории 500 тысяч человек — беженцев из Европы. Расходы оценивались в размере 3000 долларов на человека общей суммой в 1,5 млрд долларов. Кроме того, выдвигалось требование возместить потерю собственности в размере 6 млрд долларов.

США, Великобритания и Франция заявили, что они связаны с Германией Парижским репарационным договором и не могут требовать новых репараций. СССР проигнорировал требования.

Тем не менее, в сентябре 1951 года канцлер ФРГ Конрад Аденауэр заявил о готовности обсудить возможность выплаты компенсаций, а 10 сентября 1952 года было подписано соглашение, по которому Германия должна была выплатить в товарной форме Израилю 3 млрд марок в течение 14 лет. Кроме того, по Федеральному закону о компенсации от 18 сентября 1953 года право на компенсации получили некоторые категории физических и юридических лиц, в том числе компенсации получили 270 тысяч евреев. В дальнейшем был принят ряд других программ компенсаций, по которым выплаты получили ещё десятки и сотни тысяч человек. Общая сумма выплаченных компенсаций составила более 50 млрд долларов.

Ряд правительств, ранее оккупированных нацистами и союзных нацистам стран Европы, через десятилетия после войны также приняли на себя обязательства по реституции имущества евреев, которое было конфисковано в 1939—1945 годах, а также коммунистическими режимами Восточной Европы после окончания войны. Такие программы, в частности, были приняты в Венгрии, Польше, Норвегии, Бельгии и Литве.

Существенные средства жертв Холокоста были присвоены швейцарскими банками. По этому поводу в 1996—1998 годах состоялось несколько судебных процессов, по итогам которых швейцарские банки обязались выплатить жертвам Холокоста 1,25 млрд долларов и опубликовать список невостребованных счетов того времени для поиска владельцев и наследников.

Увязка с проблемой палестинских беженцев

Требования к Израилю о репатриации арабских беженцев правительство Израиля считает необходимым увязать с проблемой еврейских беженцев из арабских стран. По мнению Израиля, в ходе арабо-израильского конфликта произошёл обмен населением по аналогии с другими международными прецедентами, такими как Германия—Польша после Второй мировой войны и Индия—Пакистан в ходе раздела Британской Индии.

Аналогичный подход, согласно интерпретации ряда источников, содержится также в резолюции № 242 Совета Безопасности ООН, которая говорит о необходимости решения проблемы всех ближневосточных беженцев, а не только арабских. В мирных соглашениях Израиля с Иорданией и Египтом также упоминаются как арабские, так и еврейские беженцы.

Того же мнения придерживается правительство США — их представители, участвующие в ближневосточных мирных переговорах по проблемам палестинских беженцев обязаны «включать в переговорный процесс решение вопроса еврейских беженцев из арабских стран» в соответствии с резолюцией Конгресса США от 1 апреля 2008 года. Конгрессмен-республиканец Джозеф Кроули заявил:

Мир должен понять, что речь идет не только об арабах, не только о палестинцах на Ближнем Востоке, но и о представителях еврейского народа, которые были лишены своей собственности дома и стали жертвами террористических актов

Представители еврейских беженцев обращают внимание, что ООН дискриминировала еврейских беженцев по сравнению с арабскими. На арабских беженцев были потрачены миллиарды долларов, еврейские беженцы не получили вообще ничего. Американский экономист-международник Сидней Заблудоф пишет, что имущество еврейских беженцев стоило примерно в 1,5 раза больше имущества арабских беженцев. Одна лишь помощь международного агентства ООН UNRRA в 3,5 раза превысила стоимость потерь палестинцев. Кроме того, к арабским беженцам из Палестины применяется правило, по которому беженцами признаются потомки беженцев. Это правило не применяется к еврейским беженцам и ни к каким другим вынужденным мигрантам. ООН не предоставила официального статуса беженцев еврейским иммигрантам из арабских стран.

Некоторые восточные евреи в Израиле не считает себя беженцами и заявляют, что приехали в Израиль не как беженцы а из идейных соображений и считают определение «беженец» в свой адрес оскорбительным. Йехуда Шенхав утверждает, что в 1949 году Израиль отказался от британско-иракского плана по обмену населением из опасения, что в рамках этого плана от Израиля потребуют репатриации «избыточных» арабских беженцев. Однако Яаков Мерон и другие источники пишут, что срыв соглашения произошёл потому, что Израиль требовал добровольности выезда иракских евреев, а Ирак настаивал на принудительной высылке.

Беженцы в Израиле

Создание Государства Израиль стало спасением для сотен тысяч еврейских беженцев. Въезд евреев в страну был провозглашён неотъемлемым правом и подкреплён «Законом о возвращении». За первый год существования государства в него прибыло 203 тысячи беженцев.

В отчете специальной подкомиссии по перемещенным лицам юридической комиссии палаты представителей конгресса США от 20 января 1950 года было указано, что Израиль впускает в страну всех евреев вне зависимости от любых критериев, невзирая на возраст, профессию, социальный статус и так далее. Последний лагерь для перемещённых лиц еврейской национальности в Германии был закрыт в 1953 году. Этот закон действует до сегодняшнего дня.

Многочисленные военные конфликты Израиля с арабскими соседями часто приводили и приводят к необходимости массовой эвакуации жителей страны из опасных районов. В частности, во время Второй ливанской войны в августе 2006 года из-за ракетных обстрелов севера Израиля со стороны Хезболлы на юг были эвакуированы десятки тысяч человек. Кроме того, в Израиле в результате размежевания с арабами регулярно происходит насильственная эвакуация собственных граждан. Первая такая акция была проведена 25 июля 1974 года при разрушении израильской армией незаконного еврейского поселения в Самарии. Наиболее крупные насильственные переселения евреев происходили в Израиле при передаче Египту Синайского полуострова в 1982 году и при размежевании с сектором Газа в 2005 году. В соответствии с Кемп-Дэвидскими соглашениями в 1982 году на Синае были разрушены израильский город Ямит и ещё 14 поселений, а их население общей численностью около 5000 человек эвакуировано в Израиль. Та же судьба постигла 12 еврейских сельскохозяйственных поселений на юго-восточном побережье Синая. В 2005 году также были разрушены еврейские поселения в Газе, Иудее и Самарии, а их жители в количестве более 8000 человек также вынужденно эвакуированы на территорию Израиля. Насильственная эвакуация собственных граждан в 2005 году вызвала массовое недовольство в Израиле, столкновения протестующих с армией и полицией и даже теракты.

В искусстве

Наиболее известным литературным произведением, описывающем судьбу еврейских беженцев, стал роман-бестселлер «Исход» (англ. Exodus) американского писателя Леона Юриса, вышедший в 1958 году и изданный на 50 языках общим тиражом свыше 7 млн экз. Основную историческую канву романа составляет возвращение евреев в Эрец-Исраэль с конца XIX века и до создания Государства Израиль. По этой книге в 1960 году был снят одноименный фильм и в 1971 году поставлен мюзикл «Ари» на Бродвее.

Документальный фильм «Шанхайское гетто» (англ. Shanghai Ghetto, 2002) рассказывает о судьбе немецких евреев, бежавших от нацистских преследований и оказавшихся в Китае в конце 1930-х годов.

О еврейских беженцах из арабских стран рассказывает документальный фильм французского режиссёра Пьера Рехова «Молчаливый исход» (англ. Silent Exodus).

Литература

• Тюменев А. И. Евреи в древности и в Средние века. — Петербург: Госиздат, 1922. — 400 с.
• Дубнов С.М. [jhist.org/code/dubnov.htm Краткая история евреев]. — Феникс, 2000. — Т. 1. — 576 с. — 10 000 экз. — ISBN 5-222-01292-1.
• Ойербах М. История еврейского народа = History of the Jews / Отв. редактор Цви Вассерман, перевод Швут Ами. — 1992.
• Костырченко Г. В. [www.krotov.info/libr_min/11_k/os/tyrchenko_1.html Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм]. — 2. — М.: Международные отношения, 2003. — 784 с. — ISBN 9785713310714.
• London L. [books.google.com.by/books?id=uF45zYcPt68C Whitehall and The Jews, 1933—1948: British Immigration Policy, Jewish Refugees, and the Holocaust, 1933—1948]. — Cambridge University Press, 2000. — 327 с. — ISBN 978-0521534499.
• Laqueur W. [www.brandeis.edu/tauber/publications/exodus.html Generation Exodus: The Fate of Young Jewish Refugees from Nazi Germany]. — University Press of New England, 2001. — 345 с. — ISBN 1-58465-106-7.
• Pamela Rotner Sakamoto. [www.greenwood.com/catalog/C6199.aspx Japanese Diplomats and Jewish Refugees]. — Praeger Publishers, 1998. — 216 p. — ISBN 978-0-275-96199-2.
• Marion Berghahn. Continental Britons: German-Jewish Refugees from Nazi Germany. — Berghahn Books, 2006. — ISBN 9781845450908.
• Thomas Albrich. Escape Through Austria: Jewish Refugees and the Austrian Route to Palestine. — Taylor & Francis Group, 2006. — ISBN 9780714652139.
• Arieh J. Kochavi. Post-Holocaust Politics: Britain, the United States & Jewish Refugees, 1945-1948. — University of North Carolina Press, 2001.
• Bernard Wasserstein. Britain and the Jews of Europe, 1939-1945. — Oxford: Clarendon Press, 1979. — 389 p. — ISBN 0198226004.
• Irving Abella, Harold Troper. None Is Too Many: Canada and the Jews of Europe, 1933-1948. — Toronto: Key Porter Books, 2002. — 340 p. — ISBN 978-1552632895.
• Joan Peters. [books.google.com/books?id=5EkgDJsaGhMC&dq=editions:ISBN0963624202 From Time Immemorial: the origins of the Arab-Jewish conflict over Palestine]. — JKAP Publications, 2005. — 601 p. — ISBN 9780963624208.
• Михман Д. Катастрофа европейского еврейства. — 1. — Тель-Авив: Открытый университет Израиля, 2001. — Т. 2. — ISBN 965-06-0233-X.
• Михман Д. Катастрофа европейского еврейства. — 1. — Тель-Авив: Открытый университет Израиля, 2001. — Т. 3. — ISBN 965-06-0233-X.
• Лилли Мусс. Призыв к народам = A Call to the Nations / пер. с англ. и вёрстка Макс Редер. — Мн.: Энциклопедикс, 2007. — 256 с. — 500 экз. — ISBN 985-6742-59-5.
• Yehuda Bauer. American Jewry and the Holocaust: The American Jewish Joint Distribution Committee, 1939-1945. — Wayne State University Press, 1981. — 522 p. — ISBN 9780814316726.

См. также

• Еврейство
• Антисемитизм
• Беженцы
• Перемещённое лицо
• Контингентные беженцы

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/10464 Беженцы] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Дани Аялон, замминистра иностранных дел Израиля [youtube.com/watch?v=g_3A6_qSBBQ The Truth About the Refugees: Israel Palestinian Conflict] на YouTube  (англ.) +  (рус.) и др. языки (субтитры).
• [mfa.gov.il/MFARUS/PressRoom/2011/Pages/First_conference_on_Jewish_refugees.aspx МИД Израиля: защитить права еврейских беженцев из арабских стран]. МИД Израиля (04.04.2012). Проверено 13 июня 2015.
• Гай Бехор. [www.zman.com/news/article.aspx?ArticleId=125834 Нюренбергские законы для евреев Ближнего Востока: к истории вопроса о беженцах]. — статья на сайте Zman.com (04.05.2012).
• [www.jimena.org/ JIMENA: Jews Indigenous to the Middle East and North Africa] (англ.). JIMENA. — JIMENA is dedicated to educating and advocating on behalf of the 850,000 Jewish refugees from the Middle East and North Africa. Проверено 11 марта 2013. [www.webcitation.org/6F38eFSS8 Архивировано из первоисточника 12 марта 2013].

Отрывок, характеризующий Еврейские беженцы

– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживанья – Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.


Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.