Еврейские погромы во время Первого крестового похода (1096)

Еврейские погромы во время Первого крестового похода, также известные как Германский крестовый поход (ивр. ‏גזירות תתנ"ו‏‎, гзиро́т татна́в (Погромы 4856 года) — ранний этап Первого крестового похода, в котором толпы французских и немецких крестьян, обедневших рыцарей, нищих и бродяг устроили в 1096 году погром еврейских общин Европы. Занимает важное место в современной еврейской историографии и рассматривается как первый пример вспышки массового народного антисемитизма, с тех пор распространявшегося всё шире и приведшего в итоге к Холокосту.

Предыстория

Хотя антисемитские настроения существовали в Европе столетиями, большого размаха действий в отношении евреев католиками не предпринималось с массовых изгнаний и принудительных крещений VII века. Беспорядки в Меце в 888 году не получили большой известности в своё время. В 992 году в синагогу Лиможа с целью очернить евреев было подброшено чучело городского правителя, и поскольку народ верил в иудейскую магию, еврейская община города оказалась в серьезной опасности. Ещё значительнее стали антиеврейские выступления в 1000 году во время празднования тысячелетней годовщины Рождества Христова, после которого ожидалось Второе пришествие Спасителя, и угроза изгнания евреев из Трира в 1066 году, которая не была приведена в исполнение из-за частых гражданских беспорядков и неустойчивости власти. Историками все эти случаи рассматриваются как традиционные формы объявления еврейских общин вне закона властями, а не результат нападения разнузданной толпы.

В Испании с VIII века шла Реконкиста, где христиане находились в состоянии нескончаемой войны с мусульманами из Африки, захватившими к тому времени почти весь Пиренейский полуостров. Несмотря на то что зачастую причиной сражений оказывалась обыкновенная политическая борьба за власть, иногда эти столкновения разрастались до масштаба настоящих религиозных войн. Рыцари, приходившие в Испанию из-за Пиренеев, охотно давали выход своему долго сдерживаемому религиозному пылу и убивали евреев наряду с мусульманами. Это настолько выходило за рамки обычных военных эксцессов, что в 1063 году папа Александр II выпустил буллу с предупреждением против нападений на евреев, адресованную «всем епископам Испании», а также архиепископу и виконту Нарбонны. Также церковью были пресечены принудительные крещения евреев королями Робертом II во Франции и Генрихом II в Германии в 1007—1012 годах. В этих случаях местное население оставалось пассивным, предоставляя властям самим рассчитываться с евреями.

Страсти разгорелись снова в ноябре 1095 года с призывом отвоевать Святую землю у неверных, изданным папой римским Урбаном II на Клермонском соборе, который в том числе призывал покарать мечом не только мусульман, но и всех, кто исповедовал любую другую религию, отличную от христианства. Проповеди папы и других церковников легли на благодатную почву, так как идеи крестового похода уже были популярны среди народа в западноевропейских государствах (первые еврейские общины Франции были атакованы ещё в июне и июле 1095 года), и вызвали массовый религиозный психоз среди населения. Вскоре весть о походе на Восток распространилась по всей Западной Европе, в основном на территориях с франкоязычным населением, к западу от Рейна, и стали возникать ополчения, чей поход обычно называют Крестьянским крестовым походом.

Массы людей под предводительством местных лидеров — бедных рыцарей или даже крестьян — собирались на севере Восточной Франции, в Лотарингии, Фландрии и самой Германии, особенно в западной её части. Среди разношерстной публики, составлявшей эти ополчения, выделяется фигура Петра Пустынника, монаха-отшельника, который объявил себя провозгласителем крестового похода, как только до него дошли первые известия о Клермонском соборе. Из Франции он прибыл в Германию, проповедуя в прирейнских областях, и со временем в глазах масс превратился в пророка.

Общественное настроение очень быстро вышло из-под контроля церкви и стало неуправляемым. Еврейские хроники тех времен указывают на то, что после проповеди папы и призыва к походу в Святую землю в городах Франции и Германии начали разноситься призывы убивать евреев, которые были восприняты не меньшими врагами, чем мусульмане, за вину в распятии Христа и неприятие христианской веры. О наступивших настроениях можно судить по словам французского герцога Готфрида Бульонского, одного из лидеров Первого крестового похода, который поклялся «пойти в этот поход только после отмщения крови распятого пролитием крови еврейской, полным искоренением тех, кто называются евреями, таким образом смягчив гнев Божий». По словам хроники Сигеберта из Жамблу, «пока евреи не крестятся, не сможет разразиться война во славу Господа. Тех, кто откажется, нужно лишить своих прав, убивать и изгонять из городов».

Также многие христиане вместо того, чтобы уезжать за тысячи километров ради борьбы с неверными, предпочли сперва разобраться с неверными среди них — европейскими евреями. Это подтверждается в записях Соломона бар Самсона, известного еврейского хрониста тех времен: «…проходя через места, где жили евреи, сказали один другому: вот мы идем в дальний путь искать дом позора и мстить исмаильтянам, а вот евреи, живущие среди нас, отцы которых убили его и распяли его ни за что. Отомстим-ка им сначала, и истребим их из народов, и не будет помянуто больше имя Израиля, или будут как мы и признают сына злоумышления».

Более практичной причиной погромов стала отчаянная нужда крестоносцев в деньгах, а рейнландские еврейские общины были богатыми и преуспевающими, что было вызвано их изоляцией и разрешением властей заниматься ростовщичеством (в то время как католикам делать это было запрещено). Нападения на евреев стали простейшим способом разбогатеть — будь то путём прямого грабежа или за счет выкупа, который были вынуждены платить попавшие в беду общины. Многим крестоносцам пришлось впасть в долги перед еврейскими ростовщиками ради приобретения оружия и другого снаряжения для похода, таким образом, убийства и грабеж евреев обосновывались святыми целями.

Император Генрих IV приказал всем герцогам и епископам защищать евреев от крестоносцев. На начальном этапе Готфрид Бульонский под давлением императора был вынужден отказаться от клятвы. Также и Петр Пустынник, войдя со своим отрядом в Трир в апреле 1096 года, не вел антиеврейской агитации и ограничился взиманием дани с еврейской общины. Всё изменилось, когда после его ухода в рейнскую область хлынули крестьянские массы и городская чернь из Франции. Городским и церковным властям было не под силу удержать их от насилия.

Обзор событий

После первых сборов и организации было создано пять ополчений, которые отправились одно за другим из Франции на Восток, в германские земли; по пути к ним присоединялись маленькие отряды и немногочисленные рыцари. Основное ополчение под предводительством Петра Пустынника выступило в начале марта из Франции, и 12 апреля проповедник установил свою кафедру в Кёльне. На пути в Кёльн к нему присоединились несколько французских рыцарей, в том числе семья Пуасси, одному из членов которой, Вальтеру Голяку, предстояло сыграть важную роль в крестьянском походе. 20 апреля Петр во главе самого большого ополчения отправился на юг вслед за меньшим отрядом, вышедшим раньше под предводительством Голяка.

Еврейские общины прирейнских районов были предупреждены о надвигающейся опасности французскими евреями, которые снабдили Петра письмом для общины города Трира. В нём предписывалось «обеспечивать Петра провиантом всюду, где его путь будет проходить через еврейское поселение», а Петр взамен должен был «отзываться о евреях благосклонно, ибо он монах и к его словам прислушиваются». Община Майнца, а вслед за ней и другие, объявила общественный пост и установила молитвы, надеясь избежать горькой участи.

После того как ополчения выступили из Кёльна, в городе остались в основном французские войска во главе с неким Фолькмаром или Фулькером, рыцарем и бывшим монахом. Возможно, это были те же люди, которые ранее устроили погромы во Франции, но точных сведений об этом нет. Через несколько дней после ухода Петра Пустынника Фолькмар двинулся в Чехию, и во второй половине мая его войска прибыли в Прагу. Чешский князь Бржетислав II воевал в то время в Польше, городом управлял епископ Козьма. Фолькмар поставил местную еврейскую общину перед выбором: крещение или смерть. Многие члены общины были убиты, многие другие были заставлены креститься. Епископ, пытавшийся спасти евреев, ничего не мог предпринять против вооруженной силы крестоносцев.

В это же время начались страшные погромы в рейнских городах, во главе которых стоял влиятельный французский виконт Гийом ле Шарпантье (Вильям Плотник). 3 мая его войска вошли в Шпайер, где 9 мая толпа схватила десятерых евреев, привела в церковь и хотела насильно крестить. После отказа все были убиты. Остальную общину спасло вмешательство епископа, который явился со значительной военной силой, подавил восстание и наказал некоторых из зачинщиков, приказав отрубить им руки. Потом он собрал евреев в своем замке, где они скрывались всю неделю, пока погромщики бесновались в городе.

18 мая эти же войска прибыли в Вормс. Разнесся слух, что евреи убили христианина, чтобы при помощи трупа отравить городские колодцы. Здешний епископ пытался поначалу защитить общину, укрыв её в крепости, однако через неделю сообщил членам общины, что больше не может выдерживать осаду толпы. После этого 24 мая начался грабеж и сожжение еврейских домов и синагог, а 31 мая началась резня. 800 евреев были убиты. Большинство выживших, поставленных перед выбором «крещение или смерть», предпочли покончить жизнь самоубийством, крещение выбрали лишь немногие.

После этого Шарпантье и его люди пошли в Майнц, где встретились с графом Флонхайма, Эмихо Лейнингеном, владетельным немецким аристократом, который утверждал, что в божественном откровении получил приказ: привести евреев к крещению или уничтожить их. В Майнце 1300 евреев за большую плату были укрыты местным епископом Рутхардом, родственником Эмихо, а множество горожан во главе с бургомистром, гвардией епископа и вооруженными еврейскими отрядами встали на пути первых волн погромщиков. Несмотря на это, армия из 10 000 мужчин, женщин и детей, пришедшая в город под предводительством Шарпантье и Эмихо, овладела замком епископа и учинила резню, убивая всех, кто отказывался изменить своей вере, причем при погроме часть города загорелась. Из всей общины только 60 самым богатым евреям удалось выехать из города, но позже они были пойманы и убиты.

После погромов в Майнце армия Эмихо ушла на юг, через Вюрцбург и Нюрнберг, и 10 июня прибыла в Регенсбург, где часть еврейской общины была уничтожена, а часть насильно крещена, после чего крестоносцы продолжили свой путь к границе Венгрии.

Тем временем в Кёльн пришли новые ополчения, состоящие из англичан, фламандцев и лотарингцев, которые также не желали отказываться от своей добычи. Погром начался вечером праздника Пятидесятницы грабежами и сожжением еврейских священных книг. Архиепископ города, Герман III, вместе с горожанами пытался спрятать евреев, а затем распределил их по близлежащим деревням. Около трех недель беженцам удавалось скрываться, но 24 июня евреи были обнаружены в Нойсе, днем позже — в Вевелингховене, а 30 июня — в Мёрсе. Все, кто отказался креститься, были убиты.

Вскоре резня распространилась ещё шире. По описаниям хроник, преследования охватили не только Германию и Францию, но и перекинулись также в Северную Италию, где сохранилось имя как минимум одного мученика, Моше из Павии. Давид Ганс, знаменитый еврейский историк и астроном XVI века, пишет, что «в тот год волна погромов и преследований прокатилась по всей Германии, Франции, Италии, Испании, Англии, Венгрии и Богемии. Эти преследования были беспрецедентны по своей жестокости».

За май и июнь 1096 года в погромах погибли от 5000 до 12 000 евреев, немалая часть которых сами предпочли умереть, но не отказаться от своей веры.

Поведение евреев во время погромов

Поначалу рейнские общины, которым долго удавалось избегать открытых нападений, убаюкивали себя уверенностью, что «с ними этого случиться не может». Очевидно, они были введены в заблуждение и считали, что подобно евреям во Франции им придется только обеспечить проходящих крестоносцев провиантом и прочими запасами, и с готовностью приняли на себя это дополнительное бремя. Так, старейшины Майнца писали: «Что же касается нас, у нас нет повода для опасений. У нас даже слухи не ходят о каких-либо задуманных преследованиях или о мече, занесенном над нашими головами». Рейнские евреи не сразу поняли, что на этот раз им придется иметь дело не с каким-то единым руководством, а со стихийно возникающими разрозненными бандами. Иной раз им удавалось откупиться и отряды проходили, не причиняя евреям вреда, но идущие вслед за ними не считали себя обязанными следовать их примеру.

После того как евреи осознали, что их выбор — крещение или смерть, во многих местах началось ритуальное самоуничтожение, вдохновленное еврейскими мучениками прошлого. Подобные акты героизма совершались как ритуальное убийство, специальными ножами, заточенными в соответствии с еврейским законом об убиении жертвенных животных. Евреи убивали себя, свои семьи и даже маленьких детей и младенцев, чтобы те не стали христианами. В некоторых случаях признанные мудрецы общины следили за этими массовыми убийствами и уходили из жизни последними, покончив с собой.

Не все в гонимых общинах кончали жизнь самоубийством. Многие погибли от руки нападающих, не имея возможности присоединиться к акту самоуничтожения. Другие падали духом, в последний момент отказываясь от самоубийства, и были убиты погромщиками. Третьи уступали и принимали крещение, дабы сохранить себе жизнь. Многих физически принуждали креститься — по рассказам, евреев Мерса заперли на ночь и тщательно охраняли, чтобы они не смогли покончить с собой, а утром насильно поволокли к крещенской купели.

Большинство крестившихся со временем вернулось к своей вере. В частности, так поступила община Регенсбурга, где во время погрома толпа с благословения местных церковных чинов крестила евреев в Дунае. После того как крестоносцы покинули эту местность, община вернулась к исповедованию иудаизма. Германский император Генрих IV, находившийся в конфронтации с Ватиканом, объявил насильственное крещение недействительным и разрешил обращенным, не скрываясь, вернуться в иудаизм. Евреи, не прошедшие крещение, тепло приняли вернувшихся. Раши, крупный еврейский общественный деятель того времени, не только разрешил евреям пить сделанное ими вино, но также позволил им исполнять ритуальные функции коэнов. В целом в памяти потомков остался только беспримерный героизм мучеников, чьи подвиги превозносились во множестве стихов, большинство которых включены в постоянную литургию в европейских синагогах.

Отношение церкви к погромам

Почти везде церковные иерархи принимали сторону евреев. Официальная позиция церкви того времени, основываясь на писаниях IV—VI веков, гласила, что положение евреев в обществе и само их существование являлись «свидетельством веры», которое подтверждало правоту христианства. Считалось, что в будущем евреям предстояло признать Христа, которого они когда-то отвергли, и в конце дней добровольно принять крещение. Теологи спорили о том, имеют ли насильственно крещенные евреи право вернуться к иудаизму после того, как они прошли таинство крещения, сверхъестественное действие которого практически неподвластно человеку.

Как бы то ни было, в соответствии с упомянутой позицией убийство евреев запрещалось церковью. Это подтверждается хронистом Гюго из Флавиньи: «Просто поразительно, что в один и тот же день в совершенно разных местах могли произойти такие побоища. Резали и убивали в едином диком порыве, несмотря на то, что это осуждалось как поступок, несовместимый с религией. Очевидно, что побоища нельзя было предотвратить, несмотря на страх отлучения от церкви, налагаемого многими священниками на тех, кто запятнал руки кровью, равно как и на угрозу наказания, исходящую от многих светских правителей».

Можно также предположить, что в основе церковной позиции лежали земные интересы, то есть необходимость защитить важный источник доходов епископов, управлявших городами.

См. также

• Первый крестовый поход
• Крестьянский крестовый поход

Отрывок, характеризующий Еврейские погромы во время Первого крестового похода (1096)

– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.