Европа медного века

Медный век (также — меднокаменный век, халколит, энеолит) на территории Европы длился в среднем с 3500 по 1700 гг. до н. э., когда окончательно сменился европейским бронзовым веком.

В Атлантической Европе он характеризуется появлением традиции сооружения мегалитов — массивных каменных сооружений культового характера. Отчасти по этой причине в западноевропейской археологической традиции энеолит рассматривается как финальная стадия европейского неолита, тогда как среди археологов Восточной Европы (Польша, Румыния, Болгария, бывший СССР), где энеолитические инновации проявились в археологическом контексте раньше и заметнее, энеолит рассматривается отдельно от неолита.

Также в медном веке Европу начинают активно заселять носители пришедших с севера культур, принесших с собой лошадь, колесо и курганные погребения. В рамках курганной гипотезы эти культуры связывают с наиболее ранними в Европе носителями индоевропейских языков.

Экономика медного века, даже в тех регионах, где медь не использовалась, больше не состояла из земледельческих общин и племён. Происходит диверсификация производства: теперь ряд материалов производились в определённых местах, откуда распространялись в дальние регионы. В ряде мест развилось шахтное производство металлических руд и камня, наряду с созданием из этих материалов ценных товаров.

Ранний медный век

В Европе было несколько независимых центров возникновения и распространения обработки меди:

• Малая Азия (6500-5000 гг. до н. э.) -> Балканы (4500 гг. до н. э.) -> Восточная Европа и Украина (4300-4000 гг. до н. э.) -> Скандинавия (3500-3200) -> Британия (2400); при этом распространение технологии в восточном направлении (Кавказ, Месопотамия, Каспий) началось существенно позже, около 4300-3500 гг. до н. э.
• Юг Италии (3600-3300 гг. до н. э.) -> Юг Испании (3300), Южная (3100) и Атлантическая (2600) Франция -> Британия (2400)

Позднее всего технологии металлообработки затронули северную Испанию и центральную Францию. В Британию металлообработка проникла на завершающем этапе, когда южный и северный пути встретились во времена культуры колоколовидных кубков.

Начиная с 3500 — 3000 гг. до н. э. медь начинают использовать на Балканах, в Восточной и Центральной Европе. Однако гораздо более важной инновацией данного периода является появление лошадей и колеса, и связанное с этим повышение мобильности культур. С 3500 г. и далее в Восточную Европу начинают проникать представители культур, происходящих из циркумпонтийских (между Чёрным и Каспийским морями) степей, таких, как ямная культура. Возникает смешанный комплекс, известный как среднестоговская культура, который вытесняет предшествующую днепро-донецкую культуру, вынуждая её носителей мигрировать в северо-западном направлении в сторону Балтики, где они, смешавшись с местным населением (Эртебёлле), образуют культуру воронковидных кубков A и C. Ближе к концу указанного периода на нижнем Дунае появляется ещё одна ветвь курганных культур, культура Чернавода I.

Тем временем на дунайском регионе культура Лендьел, прнадлежавшая к группе расписной керамики, несколько столетий успешно теснит своих северных «курганных» соседей на территории Чехии и Польши, однако во второй половине данного периода постепенно уступает их давлению. На территории Болгарии и Южной Румынии культура Боян-Марица эволюционирует в монархию с явно царским кладбищем у побережья Чёрного моря. Эта модель, по-видимому, была позднее скопирована в регионе Тисы культурой Бодрогкерестур. За указанными изменениями, вероятно, стояли такие факторы, как специализация труда, экономическое расслоение и, вероятно, риск вторжений. Возникновение ранней Трои (Троя I) является очевидным следствием экспансии металлургии и новой социальной организации.

В западнодунайском регионе (бассейны Рейна и Сены) Михельсбергская культура сменяет свою предшественницу, Рёссенскую культуру. Тем временем в средиземноморском бассейне несколько культур (в первую очередь Шассейская на юго-востоке Франции и Лагоцца на севере Италии) сливаются в союз, одной из важных характеристик которого было распространение кремня медового цвета. Несмотря на это объединение очевидны следы конфликтов, поскольку на многих скелетах обнаружены следы насильственной смерти. Именно в это время погиб Отци, «ледовый человек», чья мумия была найдена в Альпах.

Ещё одной заметной новацией энеолита, характерной для атлантического региона, является традиция мегалитов. Вместе с мегалитами распространяется и земледелие, в том числе в те регионы, где дольше всего задерживались пережитки мезолита (например, Британские острова)

Средний медный век

Указанный период охватывал первую половину 3 тыс. до н. э. Наиболее значительным событием была реорганизация дунайцев, создавших могущественную Баденскую культуру, чья территория примерно совпадала с относительно недавней Австро-Венгерской империей. На прочей части Балкан, хотя и заметны следы глубоких структуррных изменений, отсутствуют следы «восточных» (предположительно индоевропейских) культур, за исключением Коцофенской культуры в горном регионе. Новая Езерская культура на территории в Болгарии демонстрирует первые черты псевдо-бронзы (сплава меди с мышьяком). Аналогичный феномен появляется и у кикладской цивилизации после 2800 г. до н. э.

На севере на некоторое время предположительно индоевропейские группы уступают, испытывая сильное влияние дунайских культур. На востоке люди, пришедшие из-за Волги (ямная культура), предки носителей восточноиранских языков, захватывают южную часть России и Украины. На Западе единственным признаком единства является надкультурный феномен мегалитизма, распространившийся на огромной территории от южной Швеции до южной Испании, включающий большие участки южной Германии. В то же время, наблюдается фрагментация средиземноморских и дунайских культур на более мелкие, в ряде случаев с технологическим регрессом. Начиная с 2800 г. до н. э. дунайская культура Сены-Уазы-Марны продвигается на юг, уничтожая на своём пути большинство богатых мегалитических культур западной Франции.

Примерно после 2600 г. до н. э. несколько феноменов оказали влияние на последующие события:

Крупные города с каменными стенами появляются в двух разных зонах Иберского полуострова: одна группа возникает в португальском регионе Эстремадура (культура Вила-Нова-де-Сан-Педро), имеющая сильные связи с атлантическими мегалитическими культурами; вторая — близ Альмерии (юго-восточная Испания), вокруг крупного поселения городского типа Лос-Мильярес, носит средиземноморский характер, вероятно, с восточным культурным влиянием (могилы-толосы). Несмотря на множество различий между этими двумя цивилизациями, судя по всему, они поддерживали между собой дружественные контакты и торговые связи.

В области Дордони (Аквитания, Франция), возникает совершенно новая культура искусных лучников — Артенакская культура, которая вскоре захватила западную и даже северную часть Франции и Бельгии.

В Польше и близлежащих регионах предполагаемые носители индоевропейских языков реорганизуются и консолидируются снова в виде культуры шаровидных амфор. С другой стороны, сложившееся в течение многих столетий влияние дунайских культур, всё ещё сохранявших влияние, в значительной степени оставило отпечаток и на этой культуре.

Поздний медный век

Этот период длился примерно с 2500 по 1800—1700 гг. до н. э., в зависимости от региона. Эти даты действительны для большей части Европы, тогда как Эгейский регион уже полностью находился в бронзовом веке (Эгейская культура). Около 2500 г. до н. э. новая катакомбная культура (прото-киммерийцы?), также индоевропейского происхождения, вытесняет ямную культуру в регионах к северу и востоку от Чёрного моря, сузив их территорию до их первоначального «ядра» к востоку от Волги. Некоторые носители катакомбной культуры проникают в Польшу, где они, возможно, сыграли роль в трансформации культуры шаровидных амфор.

Каковы бы ни были причины, около 2400 г. до н. э. носители культуры боевых топоров вытесняют или ассимилируют своих предшественников и распространяются на территории Придунавья и северо-западной Германии. Одна из ветвей этой культуры вторгается в Данию и южную Швецию, образуя там скандинавскую группу индивидуальных погребений, тогда как в среднедунайском бассейне, где наблюдается более высокая преемственность с предшествующими культурами, появляются явные признаки новой индоевропейской элиты (вучедолская культура). Одновременно на западе носители артенакской культуры достигают Бельгии. За исключением вучедолской культуры, дунайские культуры, столь процветавшие несколько веков назад, исчезли с карты Европы.

Загадочным феноменом этого периода является традиция колоколовидных кубков. Ранее её связывали с гипотетической культурой мигрирующего характера. В настоящее время носители данного феномена рассматриваются как меньшинство, либо, возможно, речь идёт о межкультурной традиции, передававшейся вместе с торговцами или носителями культа. В любом случае кубки встречаются в контеексте погребений особого типа.

Прочая часть европейского континента остаётся практически без изменений, на ней царит относительный мир. Начиная с 2300 г. до н. э. в Богемии впервые появляется колоколовидная керамика, которая распространяется во многих направлениях, в частности, на запад, вдоль Роны и морского побережья, где достигает Вила-Новы (Португалия) и Каталонии (Испания). (Следует отметить, что ещё в 1970-е гг. в археологической литературе господствовало мнение об изначальном движении колоколовидных кубков с юга на север). Одновременно происходит не связанное с этим явление: около 2200 г. до н. э. в Эгейском регионе приходит в упадок кикладская цивилизация, которую сменяет новая дворцовая фаза минойской культуры на Крите.

Вторая стадия колоколовидных кубков, начавшаяся около 2100 г. до н. э., отмечается смещением центра этого феномена в Португалию, в центр культуры Вила-Нова. Влияние этого нового центра достигает всех частей южной и западной Франции, но отсутствует на юге и западе Иберии — примечательным исключением является Лос-Мильярес. После 1900 г. до н. э. центр колоколовидной керамики возвращается в Богемию, тогда как в Иберии наблюдается децентрализация феномена, с центрами в Португалии, Лос-Мильярес и Сьемпосуэлос.

См. также

• Неолит Европы
• Европа бронзового века

Литература

• Монгайт А. Л. Археология Западной Европы (в 2 т.).
• Рындина Н. В., Дегтярёва А. Д. Энеолит и бронзовый век. М., издательство МГУ, 2002.
• Чайлд В. Г. У истоков европейской цивилизации . М.: Издательство иностранной литературы, 1952. — 466 с.

Ссылки

• [atil.pagesperso-orange.fr/atil/zzz.htm Движение археологических культур в Европе в эпоху энеолита]

Отрывок, характеризующий Европа медного века

– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.