Европейская причёска XVIII века

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Мода XVIII столетия в целом тяготела к вычурности и утончённости, к лёгкости и манерности. Этому способствовал и стиль рококо, главенствовавший в изобразительном и декоративно — прикладном искусстве на протяжении большей части XVIII века. Причёска всегда является отражением общих тенденций моды, поэтому с воцарением рококо уходит в небытие торжественность фонтанжа и аллонжа.

Женская причёска

Историю женской причёски можно условно разделить на несколько этапов. До 1713 года дамы всё ещё носят фонтанж, сама форма которого давала большой простор для фантазий.

После того, как Людовик XIV — главный законодатель европейских мод — положительно оценил маленькую, скромную причёску герцогини Шрусбери, в моду вошла простая, слегка припудренная причёска, украшенная букетиками или кружевной наколкой. Эта кажущаяся простота и стала основной модной тенденцией века рококо.

Женщины с полотен Ватто, Буше, Патера, де Труа, Шардена все до единой причёсаны скромно и элегантно, — будь то роскошная маркиза де Помпадур, добродетельная Мария-Терезия или юная Фике из Цербста. Названия этих причёсок также сохранились —"бабочка", «сентиментальная», «тайна», «неженка». Однако с середины 70-х годов прослеживается иная тенденция: причёска снова принялась «расти» вверх. И опять куафюра начала превращаться в сложное сооружение (как в эпоху фонтанжа). В ход шли не только собственные волосы, но и накладные. А также — ленты, драгоценности, ткани, цветы, плоды.

Есть мнение, что тон в моде задавала новая фаворитка Людовика XV — Мари — Жанетта Бекю, графиня Дюбарри, — девушка из народа, которую король в одночасье возвысил до себя. Помимо графини Дюбарри, моду диктовала, разумеется, молоденькая дофина Мария-Антуанетта. Став королевой, она посвящала большую часть времени изобретению новых причесок и нарядов. Её личный парикмахер Леонар лишь только направлял бурную фантазию «австриячки» в нужное русло. Совместное творчество парикмахера и королевы дало миру такие шедевры, как «взрыв чувствительности», «сладострастная», «тайная страсть»… (Сравните с бледной «неженкой» или скромной «бабочкой» предыдущего периода). Это были громадные, сложные по исполнению причёски, составлявшие единое целое с головным убором. Наиболее стильные женщины умудрялись носить на головах чучела птиц, статуэтки и даже мини-сады с крошечными искусственными деревцами. К тому же периоду относится любимая многими A-la Belle Poule — причёска с моделью знаменитого фрегата.

Со временем (к началу 80-х годов) громоздкая, вычурная куафюра становится несколько скромнее. Исчезает мода на «паруса» и «вазоны». Только ленты и муслиновая ткань остаются в арсенале модниц. С полотен Гойи и Виже-Лебрен и Гейнсборо смотрят на нас эти женщины с пышными, но скромно украшенными волосами.

После Французской революции «старорежимные моды» сделались предметом насмешек… А уже спустя несколько лет, светские дамы щеголяли с элегантно — скромными причёсками «а-ля грек» и «а-ля Аспазия».

Мужская причёска

Историю мужской куафюры (причёски) XVIII века также можно разделить на несколько этапов. В начале столетия продолжают совершенствоваться причёски, возникшие в конце XVII века.

Так парики — аллонж по-прежнему в моде, однако, их длина заметно уменьшается. Возникает небольшой по размеру парик «бинет» — крупные локоны, уложенные параллельными рядами. С 1730-х годов такой парик носили только пожилые люди. В таком парике мы можем видеть и великого Баха, и польского короля Станислава Лещинского, и придворных немцев Анны Иоанновны. Если время правления Людовика XIV, в основном, может быть охарактеризовано, как «эпоха париков», то на некоторое время в XVIII столетии вновь возвращается мода на причёски из собственных волос, хотя и парики остаются по-прежнему популярны.

Как для париков, так и для волос существовала пудра. Пудра была различных цветов и оттенков — от белой до нежно-розовой и бледно-голубой.

В моду входит небольшая, относительно простая и даже демократичная причёска «а-ля Катогэн»: подвитые волосы зачёсывались назад, завязывались на затылке в хвостик чёрной лентой. Эту причёску часто носили в армии и на флоте. Некоторые модники прятали этот хвостик в своеобразный футляр из чёрного бархата.

Причёска «а-ля Катогэн» оказалась самой популярной на протяжении XVIII столетия. В 1740-е — 1750-е годы большой популярностью пользуется завивка «крыло голубя» — два-три ряда тщательно закрученных локонов укладывались на висках. Сзади — небольшая косичка или хвост, стянутый лентой. Именно с такой завивкой мы можем видеть молодых королей — Людовика XV и Фридриха Великого. Существовал также одноимённый парик неизменно — белого цвета.

К концу XVIII века парики практически повсеместно выходят из моды — исключение составляла, пожалуй, Россия, где ещё в эпоху Павла I было немыслимо явиться ко двору без напудренного парика. В 1780-е годы в моду входят довольно пышные, однако, простые в исполнении мужские причёски с крупными, как бы небрежно уложенными рядами локонов. Молодые лорды на картинах Гейнсборо причёсаны именно таким образом.

В период Великой Французской Революции длинные волосы практически вышли из моды, особенно после того, как актёр Тальма сыграл роль Тита в вольтеровском «Бруте». После этого в моду вошли короткие «римские» причёски «а-ля Тит».

Литература

• Сыромятникова И. С. История причёски. — М., 2002.

Отрывок, характеризующий Европейская причёска XVIII века

– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.