Европейский пикник

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Европейский пикник (нем. Paneuropäisches Picknick, венг. Páneurópai piknik) — демонстрация мира на австрийско-венгерской границе вблизи города Шопрона 19 августа 1989 года. С согласия обеих стран пограничные ворота на старой Братиславской дороге между деревнями Санкт-Маргаретен и Шопронкёхида открыли символически на три часа. На этом же месте австрийский министр иностранных дел Алоиз Мок и его венгерский коллега Дьюла Хорн 27 июня 1989 совместно разрезали пограничный забор, чтобы подчеркнуть начатую Венгрией 2 мая 1989 года ликвидацию защитных сооружений.

Больше 600 граждан ГДР использовали это короткое открытие железного занавеса, чтобы бежать через Австрию в ФРГ. Венгерские пограничники им не препятствовали, хотя по договорённости между ГДР и Венгрией они не должны были их пустить на Запад.

Сегодня Европейский пикник представляется одним из важных событий, которое привело к завершению истории ГДР и окончанию холодной войны, падению железного занавеса и объединению двух германских государств.

Напишите отзыв о статье "Европейский пикник"



Ссылки

  • [www.paneuropa.at/inc/nav.php3?cat1=H%A7%A7%A7ouml;hepunkte%20aus%20der%20Paneuropa%20Geschichte Сайт Панъевропейского союза]

Отрывок, характеризующий Европейский пикник

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.