Июльская революция в Египте
Поделись знанием:
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:
«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]
«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.
Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
(перенаправлено с «Египетская революция 1952 года»)
Июльская революция — военный переворот, произошедший в Египте 23 июля 1952 года, в результате которого была устранена монархия и провозглашена республика. Переворот был осуществлён членами движения радикально настроенных военных «Свободные офицеры» во главе с Гамалем Абделем Насером.
Содержание
Предпосылки революции
Среди причин, приведших к революции[1]:
- Чрезвычайная бедность населения;
- Резкая пробританская ориентация королевского правительства;
- Коррумпированность в армии, полиции и прочих силовых ведомствах;
- Поражение в войне против Израиля в 1948—1949 годах.
Перевороту предшествовала серия массовых антибританских манифестаций в Каире в январе и феврале 1952 года, закончившихся резнёй египетских полицейских и мирных жителей. После этих событий армия окончательно перешла под контроль оппозиции. Трижды король назначал новых премьер-министров в надежде вернуть страну под контроль, но его попытки не увенчались успехом. Изначально организация радикально настроенных военных «Свободные офицеры», во главе которых стоял председатель исполкома этой организации подполковник Гамаль Абдель Насер планировала совершить переворот 5 августа, однако состав группы заговорщиков был раскрыт лояльной правительству службой безопасности. Опасаясь ареста, Насер решил сместить короля 23 июля.
Хроника революционных событий
В 1952 году капитан Ахмед Хамруш служил в Александрии, где занимался пропагандой среди египетских войск, в которых ещё не улеглись страсти вокруг поражения Египта в первой арабо-израильской войне. Хамруш одним из первых вступил в организацию «Свободные офицеры», где вместе с Насером, Халедом Мохи эд-Дином, Салахом Салемом, Хамди Убейдом, Ахмедом Фуадом и Абдель Рахманом Аннаном занимался написанием и распространением листовок[2].
- 21 июля 1952 года, накануне выступления «Свободных офицеров», к Хамрушу пришли братья Насера Шауки и Эзз эль-Араб Абдель Насеры и сообщили, что он, как представитель александрийского гарнизона, срочно вызывается с Насером в Каир за инструкциями.
- Вечером 22 июля, около 17.30, Насер на своём чёрном «Остине» подъехал к ожидавшему его на улице Хамрушу в сопровождении Камаля ад-Дина Хусейна и двух офицеров. Он сообщил, что этой ночью армия произведёт переворот и выдвинет требования к королю Фаруку. Для Хамруша эта новость была полной неожиданностью, тем более, что в среде ХАДЕТУ не поддерживали идею военного переворота, а придерживались теории народной революции[2][3].
Насер поставил задачу начать мобилизацию лояльных «Свободным офицерам» частей армии в «летней столице» страны, где находились на отдыхе король Фарук и правительство, обеспечить контроль над районом, не приводя в движение войска и не допустить конфликтов между гарнизонами Александрии и Каира. Однако капитан Ахмед Хамруш, прежде, чем выехать в свой гарнизон, поставил в известность о готовящемся выступлении коммуниста Ахмеда Фуада, будущих членов Совета революционного командования майора Халеда Мохи эд-Дина и подполковника Юсефа Седдыка, а также генерального секретаря ХАДЕТУ Сейида Сулеймана Рифаи (Бадра). Было принято решение, что марксисты поддержат переворот. Уже в полночь Хамруш прибыл в Александрию[4] и сразу же направился во 2-й прожекторный полк[5], а затем из штаба округа дал сигнал командирам частей прибыть в их расположения.
В Александрии, в отличие от Каира, не стали прибегать к арестам, но до утра обстановка оставалась неопределённой, так как лояльные королю офицеры, находясь свободными в своих частях, не знали, что им предпринять.
- 22 июля 1952 года на квартире майора Халеда Мохи эд-Дина состоялось последнее совещание перед переворотом, ставшим началом Египетской революции. Член СРК майор Халед Мохи эд-Дин отвечал за захват стратегического района Аббасия — Гелиополис, где находились армейские казармы[6].
В Кавалерийском управлении армии, ведавшем бронетанковыми частями, за операцию кроме майора Халеда Мохи эд-Дина отвечали также подполковники Хусейн аль-Шафеи и Сарват Окраша, которые руководили действиями бронетанковых подразделений в районе аэродрома Эль-Мазы и в Аббасии. Бронетанковый батальон Халеда Мохи эд-Дина должен был занять позицию у въезда в Гелиополис близ кинотеатра «Рокси»[7].
Мохи эд-Дин так вспоминал события той ночи:«В ту памятную ночь я должен был поднять мотомеханизированный батальон и захватить важные объекты в районе Аббасия — Гелиополис. Солдаты знали меня, и потому не стоило большого труда уговорить их действовать. Я сказал им: „Солдаты, наша родина в трудном положении. В эти критические минуты Совет руководства революцией поручает нам выполнить свой долг“ Этого оказалось достаточно, чтобы батальон дружно выступил под командованием своего офицера. Однако, в казарме появился офицер, который мог испортить всё дело. Пришлось арестовать его. Жребий был брошен. Я приказал солдатам занять указанные Насером объекты, мы захватили их почти без сопротивления»[8].
- В ночь с 22 на 23 июля 1952 года в Каир вошли войска, блокировав все правительственные учреждения.
- Уже в 7:30 утра 23 июля по радио прозвучало коммюнике генерал-майора Мохаммеда Нагиба, в котором говорилось, что «продажное» правительство свергнуто. Насер и Мохи эд-Дин вместе составляли текст первого обращения к нации. Коммюнике зачитал подполковник Анвар Садат. Руководил путчистами Совет революционного командования Египта (9 офицеров, подполковники и майоры. В их числе, Гамаль Абдель Насер, Абдель Хаким Амер, Анвар Садат).
Когда утром 23 июля Анвар Садат зачитал по радио Манифест «Свободных офицеров», весь александрийский гарнизон дружно выразил поддержку и присоединился к движению. Хамруш отмечал, что «нигде не произошло ни одного враждебного выступления»[9]. Среди поддержавших усилия Хамруша офицеров кроме братьев Насера, был и будущий военный атташе в Аммане Салах Мустафа. Из Каира поступило распоряжение не предпринимать активных действий, и только во второй половине дня 23 июля Насер и генерал Мухаммед Нагиб позвонили Хамрушу, выслушали доклад, о том, что в Александрии всё спокойно, и дали указание задержать командующего Пограничной охраной генерала Хусейна Серри Амера, намеревавшегося бежать в Ливию[10].
- 23 июля, вечер - 51-летний генерал-майор Мохаммед Нагиб, командующий Южным военным округом и член организации "Свободные офицеры", получил от короля пост главнокомандующего армией[11]. Король Фарук ещё надеялся на военную помощь США, однако вскоре был схвачен, принуждён к отречению и выслан из страны . Королевский престол перешёл к его сыну-младенцу.
- 26 июля 1952 года «свободные офицеры» во главе с генералом Мохаммедом Нагибом участвовали в Александрии в церемонии проводов в эмиграцию короля Фарука. Мохи эд-Дин вспоминал, что король уверял лидеров революции, что сам намеревался провести преобразования, ради которых они свергли его режим[12].
Дальнейшие действия революции египетских офицеров
- 12 августа 1952 года - Популярные ожидания немедленных реформ привели к бунтам рабочих в Кафр-Давар, в результате чего новыми властями было вынесено два смертных приговора.
- 15 августа 1952 года - Совет революционного командования Египта возглавил генерал-майор пехоты Мохаммед Нагиб. Его заместителем в СРК назначался Гамаль Абдель Насер.
После прихода «Свободных офицеров» к власти на одном из первых заседаний СРК было внесено предложение о привлечении экспертов для разработки планов политических и экономических преобразований. Насер поддержал его и список экспертов было поручено составить экономисту Ахмеду Фуаду, придерживавшемуся марксистских взглядов[13]. К разработке проектов реформ, в том числе и аграрной, были также привлечены марксисты Рашид аль-Баррави и Абдель Разик аль-Саннури[14].
- 7 сентября 1952 года генерал Мохаммед Нагиб сформировал новое правительство, что означало уже формальную передачу государственной власти от премьер-министра Али Махира, назначенного 23 июля свергаемым королём, в руки «Свободных офицеров» [15].
- 9 сентября 1952 года был издан закон об аграрной реформе. Латифундии ограничивались 126 гектарами. Остальные земли конфисковывались и распределялись между безземельными и малоземельными крестьянами. Земли королевского дома были конфискованы без компенсации. Также ограничивалась земельная рента.
- Египет после Июльской революции 1952 года признал право суданского народа на самоопределение.
- 15 января 1953 года - аресты по обвинению в участии в заговоре офицеров артиллерии (среди арестованных капитан Ахмед Хамруш) [16]. Насер вступил в открытый конфликт с египетскими коммунистами и начал аресты членов ХАДЕТУ - коммунистической организации "Демократическое движение за национальное освобождение", её армейской секции. Имеющий тесные связи с членами ХАДЕТУ член СРК Халед Мохи эд-Дин сохранил свои позиции в Совете революционного командования, в отличие от другого члена Совета — марксиста Юсефа Седдыка, который принципиально подал в отставку и был отправлен в эмиграцию[17]. Пользуясь поддержкой Насера, Мохи эд-Дин выступал против смертной казни для арестованных после событий 15 января, независимо от того, придерживались они левых, или правых взглядов. Благодаря его позиции не была применена смертная казнь к артиллерийским офицерам, арестованным по обвинению в реакционном заговоре[18].
- 17 января 1953 года Нагиб, как главнокомандующий вооружёнными силами, издал манифест о роспуске всех политических партий, конфискации их фондов и трёхлетнем «переходном периоде»[19].
- 10 февраля 1953 года была опубликована временная конституция Египта, которая должна была действовать в переходный период[20].
Ключевые должности в правительстве республики с лета 1953 заняли лидеры «Свободных офицеров».
- 18 июня 1953 года - в стране установлена республика. Первым президентом назначается глава правительства генерал-майор Мохаммед Нагиб. Насер стал заместителем премьер-министра. Однако сразу же проявились противоречия Насера с Нагибом. Гамаль выступал против существования парламента, генерал Нагиб — за.
- 25 февраля 1954 года Совет революционного командования сместил президента Египта генерала Нагиба со всех постов и поместил его под домашний арест. Премьер-министром был назначен Насер.
- В пятницу 26 февраля офицеры кавалерийских войск потребовали немедленного возвращения Нагиба на его посты и «восстановления демократии». Попытка Насера, ставшего премьер-министром, уговорить их принять политические изменения, не привела к успеху, и он уехал из кавалерийских казарм на совещание Совета революционного командования убеждённым в неизбежности военного переворота, который вот-вот совершат кавалерийские и бронетанковые части.
«В здании Совета революционного командования Халед Мохи эд-Дин прибыл после того, как, возвратившись домой из кинотеатра поздно вечером, узнал, что его вызывают в СРК. Члены СРК сидели с хмурыми лицами, и в них он прочёл неприязнь. О том, что происходило в кавалерийских казармах, он не подозревал».
Но Насер предложил вернуть Нагиба и назначить Мохи эд-Дина премьер-министром, чтобы тот принял срочные меры по восстановлению конституционной жизни в Египте. Мохи эд-Дин стал протестовать против ухода в отставку других членов СРК, но Насер не изменил решения. Абдель Хаким Амер согласился остаться на посту главнокомандующего, а Камаль ад-Дин Хусейн настоятельно просил Мохи эд-Дина «не превращать страну в коммунистическую», после чего Совет одобрил предложения Насера[21].
Состоявшее из пяти пунктов решение Совета революционного командования едва не изменило историю Египта. Генерал Нагиб возвращался на пост президента страны, которая становилась парламентской республикой, Халед Мохи эд-Дин назначался премьер-министром, который формировал переходное правительство на срок в 6 месяцев и проводил выборы в Учредительное собрание, СРК распускался, а его члены возвращались в свои воинские части.
- На рассвете 27 февраля Насер и Мохи эд-Дин привезли декрет СРК в кавалерийские казармы, где решения были встречены с нескрываемым восторгом. Затем Халед Мохи эд-Дин вместе с майором Шамсом Бадраном направился домой к Мухаммеду Нагибу и сообщил ему о возвращении на посты.
Однако так называемый «второй эшелон» «Свободных офицеров» не поддержал решения о возвращении армии в казармы. Начальник военной полиции подполковник Ахмед Анвар, имевшие влияние в военно-воздушных силах подполковники Вагих Абаза и Али Сабри, капитаны Камаль Рифаат (ставший впоследствии вице-президентом ОАР), Хасан ат-Тухами и другие подняли свои части и взяли под контроль ситуацию в Каире. Вооружённые офицеры заполнили штаб-квартиру СРК, двое из них попытались напасть на Мохи эд-Дина, когда тот вернулся от Нагиба, но его защитили члены СРК Абдель Хаким Амер и Гамаль Салем. Напротив кавалерийских казарм, уже блокированных мотомеханизированным батальоном, установили противотанковые орудия, туда же была направлена поднятая Али Сабри авиация[22]. Капитан Камаль Рифаат по своей инициативе арестовал президента Нагиба и демонстративно доложил об этом Амеру. Было ясно, что вчерашнее решение Насера невыполнимо.
- В полдень 27 февраля 1954 года члены распущенного СРК собрались на совещание. На нём Салах Салем, Гамаль Салем, Хасан Ибрагим, Камаль ад-Дин Хусейн и Анвар Садат в один голос предложили вывести Халеда Мохи эд-Дина из состава Совета и арестовать его. Затем кто-то предложил сослать его в Мерса-Матрух, Абдель Хаким Амер предложил высылку за пределы Египта.
«Халед не скрывал от нас своих взглядов. О том, что его взгляды отличны от наших, нам было известно. К тому же он подавал в отставку, а мы ему в этом отказали»[23].
В дискуссию вмешался Насер, который прервал обсуждение вопроса утверждением, что дело не в Халеде Мохи эд-Дине, а в Нагибе[24].
Вечером того же дня Нагиб был возвращён на пост президента, а Мохи эд-Дин остался членом СРК[25], но по совету своего двоюродного брата Закарии Мохи эд-Дина до 5 марта не появлялся в Каире[26].
- 8 марта 1954 года на пост премьер-министра после "12-дневного инцидента" был возвращен президент Мохаммед Нагиб.
- 25 марта 1954 года на заседании СРК Халед Мохи эд-Дин выступил в защиту решений от 5 марта о созыве Учредительного собрания и потребовал ввести новую структуру демократии[27]. После этого он сопровождал президента Нагиба и короля Саудовской Аравии Сауда в их поездке в Александрию. Там, опасаясь за свою безопасность, он задержался на несколько дней[27].
- 1 апреля Насер связался с Мохи эд-Дином[26], после чего тот вернулся в Каир и подал в отставку, которую Насер немедленно принял[27]. (Другой источник утверждает, что Мохи эд-Дин покинул состав СРК 9 марта 1954 года).
- 18 апреля 1954 - 36-летний Гамаль Абдель Насер назначен премьер-министром.
- 14 ноября 1954 года первый президент Мохаммед Нагиб, стремившийся возродить парламент и политические партии, а также ограничить роль армии в политической жизни страны, был отстранен от власти и помещен под домашний арест. Фактическим руководителем страны стал Гамаль Абдель Насер в должности премьер-министра.
- В 1954 году после неудачного покушения членов ассоциации Братья-мусульмане на Гамаля Абдель Насера деятельность «Братьев-мусульман» в Египте была запрещена, некоторые активисты были арестованы.
Международные последствия
Изначально новое правительство сохраняло умеренные отношения со странами Запада, однако национализация Египтом Суэцкого канала привела к войне с Францией и Великобританией, а также Израилем (Суэцкий кризис). Это вызвало резкую критику как из Москвы, так и из Вашингтона. Тем не менее, позиция США объяснялась в основном нетерпимостью к самостоятельности союзников по НАТО в вопросах внешней политики, тогда как советское руководство видело в Египте мощного союзника и стремилось всеми способами поддержать Насера. Хрущёв даже пригрозил нанесением ядерных ударов по Парижу и Лондону[1]. В итоге правительство Насера окончательно заручилось поддержкой Советского Союза.
Напишите отзыв о статье "Июльская революция в Египте"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.brainity.moscow/society/epoque/2787/ Спасая Египет, Хрущев собирался бомбить Париж и Лондон – brainity.moscow]
- ↑ 1 2 Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С.8.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С.156.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С.157.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С.167.
- ↑ Агарышев А. А. Гамаль Абдель Насер / М. 1975 — C.64.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.163.
- ↑ Агарышев А. А. Гамаль Абдель Насер / М. 1975 — C.69.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С. С. 168.-169.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С. 182.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.179.
- ↑ Aburish, Said K. Nasser, the Last Arab /2004, St. Martin’s Press,New York City, ISBN 9780312286835 — p.52.
- ↑ Агарышев А. А. Гамаль Абдель Насер / М. 1975 — C.89.
- ↑ Агарышев А. А. Гамаль Абдель Насер / М. 1975 — C.91.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.193. С.195.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/М.1984 — С.229.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С. С. 229.—230.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте / М. 1984 — С. С. 243.—244.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.193. С.217.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.219.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте/ М. 1984 — С.249.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте / М. 1984 — С. С.250.-251.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте / М. 1984 — С.251.
- ↑ Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте / М. 1984 — С.252.
- ↑ Хамруш А. «Революция 23 июля 1952 года в Египте»/ М. 1984 — С.253
- ↑ 1 2 Gordon, Joel Nasser’s Blessed Movement: Egypt’s Free Officers and the July revolution / 1992, Oxford University Press US, ISBN 0195069358 — p. 158.
- ↑ 1 2 3 Хамруш А. Революция 23 июля 1952 года в Египте / М. 1984 — С.257.
Ссылки
[www.middleeast.org.ua/research/egypt6.htm Причины победы радикального течения в Египетской революции 23 июля 1952 г.]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Июльская революция в Египте
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:
«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]
«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.
Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
