История евреев в Египте

Египетские евреи

Численность и ареал
Всего: всего 200 тыс. в том числе: Египет Египет< 100 (2004) Израиль:    120 000 США:   60 000 Европейский союз:   10 000
Религия	Иудаизм
Расовый тип	европеоиды
Входит в	Семиты

Египетские евреи — евреи, проживавшие в Египте, а также в разное время эмигрировавшие из него в другие страны (в основном, в Израиль, США, страны Латинской Америки и Европы), и их потомки.

Египет является страной, с которой традиционно связывают историю формирования еврейского народа в XVI — XIV век до н. э.

В историческое время евреи поселились в Египте после падения Иудейского царства, разрушения Первого храма Навуходоносором, и череды последовавших неудачных восстаний. Около двух тысяч лет спустя к ним присоединились многочисленные евреи с Пиренейского полуострова, сначала бегущие от преследования фанатичных мусульманских властей, а затем изгнанные из христианской Испании. Вплоть до начала XX века Египет неоднократно принимал волны еврейских иммигрантов и беженцев, в том числе и из Российской империи. В самом Египте выходцы из многих общин в течение длительного времени сохраняли свою прежнюю идентификацию и не образовали единого этноса.

К началу XX века в Египте проживало около 100 000 евреев. Однако геополитическая ситуация на Ближнем Востоке и политические перемены внутри современного Египта в ХХ веке во многом стали причиной, повлёкшей за собой «угасание» египетской еврейской общины, к началу XXI века еврейское население сократилось до ста пожилых людей.

История

История евреев в Египте насчитывает более 5000 лет и неразрывно связана с формированием израильского народа и его религиозными верованиями.

Древнейшая (библейская) история евреев в Египте

Согласно Библии и религиозным писаниям, патриарх Авраам, родоначальник евреев, пробыл некоторое время в Египте, его правнук Иосиф был продан ишмаэльтянами в рабство в Египет, но благодаря своей мудрости и рассудительности стал могущественным наместником фараона и фактически правителем. Во время голода, отец Иосифа Иаков со всеми своими сыновьями, прибыл в Египет, где Иосиф открылся им, простил своих братьев и предложил поселиться в Египте. По просьбе Иосифа фараон отвел его роду богатый округ Гесем. Иаков и 12 его сыновей считаются прародителями 12 колен Израилевых, племен которые образовали израильский народ. Через несколько поколений, фараон который «не знал Иосифа», поработил израильский народ, усомнившись в их преданности. Пророк Моисей из колена Леви получил повеление освободить свой народ от египетского рабства и вынудил фараона дать разрешение покинуть Египет (Исход). После 7 недель странствий по Синайской пустыне израильтяне подошли к Горе Синай, где Моисей получил от Бога Десять заповедей. Согласно еврейской традиции, Исход из Египта и принятие законов Торы стало краеугольным камнем в истории формирования еврейского народа и важнейшим этапом в становлении самосознания еврейского народа как единого целого. Альтернативную библейской версию этого рассказа приводит в своём сочинении «Египтика» александрийский историк Манефон.

Евреи в Древнем Египте

По легенде, основанной на библейских источниках, царь Соломон покончил полутысячелетнюю вражду евреев и египтян в X веке до н. э., взяв в качестве первой жены, принявшую иудаизм, дочь египетского фараона; в Египте же нашёл убежище Иеровоам, восставший против Соломона. После смерти Соломона, во время правления его сына Реховама, Иеровоам (вероятно, ставленник фараона Шешонка) стал первым царем отделившихся десяти колен, или северного Израильского царства. О постоянном поселении евреев в Египте в тот период достоверно неизвестно, но после поражения Иудеи в войне с Вавилоном и разрушения Храма Соломона в 597 году до н. э., часть евреев нашла убежище в Египте. После неудачного мятежа, во время которого был убит вавилонский наместник Гедалия, пророк Иеремия был уведён мятежниками в Египет.

Евреи в Эллинистическом Египте

После образования Египта Птолемеев в 301 году до н. э. началась массовая миграция евреев в Египет, в основном в благополучную Александрию. Правители привлекали евреев в страну, предоставляя им благоприятные условия для занятий ремеслом, сельским хозяйством и торговлей, а также нанимали их на государственную и военную службу. В Эллинистическом Египте (332 г. до н. э. — 30 г. до н. э.) Александрия была крупнейшим эллинистическим городом и важнейшим центром ремесла, торговли, культуры, образования, в городе находилась крупнейшая в древнем мире Александрийская библиотека.

Александрийские евреи составляли значительную часть населения города и играли большую роль в её социально-экономической жизни. Александрийские евреи имели также большую политическую свободу, чем где-либо. Во главе еврейской общины стоял этнарх (глава народа), который «управлял народом, творил суд, заботился об исполнении обязательств и предписаний как начальник независимого города».

Евреи Александрии внесли весомый вклад в античную философию и теологию, многие из них были представителями знаменитой Александрийской школы. Филон Александрийский (Филон Иудейский) (ок. 25 до н. э. — ок. 50 н. э.) был один из выдающихся представителей Александрийской богословской школы, а также основоположником еврейского эллинизма, центром которого была Александрия, богослов, апологет иудейства и религиозный мыслитель, оказавший большое влияние на последующее богословское учение. Особенностью философии Филона было то, что он связывал догмы иудейской религии с греческой философией.

Египетские евреи построили в Александрии великолепную синагогу, упоминания о которой встречаются в агадической литературе. Египет процветал, и евреи жили в нём довольно зажиточно.

Евреи в римское правление Египта

В 30 году до н. э., после захвата Египта Римом, социальный и экономический уклад Египта коренным образом изменился, евреи были отнесены к низшему классу и отстранены от государственной и военной службы, что привело к потере основных источников дохода. Вместо евреев Рим ставил греков, что стало началом антагонизма между евреями и греками, со временем эти социальные проитворечия усиливались, и приводили к вспышкам насилия. В 38 году н. э., при римском императоре Калигуле, александрийские греки осквернили синагоги и установили в них статуи императора, евреи были заперты в еврейские кварталы, а их дома разграблены. Еврейская община Александрии была почти полностью уничтожена армией Траяна во время еврейского восстания 115—117 годов

Евреи на этапе зарождения Христианства в Египте

В I веке н. э. христианство быстро распространялось по всей Римской Империи, в том числе и в Египте. Одним из главных центров христианства стала Александрия, где евреи составляли большинство населения города. В ходе распространения христианства усиливались противоречия между христианством и иудаизмом, а в 415 г., после прокатившейся череды погромов, александрийский патриарх Кирилл изгнал евреев из города. Это было первым в еврейской истории изгнание евреев из христианских стран.^{[уточнить]}

Евреи после покорения Египта арабами (640—1250 гг.)

Египетские евреи, наряду с коптами и прочими христианами-монофизитами, угнетёнными патриархом Киром, приветствовали вторжение арабов в Египет в 640 г. При сдаче Александрии 8 ноября 641 г., арабы позволили 40 000 александрийским евреям остаться в городе.

В следующие несколько сот лет при арабском мусульманском владычестве в Египте происходит бурный рост еврейской общины, пополняемой евреями из Сирии и Ирака, образовываются собственные общины выходцев из разных стран со своими синагогами и судами. Египетские евреи также учреждают свои независимые органы общинной власти: официального главу еврейской общины нагид и его заместителя мешуллам. При нагиде действует еврейский религиозный суд (бейт дин), в котором заседают от трех до семи членов. Нагид был наделен достаточно широкими полномочиями, он мог принимать решения по гражданским и уголовным делам общины, назначал раввинов, отвечал за сбор податей, наказывал и сажал в тюрьму провинившихся. Однако, египетские евреи, как и во всех мусульманских странах, получают статус зимми («люди договора»).

С VIII — IX веков отмечается высокий уровень еврейского образования в Египте. Так, например, еврейский философ, языковед и поэт Саадия Гаон (882-942 г.) родился и получил глубокое и разностороннее образование именно в Египте. Мусульманские правители Египта предоставляли египетским евреям возможность совершать паломничество в Иерусалим, что продолжалось вплоть до первого крестового похода в 1096-97 гг., после чего в Египте нашла убежище часть палестинских евреев.

При правлении халифа ал-Азиза (975—996 гг.) крупнейшими торговцами в Александрии были евреи, они контролировали торговлю в Индийском океане. Ростовщичество было одной из сфер деятельности, которая почти безраздельно принадлежала александрийским еврейским банкирам, они кредитовали даже халифов и визирей, причем ставка кредита иногда достигала 30 %.

Правление халифа аль-Хакима (996—1020 гг.) в Египте было неоднозначным для еврейской общины. Шломо Гойтейн, исследователь жизни евреев в исламских странах в средние века, писал, что в начале своего правления египетские евреи восславляли аль-Хакима как «князя справедливости и мудрости». В его честь была даже написана «Мегила» (Свиток) или хвалебная ода, превозносившая халифа «до небес». В «Мегиле» было отмечено, что в самом начале января 1012 г. халиф лично спас двести евреев от рук фанатиков. Однако, с 1012 года все изменилось, халиф стал притеснять евреев: «… Не только в Старом Каире и Александрии, но и во всех частях империи, в Палестине и Сирии также, как и в Триполи, в средиземноморских портах на северном сирийском побережье, синагоги, новые и старые, были разрушены. В новой части самого Каира в пасхальную ночь по приказу халифа сожгли дотла еврейский квартал со всеми обитателями.» В результате этого многие евреи были вынуждены эмигрировать в другие страны. Когда через 7 лет христианам и евреям вдруг было позволено вернуться, то прошло много лет, пока все удалось восстановить. Гойтейн называл правление аль-Хакима одной «из самых черных страниц средневековой истории».

В 1141 году Александрию посетил еврейский поэт и философ Иегуда Галеви, а около 1160 г. раввин Вениамин Тудельский. Как следует из оставленного Вениамином описания своего странствия, по пути он останавливался в еврейских общинах Египта, выяснял их численность, записывал имена раввинов. К тому времени в Александрии оставалось всего 3000 евреев, 2000 в Каире (где главой общины был р. Пинхас бен Мешулам из Франции), 700 в Дамире, 300 в Бильбейсе, 200 в Дамиетте и 20 семей в Файюме.

Войны Саладина с крестоносцами (1169-93 гг.) не отразились на египетских евреях. Некоторые евреи занимали важные должности при дворе Саладина, так например, среди лекарей Саладина был караим Абу аль-Байян аль-Мудавар и Абу аль-Маали (шурин Маймонида). Середина XII века ознаменовывается с началом новой волны преследований в Европе, будучи изгнанными, многие еврейские беженцы из Европы находят убежище в Египте. Среди них был и выдающийся еврейский философ, раввин и врач Рабби Моше бен Маймон (Маймонид) (1135—1204 гг.), который в 1168 г. вместе с семьей поселился в Фустате, где вскоре, стал главой еврейской общины Египта (нагидом), а заодно и семейным лекарем Саладина и его визиря.

Вторая половина XII — начало XIII веков считается временем расцвета «Еврейского Ренессанса» на Востоке, особенно в Египте. В эту эпоху были созданы главные тексты еврейской философии. Так, например, в египетском Фустате Маймонид создает свои основные труды, «Мишне Тора» и «Море Невухим» Хотя Маймонид и прожил долгое время в Египте, он все-таки считал, что Тора запрещает евреям жить в Египте, и нахождение там оправдывает лишь необходимость. Маймонид вёл переписку с евреями Северной Африки, Йемена, и других стран, что указывает на тесные связи между еврейскими общинами в различных мусульманских странах. Труды Маймонида, как и труды других египетских евреев, оказали огромное влияние на еврейскую философию и теологию в средневековом мире.

Евреи Египта при Мамлюках (1250—1517)

В период правления Фатимидов (969—1170 гг), а позднее при Айюбидах (1171—1250 гг) положение евреев было относительно неплохим. Однако с приходом к власти Мамлюков в 1250 году в Египет, положение евреев стало ухудшаться. В 1301 г. мамлюки приказали евреям носить желтые тюрбаны, христианам — синие, а самаритянам — красные. Стали учащаться случаи нападения на немусульман на улицах Каира. Экономика пришла в упадок, что отрицательно отразилось на еврейской общине. Хотя относительная автономия еврейской общины продолжала существовать, так например нагид продолжал руководить жизнью общины.

Евреи Египта в период Османского владычества (1517—1914)

В 1517 году Османский султан Селим I захватил Каир, ознаменовав тем самым начало 400-летнего правления турок в Египте. С приходом к власти, Селим I снял ограничения с евреев, наложенные на них мамлюками и разрешил им свободное отправление религиозного культа. Такая политика религиозной терпимости открыла перед евреями также широкие экономические возможности и позволила им занять ключевые позиции в финансовой администрации Египта.

Однако, иногда, египетские евреи становились участниками и жертвами дворцовых интриг. В 1523 г. Османский султан Сулейман I назначил своим представителем в Египте, Ахмада-пашу из мамлюков. Однако, одиозный паша, вскоре устроил переворот и провозгласил себя султаном Египта. По случаю этого события, Ахмад-паша приказал арендатору монетного двора еврею Аврааму де Кастро чеканить новые монеты с его именем. Но де Кастро тайно убегает в Стамбул и докладывает обо всем Сулейману I. Узнав об измене, Ахмед-паша выместил свой гнев на родственниках беглеца, взяв их в заложники и бросив в темницу, он потребовал у евреев громадный выкуп. Таких денег у общины не было, но к их счастью, Ахмед-паша вскоре был свергнут своими же приближенными, и заложники были освобождены. День «чудесного спасения» каирских евреев 6 марта 1524 г. много лет отмечался еврейской общиной как «Каирский Пурим» (Пурим Мицраим).

В Египте, как и в Малой Азии, нашли убежище многочисленные сефардские евреи, изгнанные из Испании и Португалии. Они оказали огромное влияние на культурную и религиозную жизнь принявших их еврейских общин всего региона, большинство из которых полностью переняли сефардские обычаи. Итальянские евреи, чьи предки также были, в основном, сефардами, стали массово прибывать в Египет в XVIII—XIX веках. В конце XIX — начале XX веков к ним присоединились и сирийские евреи из Алеппо.

В конце XIX—начале XX веков, в Египте проживало около 100 000 евреев (включая несколько тысяч караимов). Большинство из них говорили на еврейско-египетском диалекте арабского, но часть сефардов и испанских караимов продолжали также говорить на ладино. Образованные слои общества также владели английским и французским. Несмотря на религиозные разногласия и запрет смешанных браков, отношения между евреями и караимами были добрососедскими: в отличие от своих крымских и восточноевропейских единоверцев, египетские караимы продолжали считать себя частью еврейского народа.

Евреи Египта (1914—1948)

После падения Османской империи, в начале XX века евреи Турции, Греции, Ливана, Сирии устремились в Египет в поисках убежища и рабочих мест. В их числе были и «новые эмигранты», ашкеназы, которые эмигрировали в Египет в результате участившихся погромов на территории Российской империи. Часть из них не сумели обосноваться в Палестине, для других Египет был остановкой по дороге туда. Они поселились, в основном, в Каирском квартале Дарб аль-Барабира. Другим фактором, привлекающим еврейских переселенцев, стало увеличение торговых возможностей, возникших с открытием Суэцкого канала в 1869 году.

Король Египта Фуад I (1868—1936) защищал еврейскую общину в Египте. Он позволил деятельность сионистских организаций, еврейских юношеских спортивных групп, еврейские школы функционировали свободно. Его сын, король Фарук I (1936—1952) продолжил политику своего отца. Однако, евреям не разрешалось участвовать в выборах и служить в государственных органах. Евреи родившиеся в Египте не получали автоматически египетское гражданство, им предписывалось получить гражданство одного из родителей.

Начиная с XIX века многие египетские евреи стремились получить гражданство какой-либо европейской страны, поскольку в этом случае они пользовались экстерриториальностью по условиям режима османских капитуляций: они были неподсудны местным властям; последние не могли конфисковать их собственность или наложить повинности. В 1897 году, согласно одному из источников, 12 507 из 25 200 египетских евреев числились иностранными подданными. В 1917 иностранными подданными в еврейской общине Египта числились 34 601 человек из 59 581, а в 1927 31 230 из 63 550. В 1937 египетское правительство аннулировало условия османских капитуляций, что отразилось крайне отрицательно на всех негражданах, особенно на евреях.

По закону принятом в 1947 году, не менее 75 % служащих компаний были египетскими гражданами. Этот закон особенно больно ударил по евреям, так как гражданством владело только 20 %. Тот же закон запрещал не-гражданам владеть контрольным пакетом акций.

В середине 1940-х гг., на пике своего расцвета, еврейская община в Египте достигла 100 000 человек.

Евреи Египта в период британского протектората (1914—1922)

Великобритания и Франция установили контроль над Египтом в ходе боевых действий в 1882 году, предпринятых чтобы не допустить национализации Суэцкого канала. Официально британский протекторат был признан в 1914 году. Во время Первой мировой войны Египет продолжают прибывать еврейские беженцы из Европы, для многих из которых это перевалочный пункт по пути в Палестину. Их число увеличилось после введения британскими властями квоты на еврейскую иммиграцию в Палестину в 1922, т. н. Белой книги.

Евреи Египта после провозглашения независимости (1922—1948)

В том же 1922 году Египет добился независимости от Великобритании. Египетские евреи принимали активное участие в движении за независимость. Их роль в экономике страны была по-прежнему велика. Однако, 90 % евреев не получили египетского гражданства, независимо от количества поколений их предков, проживавших на территории страны.

Несмотря на дискриминацию, среди евреев было множество патриотов Египта. В 1935 году Рене Катауи, лидер каирской сефардской общины и противник сионизма, приветствовал создание «Ассоциации египетской еврейской молодёжи» под лозунгом «Египет наша родина, арабский — наш язык». В 1943 Катауи направил во «Всемирный еврейский конгресс» доклад о неспособности Палестины вместить еврейских беженцев из Европы. Даже среди про-сионистски настроенных евреев поддержка независимости Египта была высока. Караимский учёный Мурад бен Фараг (1866—1956), один из соавторов египетской конституции 1923 года, защищал право евреев на своё государство в изданной в том же году на арабском языке книге «аль-Кудсият»..

Генри Куриэль, египетский еврей, основал «Движения за освобождение Египта» ('The Egyptian Movement for National Liberation') в 1943, а в 1947 возглавил Коммунистическую партию Египта. Он же сыграл важную роль в установлении ранних контактов между Израилем и Организацией Освобождения Палестины (ООП). Среди лидеров национального движения, боровшегося с британской оккупацией, был также Якуб Сану. В изгнании он редактировал один из первых арабоязычных журналов, «Абу Надара Азра».

Столкновения между евреями и арабами в Палестине 1936—1939 годов, одновременно с усилением нацистской Германии, привели к росту антисемитизма в египетском обществе. Погромы стали частым явлением с 1942 года. Страсти накалялись также в связи с предстоящим разделом Палестины и подстрекательством в прессе.

Около 90 % правительственных чиновников и интеллектуалов Египта сочувствовали Германии во время Второй мировой войны. То был результат антибританских настроений, массированной нацистской пропаганды, деятельности немецкой агентуры, и тесного экономического партнерства Египта с Германией в 30-х — начале 40-х годов.

После окончания Второй мировой войны Египет предоставил убежище тысячам разыскиваемых нацистских преступников. Активное содействие их переправке на Ближний Восток оказывали живший в Каире иерусалимский муфтий Хадж Амин аль-Хусейни и легендарный диверсант Третьего Рейха Отто Скорцени. Сам же он в 1952-53 годах участвовал в создании египетских спецслужб и готовил коммандос армейской разведки, действовавшие на Синайском полуострове и в секторе Газа.

2 декабря 1947 года, непосредственно после принятия ООН решения о разделе Палестины, улем, ведущий ученый богослов университета Аль-Азхар в Каире (возможно, наиболее авторитетного в мире мусульман-суннитов), объявил «всемирный джихад в защиту арабской Палестины» В начале декабря 1947 гола начались погромы в Адене (Южный Йемен), Алеппо (Сирия), серия нападений на евреев прошла в Каире и Дамаске. Погромщикм скандировали «Смерть евреям!». В большинстве случаях власти не смогли обуздать их, в результате десятки евреев были убиты и сотни домов были сожжены.

Согласно египетской переписи 1947 года, около 65 600 евреев проживало в Египте, 64 % в Каире а 32 % в Александрии, 4 % проживало в мелких населенных пунктах. Таким образом египетская еврейская община являлась наиболее урбанизированной среди всех стран Африки и Азии. В 1947 году 59 % евреев были торговцами, остальные работали в промышленности (18 %), и в государственной администрации и общественных службах (11 %).

Среди египетских евреев было несколько мультимиллионеров, что являлось феноменом среди любых других восточных еврейских общин на Ближнем Востоке.

Евреи Египта после Войны за независимость Израиля (1948—1956)

Необходимо отметить, что оценка истории евреев в Египте после 1948 г. довольно противоречивая.

14 мая 1948 года Израиль провозгласил независимость. На следующий день, одновременно с вступлением Египта и шести других арабских стран в войну против Израиля, был издан направленный против евреев королевский декрет, запрещающий им покидать страну без особого разрешения.

После июльской революции в Египте, свергнувшей монархию, египетские евреи продолжали жить без особых трудностей и без вмешательства со стороны властей. Военное правительство, под руководством Нагиба, подтвердило свою политику по защите жизней и имущества всех граждан, включая меньшинства, невзирая на религиозную принадлежность.

В 1953 году шейх Эль-Бакри, министр по делам религий, публично назвал евреев «свиньями». Президент Нагиб, приказал ему извиниться перед Главным раввином Египта, Хаимом Нахумом Эффенди. Министр намеревался это сделать по телефону, однако Нагиб настоял, чтобы извинения были принесены публично и лично. В ноябре 1954 года Нахум Хаим заявил, что египетские евреи не подвергаются дискриминации: «В моем полномочии как духовного лидера еврейской общины, и в полном согласии с членами совета общины, моим долгом является заявить, что не существует дискриминации по отношению к нашим общинам». При этом, ряд источников считают, что в условиях, когда после решения ООН о разделе Палестины на арабское и еврейское государства в 1947 году и в течение последующих лет многие египетские евреи были арестованы и интернированы по обвинению в сионистской деятельности, еврейские предприятия были реквизированы, банковские счета заморожены, а получение выездных виз могло быть получено только по разрешению специального государственного агентства по делам евреев, раввин Нахум Хаим пытался свести к минимуму ущер для своей общины. Он был очень осторожен в своих высказываниях, чтобы не высказать оппозицию к властям, опасаясь, что вся община может пострадать из-за его слов или действий. Он несколько раз удовлетворял просьбу властей выступить с заявлением, осуждающими сионистов, но старался сделать их короткими и туманными, насколько это было возможно. Но когда во время войны Израиля за независимость ему было предложено обеспечить чтение во всех синагогах Египта молитв за победу египетских войск, он отказался это сделать.

Погромы и нападения на евреев стали повседневным явлением в большинстве арабских стран, включая Египет. От взрывов бомб, заложенных в еврейских районах только между июнем и ноябрём 1948 года, погибли 70 евреев, и около 200 были ранены. Гораздо больше убитых было в погромах и уличных беспорядках.

Как отмечала германская газета Die Welt за 28 декабря 1958 года, «Каир приобрел славу Эльдорадо для беглых нацистов». Они выступали советниками по реорганизации секретных спецслужб, ВВС, танковых войск, армейских коммандос. Некоторые нацисты, приняв ислам и взяв себе арабские имена, занимали руководящие должности в органах разведки и контрразведки, специализируясь на Израиле. Например, диверсантов против Израиля для египетской армии готовил Оскар Дирлевангер, чей зондеротряд участвовал в подавление польского восстания в Варшаве летом 1944 года, а созданием современной египетской тайной полиции занимался экс-начальник гестапо в Варшаве Леопольд Глейм (Наем аль-Нахер). Многие из этих нацистских преступников принимали участие в массовом уничтожении еврейского населения, военнопленных и партизан на оккупированной территории СССР. Так, Ойген Айхенбергер, Эрих Алтен, Вилли Бернер командовали подразделениями СС на оккупированных территориях России и Украины, а в Египте работали инструкторами по подготовке отрядов палестинских диверсантов.

Отделом пропаганды службы госбезопасности руководил Хусса Налисман — бывший обергруппенфюрер СС Мозер. Тайную государственную полицию Египта возглавил Хамид Сулейман — бывший шеф гестапо в Ульме группенфюрер СС Генрих Зельман. Бывший офицер войск СС Тифенбахер занялся подготовкой каирской полиции. Координатором всей египетской пропаганды против Израиля стал перебравшийся в Египет из Аргентины бывший сподвижник Геббельса Иоганн фон Леерс — патологический юдофоб, редактор нацистского журнала и автор книги «Евреи среди нас» (1935). Ради продолжения войны с евреями Леерс принял ислам (1956). В качестве советника министерства национального руководства Египта, он много работал по насаждению на арабском Востоке идей нацизма. Ближайшим коллегой Леерса был секретарь Исламского конгресса Салаб Гафа — бывший член НСДАП Ганс Апплер. «New York Times Magazine» сообщал 27 июля 1958 года: «Египетские пропагандисты с помощью нескольких германских специалистов, уцелевших после краха нацизма, превратили каирское радио в необычайно мощное орудие нацистской пропаганды, направленное против Израиля».

Тем временем, росла напряжённость между Египтом и Израилем. 1 сентября 1951 года Совет Безопасности ООН обязал Египет открыть Суэцкий канал для израильского судоходства. Египет отказался выполнить это указание. Тайные переговоры, которые велись королём Фаруком до его свержения в 1952, как и план мирного урегулирования, разработанный Великобританией и США в 1955, не увенчались успехом.

После провала израильской агентуры в ходе операции «Сусанна» в 1954 году, недоверие к остававшимся в Египте евреям возросло. Цель операции заключалась в том, чтобы с помощью подпольной сети, состоящей из завербованных Израилем египетских евреев устроить в Каире и Александрии серию террористических актов против американских и английских учреждений, таким способом, чтобы подозрения легли на исламистскую группу «Братья-мусульмане», коммунистов или другие националистические группировки. Этим самым, Израиль надеялся сорвать переговоры Египта с Великобританией о выводе британских войск из зоны Суэцкого канала. Уход англичан из стратегической зоны, был не в интересах военной безопасности Израиля, так как это ставило Израиль под прямую угрозу со стороны Египта.

Операция была пресечена египетскими спецслужбами, организаторы теракта были арестованы, преданы египетскому суду и осуждены. В допросах и пытках заключённых принимали участие немецкие советники, включая уже упомянутого Леопольда Глейма Судебные слушания были открыты 11 декабря 1954 года и продолжались до 3 января 1955 года. Несмотря на то, что ни один человек не пострадал от терактов, двое из подпольщиков (доктор Мусса Марзук и Шмуэль Аззар) были приговорены к повешению. Ещё двое покончили жизнь самоубийством. Остальные, просидев много лет в египетской тюрьме, были обменены на египетских военнопленных в 1968 году и переехали в Израиль. В своей заключительной речи египетский прокурор Фуад аль-Дигви сказал: «Египетские евреи живут среди нас и являются сынами Египта. Египет не делает различия между своими сынами, будь они мусульмане, христиане или евреи. Так случилось, что обвиняемые являются евреями живущими в Египте, но судим мы их, потому что они совершили преступление против Египта, хотя они сыны Египта.»

Евреи Египта после Суэцкого кризиса (1956)

В июле 1956 года президент Египета Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, для нужд национальной экономики государства. На секретной встрече, состоявшейся между Великобританией, Францией и Израилем, в Севре, в пригороде Парижа, в октябре 1956 года, был разработан план нападения на Египет. Было принято решение, что первым военные действия против Египта начнет Израиль, что будет служить формальным поводом для Великобритании и Франции вступить в войну. 29 октября 1956 года в рамках операции «Кадеш» израильские войска вторглись на территорию сектора Газа (находившегося с 1949 года под управлением Египта) и Синайского полуострова. На следующий день британская и французская палубная авиация уничтожила на земле значительную часть египетских самолётов и парализовала действия ВВС Египта и его военный флот. Однако, под сильнейшим нажимом со стороны ООН и СССР, нападавшие страны были вынуждены вывести свои войска из Египта.

Суэцкий конфликт моментально отразился на положение евреев в Египте. После начала конфликта, правительство Египта объявило всех египетских евреев «сионистами» и «врагами государства» и пообещало их в ближайшее время изгнать. Около половины из остававшихся 50 000 евреев покинули Египет, их имущество было конфисковано. Около тысячи евреев было арестовано.

Евреи Египта после Шестидневной войны (1967)

Конфискация имущества продолжалась и после Шестидневной войны 1967 года. Все еврейские мужчины в возрасте от 17 до 60 были немедленно изгнанны, либо интернированны на три года.

По данным переписи 1947 г., в Египте проживало 65 тыс. евреев (из них 64 % в Каире и 32 % в Александрии). В следующие несколько десятилетий большинство евреев выехало в Израиль (35 тыс.), Бразилию (15 тыс.), Францию (10 тыс.), США (9 тыс.) и Аргентину (9 тыс.). В 2000 г. еврейское население Египта составляло около ста человек, включая пятнадцать караимов. Все члены общины — очень пожилые люди. Последняя еврейская свадьба в Египте состоялась в 1984 году.

На апрель 2013 года в Египте проживает 199 евреев.

После 2000 года в Египте усилились антисемитские тенденции. В частности, публикуются материалы, которые доказывают правдивость кровавых наветов, посвящённые отрицанию Холокоста и другие. С 2002 года пользовался популярностью египетский телесериал «Всадник без лошади», созданный на основании «Протоколов сионских мудрецов».

5 июня 2010 года Верховный административный суд Египта подтвердил судебное решение о лишении египетского гражданства лиц, женатых на гражданах Израиля.

К началу 2014 года египетская еврейская община насчитывает около 40 человек.

Исторические, культурные и религиозные ценности

В III—II веках до н. э. в Александрии создается Септуагинта — собрание переводов Торы, одной четвёртой части Ветхого Завета на древнегреческий язык которая является косвенным источником знаний об оригинальном содержании Торы.

Еврейское кладбище «Бассатин», является вторым самым старым еврейским кладбищем в мире после кладбища на «Масличной горе» (Елеонской Горе) в Иерусалиме. «Бассатин» был основан в 868—884 гг. по приказу Султана Ахмеда Ибн Тулуна, основателя Тулунской династии в Египте. В настоящее время, усилиями еврейских диаспор в Марокко и США в сотрудничестве с египетскими властями ведется реконструкция кладбища.

13 мая 1896 года, исследователь Соломон Шехтер, в генизе (хранилище) самой старинной синагоги мира «Бен Эзра» (350 г. до н. э.), расположенной в Фустате, обнаруживает крупнейший архив средневекового еврейства. Найденные рукописи, охватывают более тысячелетия (с конца IX по конец XIX в.). Письмена составлены еврейским письмом на арабском, древнееврейском, арамейском, идише и некоторых других языках. Этот архив, получивший название «Каирская гениза» является культурным достоянием и ценным архивом еврейской истории. Изучение «Каирской генизы» стало «делом жизни» востоковеда Шломо Гойтейна.

27 апреля 1925 года, в Каире был заложен первый камень в основание Еврейского госпиталя, который строился на деньги короля Египта Мусы Чата Паши и пожертвований от благотворительных еврейских организаций.

Согласно египетским евреям, просветительская политика египетского правительства всегда оставляла еврейские исторические, культурные и религиозные ценности под контролем еврейского сообщества, что повлияло на то, что многие объекты еврейского наследия сохранились до наших дней. В 2007 году, правительство Египта заявило, что будет продолжать сохранять еврейское наследие в Египте, в частности предусматривается реставрация иешивы и синагоги Маймонида.

Литература

• «From war to war: The Jews of Egypt from 1948 to 1970» by Michael M. Laskier, Journal of Israeli History: Politics, Society, Culture, 1744-0548, Volume 7, Issue 1, 1986, Pages 111—147.
• [www.eretzyisroel.org/~peters/arabjew.html Arab-Jewish Refugees, the other Middle Eastern Refugee problem // Egypt, by Joseph E. Katz]
  Source: «From Time Immemorial: the origins of the Arab-Jewish conflict over Palestine» by Joan Peters, 601 pages, [books.google.com/books?id=5EkgDJsaGhMC&dq=editions:ISBN0963624202 Harper & Row, 1984], ISBN 0-06-015265-6, ISBN 978-0-06-015265-9 ([books.google.com/books?id=5EkgDJsaGhMC&dq=editions:ISBN0963624202 JKAP Publications, 1985, ISBN 0-9636242-0-2, ISBN 978-0-9636242-0-8])

Ссылки

• [www.sephardicstudies.org/vanished.html The Vanished World of Egyptian Jewry, by Dr. Victor Sanua], Foundation for the Advancement of Sephardic Studies and Culture

Отрывок, характеризующий История евреев в Египте

Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»