Турецко-египетское вторжение в Мани

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Египетское вторжение в Мани»)
Перейти к: навигация, поиск
Турецко-египетское вторжение в Мани
Основной конфликт: Греческая революция
Дата

21 июня-28 августа, 1826

Место

Мани, Пелопоннес

Итог

Победа греков

Противники
Маниаты</br> Греческие повстанцы Османская империя
Командующие
Петрос Мавромихалис Ибрагим-паша
Силы сторон
Вергас: 2,500 + 2,000 (подкрепление)
Дирос: 500 человек
Полиараво: 2,500
Вергас: 7 000
Дирос: 1 500
Полиараво: 4,000
Потери
Вергас: неизвестно
Дирос: неизвестно
Полиараво: 8
Вергас: 2 500,
Дирос: 1 000
Полиараво: 400
Всего: 3,900


Турецко-египетское вторжение в Мани — кампания Освободительной войны Греции 1821—1829 гг., которая была предпринята турецко-египетскими войсками летом 1826 г. и отмечено тремя основными сражениями: Сражение при Верга, Сражение у Диро, Сражение при Полиараво.





Предыстория

В конце 1825 г. Ибрагим, приёмный сын правителя Египта Мохаммеда Али, получив к этому времени контроль над юго-востоком и центром п-ва Пелопоннес (Осада Наварино (1825)), был призван на помощь османским войскам осаждавшим город Месолонгион (Третья осада Месолонгиона). После того, как в середине апреля 1826 г. голод вынудил героических защитников города прорываться и Месолонгион пал в руки османов, Ибрагим стал готовится к возвращению в Пелопоннес, чтобы продолжить дело подавления восстания на полуострове, отданного султаном на откуп египтянам.

Выжженная земля

30 апреля 1826 г. Ибрагим переправился из Средней Греции в Пелопоннес и выстроил свою армию в городе Патры. Послав часть своих сил на юг опустошать провинцию Элида, сам Ибрагим, во главе 7 тыс. солдат, оправился к Калаврита. Ибрагим следовал тактике выжженной земли. Везде, где проходила его армия, она оставляла за собой сожжённые села, уничтоженные посевы, виноградники и сады, оливковые рощи, забирала с собой всех животных, порабощала население. Население, бросив своё имущество, уходило в горы и искало спасение в лесах и пещерах. 5 мая у Кастраки военачальники Солиотис и Теохаропулос встали на пути Ибрагима и, сражаясь героически, вынудили Ибрагима лично возглавить атаку своих регулярных войск. [1]. После того как египтяне обошли фланги повстанцев, те были вынуждены отойти к, ещё в снегах, вершине горы Хелмос. За повстанцами стало уходить и население: женщины, дети, старики — 8 тыс. душ искали спасение у вершины. Египтяне устроили погоню за гражданским населением. Многие, включая и самих египтян, разбились, многие женщины и матери с младенцами в руках падали в пропасти, чтобы не попасть в рабство. [2]. В этом трагическом бегстве населения около 600 женщин и детей разбилось, 200 было убито египтянами и 250 было пленено. Ибрагим сжёг села вокруг Клукина и всё, что осталось от монастыря Св. Лавры, сожжённого годом ранее. 10 мая Ибрагим прибыл в Триполи.

Мессения

Ибрагим стал говиться к тому, что с самого начала его высадки на Пелопоннес было необходимым условием для покорения полуострова. Мани веками была греческой вольницей, платила туркам символическую дань, да и ту часто «забывала» выплатить. Маниаты гордились тем, что они потомки древних спартанцев, каждая из их родовых башен представляла собой крепость и население здесь считали не в душах, а в ружьях. Ибрагим вышел из Триполи 17 мая, сжег Андритсену и направлялся на юг, в провинцию Мессения. Встретив сопротивление на перевале Дервени, Ибрагим пошёл через перевал Полиани. Здесь его авангард атаковал Стамателопулос, Никитас. Греки применяли единственную тактику, что им оставалась — тактику партизанской войны. Ибрагим дошёл до турецкой крепости Метони на юго-западе п-ва, и оттуда послал письмо маниатам, требуя сдачи, и получил следующий ответ: «Получили твое письмо, где ты угрожаешь, что если мы не покоримся тебе, ты уничтожишь маниатов и Мани. Потому мы тебя ждем, приходи с любыми силами». Ибрагим направился к городу Каламата с 8 тыс. своих отборных войск.

Сражение при Верга

Ещё когда Ибрагим только высадился на юго-западе Пелопоннеса (см. Осада Наварино (1825)), маниаты выстроили стенку на дороге ведущей из Каламаты в западную Мани. Стенка шла от залива Алмирос вдоль, сухого летом, русла речки к обрывистому склону горы Тайгет и была длиной не более 600 м.[3] Стенка, в силу своей конфигурации, получила название Верга (греч.Βέργα — жердь). Узнав о выступлении Ибрагима, позиции вдоль стенки заняли около 2 тыс. маниатов и 500 взявших оружие беженцев из Мессении под командованием А.Мавромихалиса, Илиаса Кацакоса, Г.Кумунтуракиса, Г.Григоракиса, Н.Пьеракоса (Историк Д.Фотиадис всё же считает, что число маниатов и вооружённых беженцев достигало 5 тыс. человек[4]). 20 июня египетская армада начала обстрел залива Алмирос, откуда стенка начиналась и шла в гору. 22 июня Ибрагим бросил в атаку свою кавалерию и 9 батальонов регулярной пехоты. Сражение продолжалось 10 часов и в течение этих 10 часов Ибрагим предпринял 10 атак. Но стена маниатов была намного мощнее неказистой стенки из сырца и камней. К вечеру египтяне с позором отошли. Как всегда, цифры о потерях разнятся, но если придерживаться умеренных цифр Спилиадиса, то турко-египтяне потеряли убитыми около 500 человек.[2]

Избиение у Дирос

Ибрагим не мог так легко признать свою первую неудачу. С помощью своих французских штабистов, он разработал план нового наступления. Согласно нему, наступление предполагалось произвести не на всём протяжении стенки, но сконцентрировать усилия в 3-х местах:
1-е: У прибрежного начала стенки.
2-е: В тылу у защитников прибрежной Верги должен был высадиться десант.
3-е: Поскольку все силы маниатов были собраны вдоль стенки, другой десант должен был высадиться далеко от неё, в самом сердце западной Мани в Дирос, 2 км южнее города Ареополис, захватить беззащитный город и отрезать тем самым защитникам стенки путь к отступлению.
24 июня началась атака Ибрагима. Когда обороняющиеся увидели, что Ибрагим атакует прибрежную стенку, то оставили часовню Св. Троицы у горы и бросились туда.

Тем временем египетский флот высадил на побережье Дирос 1500 солдат. Высадка была неожиданной и десант не встретил никакого сопротивления. Гражданское население побежало к Ареополис, думая о переправе на лодках на остров Китира. Но 300 пожилых маниатов и столько же женщин, вооружённые серпами, дубинками, камнями решили дать бой. И тогда здесь была написана ещё одна славная страница греческой истории, подобная Сулиону в 1803 г., где главными героями стали женщины. Бросившись с решительностью на египтян, они заставили их отступить к Дирос. По мере того, как египтяне отступали, всё больше бойцов подходило из окрестных сел и тогда началась паника и бегство к шлюпкам. Турко-египтяне стали взывать о помощи к своим кораблям, капитаны которых вооружили шлюпки и послали их на выручку. Одновременно корабли начали непрерывный артобстрел, выпустив около 1 тыс. ядер. Но это не только не устрашило маниатов и маниаток, но увеличило их боевой пыл. Показателен случай маниатки, нагнавшей и утопившей плавающего албанца, как месть за сожжённое поле.[5] Десант потерял убитыми до 1 тыс. человек. Ибрагим, как бы это ни было постыдно, должен был согласится с тем, что на этот раз его цель разрушить Мани не удалась.

Лакония

В первых числах июля Ибрагим со своей армией вернулся в Триполи, дав армии возможность отдохнуть. Собрав подкрепления, он разбил армию на 3 колонны, которые выступили из города 25 июля. 1-я направилась к городку Св. Петра и сожгла сам городок и окрестные села. Однако направившись севернее к Арголиде, встретила сопротивление наспех воздвигнутого бастиона на малом полуострове и его немногочисленных защитников под командованием П.Зафиропулос и С.Стайкопулос. Вскоре к защитникам бастиона подошли Никитас Стамателопулос, Цокрис, Андреас Метаксас и Д.Панас с добровольцами Ионических островов. Атака османов 5 августа захлебнулась и они отступили. 2-я колонна пошла на юг в Лаконию, сожгла городок Прастос и осадила село Кремасти. Жители села оказали сопротивление, но оставшись без воды, через 3 дня приняли решение сдаться. Однако многие девушки и женщины предпочли броситься с обрыва, нежели оказаться в рабстве.[6] 3-я колонна, самая мощная, под командованием самого Ибрагима подошла в середине августа к византийскому городу-крепости Мистра, в нескольких км от древнего города Спарта, но оценив крепость Ибрагим решил, что на её осаду понадобится длительное время. К тому же защитники, под командованием Кумуциотиса, Заропулоса и Барбициотиса, подтвердили его оценку, совершив дерзкую вылазку и атаку на авангарад египетской армии. Ибрагим отошёл от Мистраса и спустился к Спарте, в долину реки Эврот. На его пути оказалась бывшая родовая башня турка Мехмет-аги, где заперлись 30 греческих повстанцев во главе с попом. Считая, что он легко возьмет эту башню, Ибрагим атаковал её непрерывно и в конечном итоге потратил на неё 12 дней. Не сумев взять башню атакой, египтяне стали рыть подкоп, чтобы взорвать её. Героические защитники башни совершили прорыв и, что удивительно, прорвались все, кроме трёх, которые вернулись в башню и были взорваны египтянами на следующее утро. 14 августа Никитас Стамателопулос устроил у села Верия засаду 2-й колонне египтян, шедшей на соединение с 1-й. Египтяне вели с собой 300 пленных жителей и 12 тыс. овец и коз. Атака Никитараса была настолько внезапной, что египтяне побросали и пленных, и животных.

Сражение при Полиараво

Но действительной стратегической целью Ибрагима по прежнему был Мани. Три колонны египетской армии соединились. Ибрагим решил войти в Мани с востока, где склоны её гор были более пологими и доступными. Встретив малое сопротивление при Андрувитса, египетская армия вышла к вершинам горы Тайгет, откуда Ибрагим уже видел ненавистный ему Мани. 27 августа Ибрагим подошёл к Маниакова на восточном склоне Тайгета. Здесь на его пути встал П.Косонакос с 300 бойцами. Когда бой разгорелся, подоспел И.Кацакос с ещё 300 бойцами и ударил египтянам в тыл. Египтяне были вынуждены отступить к Пасава. Здесь к ним добровольно перешёл Боснас, возглавлявший маленький маниатский клан. Как новый Эфиальт, Боснас повел египтян по известным ему тропам к Десфина. Здесь в родовой башне засел Стафакакос со своей семьей. Боснас пытался переманить и его на сторону Ибрагима. Стафакакос подозвал его поближе на разговор и пустил предателю пулю в лоб. Озверевший Ибрагим атаковал башню и, не сумев взять её атакой, дал приказ обложить её и сжечь. Стафакакакос и его семья погибли.

28 августа армия Ибрагима подошла к Полиараво и население стало убегать, пока одна местная женщина не выкрикнула: «убегайте трусы, я останусь защищать ваш дом». Тогда деревенский поп Иконому, со своими сыновьями и ещё 90 односельчанами, заперлись в свои башни и 6 часов держали оборону против Ибрагима. За это время к Полиараво подоспели со своими отрядами Цалафатинос, братья Ятракос, Константинос Мавромихалис, Кацакос — в общей сложности 2 тыс. бойцов. Ход сражения изменился. Ибрагим и его армия бежали в панике, оставив в Полиараво 400 трупов своих солдат.

Значение

Если на море Ибрагим знавал поражения от греческого флота (Битва при Геронтас), то на суше египетское вторжение в Мани стало его первой кампанией, которая бесспорно закончилась провалом. До самого конца войны Ибрагим не посмеет вернуться сюда. Он завязнет в партизанской войне, которую методически организовывал против него Колокотрониc.

Напишите отзыв о статье "Турецко-египетское вторжение в Мани"

Ссылки

  1. [Σπηλιάδης,έ.ά.,τ.Γ,σ.14]
  2. 1 2 [Σπηλιάδης,έ.ά.,τ.Γ,σ.14-15]
  3. Y. Saitas, Mani, 12.
  4. [Δημήτρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,τ.Γ,σ.258]
  5. [Δημήτρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,τ.Γ,σ.260]
  6. [Σπηλιάδης,έ.ά.,τ.Γ,σ.115-116]

Источники

  • Δημήτρης Φωτιάδης, Ιστορία του 21, τ.Γ,σ.256-264.
  • Bob Barrow, (1998). The Mani. Stoupa: Thomeas Travel Services.
  • Patrick Leigh Fermor, (1984). Mani: Travels in the Southern Peloponnese. London: Penguin. ISBN 0-14-011511-0
  • Peter Greenhalgh and Edward Eliopoulos. Deep into Mani: Journey to the southern tip of Greece. London: Trinity Press. ISBN 0-571-13524-2
  • Kyriakos Kassis, (1979). Mani’s History. Athens: Presoft.
  • Peter Harold, Paroulakis, (1984). The Greeks: Their Struggle for Independence. Darwin: Hellenic International Press. ISBN 0-9590894-0-3
  • Yiannis Saĭtas, translated by Philip Ramp, (1990). Greek Traditional Architecture: Mani.

Athens: Melissa Publishing House.


Отрывок, характеризующий Турецко-египетское вторжение в Мани

В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»